Ей, что удивительно, не возразили. Огромный выр скомандовал на незнакомом языке, шипящем и стонущем. Тингали неуверенно шагнула к самому краю площадки. Прищурилась, всматриваясь в тонкое плетение чужой работы.
Узор шитья в свете заката казался золотым, свитым из многих нитей, красивым безупречно и созданным с незнакомой, вызывающей особенное уважение сноровкой: его можно распустить одним движением, без всякого усилия, не причиняя вреда миру… Даже неумеха справится, если сможет рассмотреть, если хотя бы будет точно знать: здесь есть вышивка.
– Ещё разок проверю, – тихо велела себе вышивальщица. – А ну, как поспешу да и оплошаю? Нельзя никак.
– Все уже должны быть на скалах, – прогудел выр.
– Тут надпись вышита, – тихо удивилась Тинка. – Не знаю языка. Но понимаю, вот чудно… Такие разбираю слова, если я правильно их ощущаю: «Пусть ничьи дети не станут заложниками войны». И ниже еще: Шарги. Что это за Шарги, не знаю… Это подпись?
Хол беспокойно завозился на плече и замер, ощутив важность момента. Мир весь словно бы стих и насторожился на полувздохе. Солнце засияло золотом в каждой нити чужого великолепного шиться. Заискрилось, словно игла незнакомого вышивальщика так и не покинула работы, сохраняя её идеальной… Всю душу вложил тот выр, – подумала Тинка. Всю. Потому что хотел последним своим делом защитить детишек. Это так важно – и для выров, оказывается, тоже. Не войну устроить, а родных своих спасти. Кимочка всегда прав: самый большой страх – за близких. И в них – самая большая надежда…
– Дедушка Сомра, – одними губами шепнула Тинка, – помоги развязать верно да ровно…
Протянула вперед руку и одними пальцами бережно погладила бант, заскользила по узорчатой нити. Сборка колыхнулась, нить свободно раздалась, скользя в канве и растворяясь в ней. Большая работа древнего мастера не испортила изнанку, не оставила узлов или пустых, опасных провисающих нитей. Не растянула канву. Ни штопка не требуется, ни выпарывание…
Тинка качнулась назад, села на камни, внезапно ослабев: всё сделано, больше ничего уже не изменить. Видение растаяло. Теперь она могла оценить то, что задумал чужой вышивальщик.
Внизу, под самыми стенами замка, закипела вода, дрогнули скалы, широким полукругом раздались во все стороны. Загудело в их недрах мощное эхо глубинного грохота. Выплеснулась волна, язык пены выкинула – и пошла стеной в море, да такой крепчайшей стеной, что и камням завидно! Темная вода в верхней части налилась золотом на просвет, и толкнула чужие галеры, смяла их, отшвырнула. Гневно забросала пеной, смяла, унесла… Не осталось на ровной глади моря ничего, кроме ближних красивых скал. И выров и людей, защитников этого замка, удивленно озирающихся в поисках врага…
– Где ты прочла слова матери нашего рода? – тихо и удивленно молвил Шрон, отвернувшись от опустевшего моря. – Брэми Тингали, ары Шарги нет с нами сотни лет…
– На вышивке уцелела подпись, – нехотя выдавила Тингали, осознав, что вслух сказала многовато и отпираться поздно, и Кимовы советы про язык за зубами вспоминать тоже поздно. – Тут была вышивка. Особая, как раз для защиты от осады, наверное. Бухта ниткой стянута, скалы сведены в канал. И бантом увязаны… вот. Я теперь так смекаю: всякий из родни её, вашей матушки, мог бы развязать. Только дело забылось.
– Ох-хо, а Борг-то знал, – задумался Шрон. – Когда узнал, тогда и решился погубить Шрома, новое оружие заполучив. Против кланда и всякого иного врага неодолимое. Скажи, брэми, эта вышивка ещё здесь?
– Нет, нитка растаяла, – вздохнула Тингали. – Жаль, красиво было.
– Этого он, пожалуй, не знал, – снова задумался Шрон. – Что оружие-то на один раз… Ещё спрошу, брэми. Что в шитье ары Шарги написано про варсу Сомру и почему наша мать назвала его дедушкой?
– Так про него не было в надписи, – отмахнулась Тингали. – Это я сама сказала, вроде прошения… Он мой дедушка, названый. Канву мира держит, к кому ещё и обратиться-то, большое дело начиная?
Шрон булькнул, осел на плиты двора, с хрустом стукнувшись панцирем брюха. Перебрал лапами, стараясь не завалиться на бок и кое-как привыкая к странности услышанного. Заново, внимательнее прежнего, рассмотрел «внучку» самого варсы. Опять булькнул перехваченным горлом. Жестом попросил одного из стоящих поодаль людей принести бадейку с водой. Дождался, пока жидкость приятно охладит панцирь, успокаивая мысли. Девушка сидела у бойницы и терпеливо ждала, смотрела внимательно и без малейшего страха. Хотя, сразу видно: выра ей видеть внове, такого не скрыть, и она не пытается.
– Когда он назвался твоим дедом? – попробовал уточнить Шрон.
– Ох, как же это я, без Кимочки обсуждаю важное, – всплеснула руками Тингали. – Мой брат, он всё знает лучше моего. Он и Хола лечил, и про вашу беду с личинками все мне разъяснил. Без него нельзя…
– А он-то где? – не стал спорить Шрон.
– На том страфе, вон, – пояснил Хол, пытаясь здоровой клешней и руками распустить узлы. – Отвяжите меня! Отвяжите, мне не надо больше держаться на плече! Где Малёк? Он цел? Где ар Шром?
– Малёк ранен, – начал Шрон и быстро добавил: – Легко. В руку, ты не прыгай так, стена рядом, а выры – они не летают, ничуть… как и люди. Где Шром, не знаю. Он был на скалах, потом вроде нырнул. Жабры у него отказали, как сунулся вторую-то галеру топить, но это поправимо, это его не погубит… Ты беги к брату, в ваш грот. Старик твой, сказать горестно, при смерти. Сам вызвался со Шромом галеры топить, но выносливость уже не та, да и болел он… Из охранения кланда наемные выры окружили его. Юта отбил. До замка доволок, а только плохо дело, дышать старый уже перестаёт, сердца останавливаются… Переживал он за тебя, пусть хоть увидит, что вернулся Хол, что сделал большое дело.
Хол испуганно пискнул и метнулся по площадке, нырнул в провал лестницы. Тингали охнула и схватилась за голову: такая беда, брат умирает! Снова быстро обернулась к стене, поднялась, шагнула ближе. Выглянула: вон они, оба страфа, мнутся на мелкой воде, беспокойно и бестолково. Страх выказывают. Еще бы! К ним два здоровенных выра плывут, и люди у обоих за клешни держатся. Уступили место седокам и подхватили поводья страфов. То вброд, то вплавь, повели птиц в сторону суши. А выры – эдакие непотопляемые самоходные лодки – скользнули к причалу, скрылись, заслоненные стеной.
– Скорее бы, – попросила Тингали брата, словно он мог услышать. – Может, подлечишь…
Шрон тоже подошел к краю площадки – боком и нехотя. Посетовал обстоятельно: он высоты не то, чтобы боится. А только не для выра это занятие, на море сверху глядеть… Уточнил осторожно, почему гостья не опасается выров и странности их, несхожести, не дичится.
– Так Ким не сказывал про вас дурного, – вздохнула Тингали. – Ох, беда! Хол и так натерпелся, а тут – брат умирает…
– Смерть в бою для выра есть высокая честь и большая слава, – твердо заверил Шрон. – Смерть во исполнение долга рода вдвойне достойна. Два дня назад в замке было сорок два выра, не считая нас, семьи ар-Бахта. В боях мы потеряли пятерых, еще семеро лежат в нишах ожидания и едва ли поднимутся. Я скорблю по каждому, но и горжусь – каждым. Не ар-Ютры, скажу уж по совести, в моей душе рану бередят. Юта ар-Рафт едва жив, вот что вовсе плохо. Каменный яд… И Шром им же отравлен. Наши ларцы не имеют противоядия должной силы.
– Ох, так у нас есть такое, пожалуй, – заторопилась Тингали. – Кимочка не зря ночью на болото ходил, белый мох собирать велел.
– Бесценные вы с Кимочкой люди, – осторожно понадеялся Шрон. – Где тот мох и как его применить в дело?
– У Кима, и тут тоже, при седле Клыка, – быстро отозвалась Тингали.
Вскочила на ноги, торопливо расседлала мокрого взъерошенного страфа, передала сумку выру. Клык отошел в сторонку и занялся перебором перьев – делом важным и длительным. Шрон вежливо предложил гостье место на своем панцире и повез её вниз по лестнице, внимательно рассматривая мох, принюхиваясь к новому лекарству. На втором от пристаней ярусе старый выр остановился, увидев медленно бредущего снизу Шрома в сопровождении стража и гостей. Панцирь вороненого оттенка был жестоко промят в двух местах, насквозь прорван на боку. Многострадальный хвост снова дал трещину по плохо заросшему шву. Одна из рук волочилась и не предполагала лечения – только удаление с последующим отращиванием. Зато настроение боевого выра было исключительно хорошим.
– Как их славно смыло, да! – рокотал он. – Вовремя вы, что бы ни было сделано, а впрямь уж, очень я рад! Два дня боев под стенами – вполне достаточно, даже для меня. Я устал и скорблю… Вчера мы потеряли одного стража и двух людей, но сегодня! Было тяжело, было плохо и совсем серьезно. Панцирь нашей обороны дал трещину, да… Мы с Ларной опасались ночи. Я уже собрался поднырнуть и вскрыть брюхо галере, чтобы её в нужном месте затопить и канал совсем закрыть, надолго. И тут знак со стены, и волна, и восторг! Да-а… Жить – вполне приятно. Вы спасли меня от последнего погружения, спасибо.
– Мне казалось, вы всё же чуть мельче, ар, – честно признала Марница, восторженно глазеющая на великана. – С ума сойти! Мне зверски нравятся выры! В жизни бы не поверила. Можно я потрогаю вашу клешню? Ох, след от клинка! Ваш панцирь прочен до изумления… Вы, слышала я, умеете бросать сразу шесть ножей?
– В полном здравии – восемь прицельно и ещё два со специальным налапным креплением, не вполне точно, – согласился Шром, польщенный вниманием. – Теперь пять, не более.
Ким кивнул Шрону и принял из его рук сумку со мхом, тем, что был за седлом Клыка.
– Где раненные?
– Я провожу, – сразу отозвался страж.
– Надо немедленно отослать выров на болото, потребуется еще мох, наверняка, – попросил Ким. – Хол знает дорогу…
– Хол занят, – резко качнула головой Тингали.
– Я тоже знаю дорогу, – вызвалась Марница. – Только едой меня надо обеспечить, это ясно? И без Клыка я ни шагу не ступлю!
Она еще что-то говорила, а Тингали наблюдала с осторожностью неприязненного уважения, как снизу, от причалов, медленно поднимается человек. Опирается на здоровенный, лязгающий по камням, топор – такие, наверняка, и зовутся двуручными… Человек приволакивает перевязанную по бедру ногу. Скалит, сдерживая боль, белые волчьи зубы. Нелепые длинные усы мотаются при каждом шаге, грязные и мокрые. Черные от крови – то ли своей, то ли чужой… Скорее уж второе: потому что человек весь забрызган кровью, черной спекшейся человечьей и зеленовато-бурой слизистой – вырьей. Лица не видать, сплошные разводы, потеки пота и следы движения руки, смахивавшей грязь. Ведь видно: для него вся кровь – не более, чем грязь. Отмоется, переоденется – и лиц зарубленных не вспомнит, не приснятся, не нарушат покоя.