В дверь постучали, громко сообщили: ковры доставлены. Тингали попрощалась с Мальком и побежала к двери. Махнула безразлично – вносите и кладите, где придётся. Потребовала проводить вниз, к раненым. Слуги не возразили, даже обрадовались. Тингали зашагала по гладкому полу, не переставая дивиться виду вырьего замка. Люди в нем служат не за страх, хозяев не хозяевами числят, а почитай – родней… Говорят без умолку, победе радуются: но разве это их победа? Выры с вырами воевали, если рассудить по первому взгляду. Поубивались куклы тантовые, вырами же переиначенные из людей… А только и ей в замке хорошо, и Хол ей не чужой, и Шрон выглядит мудрым, даже «ох-хо» выговаривает знакомо, слышала она уже подобное. Уж Шром и вовсе велик, но опаски нет, видно ведь: он добротой не обделен.
Раненые люди лежали в сухих чистых комнатах, ухоженные и ничуть не забытые победителями-вырами. Более того: те же выры порой появлялись, когда следовало перенести или повернуть больного. Ухаживали за людьми… И радовались, видя успех незнакомого лечения. Тингали тоже улыбалась, перемогая тяжесть новой своей работы. Гнойные раны выглядели страшно, уродовали тело, в лихорадку вгоняли, до бреда доводили. А ведь получены недавно, свежи.
За своими мыслями Тингали не заметила, как прошла все пять больших комнат, вынимая иглой осколки кости. Вздохнула с облегчением: не так много раненых, как ей рисовал страх. И тут за шиворот словно ледяной воды налили. Вспомнился страшный наемник с топором.
– Как же звать его? – нехотя начала припоминать Тингали. – Ларна?
– Именно так, прощения просим, что сами не упомнили, брэми, – всполошился слуга, приставленный помогать новой лекарке. – У себя они, и плохи. Токмо вам туда негоже ходить. Ругаются они ужасно. Топор под рукой держат. То ли себе ногу рубить, то ли нам – головы.
– Как же себе… рубить? – ужаснулась Тингали.
– А нелюдь он, – шепнул одними губами слуга. – Как есть нелюдь, похлеще выра гнилого! Всякое учудить может, боли, почитай, не знает, потому души в нем нет.
Тингали задумчиво пожала плечами. Она и сама недавно точно так судила, а теперь из чужих уст услышала – и сделалось неловко. Человек себя не щадил, большую пользу делу принес, но уважение к нему такое, что и уважением не назвать. Страх один. Привычный и бездумный.
– Ты веди к нему, всё одно – надо. Почему нет души? – уточнила Тингали.
– Дык… – смутился слуга, – почитай десять лет они выров травили и страшной смерти предавали. Яды знают все, даже самые подлые и злые. А яды душу гноят. Только в смерти чужой им радость, а ужо в глаза глянуть – и ясно всё. Зимы давно нет, лед мы только на слово знаем, а он с собой носит серый лед, во взгляде. Северянин он, исконный. Страшная порода. Говаривают, у них в древние времена по полгода зелени не бывало, и души вовсе вымерзали. У него точно так случилося.
Тингали сердито передернула плечами. Пообещала себе выспросить у Кимочки сказку про север: настоящую, узорную и правдивую, чтобы утратили свой вес ложные слова слуги, перестали давить на сердце. Человек без души – такое удобное объяснение смертоносному взгляду, вышибающему дух…
– Тут они обитают, брэми, – поклонился слуга. – А только прошу прощения, позднее время, они от беспокойства могут осерчать и всяко начудить, вы ужо погодите, я стражей позову… а то и самого ара Шрома оповестить осмелюсь.
– Прошлый раз он меня не убил, и теперь обойдется, – упрямо покачала головой Тингали.
И резко стукнула костяшками пальцев в толстую дверь. Подумала: за такими как раз злодеев держать, крепка да бронзой окована…
Почти все слова, загасившие стук, девушка не знала. О смысле их думать не старалась. Слушала голос: в нём по сравнению с прошлым разговором на лестнице стало много боли и мало рассудка. Видимо, яд свое дело творил в полную силу. И точно: злой рычащий бас быстро выдохся, сошёл до кашля.
– Ох, и не совестно? – укорила Тингали, кое-как справляясь с дрожью в голосе. – На весь замок наипервейший ты нелюдь. Лекарем назвался, а разве у такого больные возмогут к здоровью потянуться?
За дверью установилась тишина. Слуга перемялся с ноги на ногу и робко уточнил:
– Брэми Тингали ужо всех лечила, большая в том польза. И вас бы полечила, а токмо я строго указал ей: вы горазды бросать топор в дверь.
В комнате раздалось рычание, слуга отпрянул и прижался к стене. Шаги простучали, Ларна выглянул в щель двери, отмытый дочиста и, как стало видно без грязи и чужой крови, зеленовато-бледный. Серые его глаза насмешливо изучили коридор.
– Рыбий ты корм, – буркнул бывший выродер. – Где трупы? Или я, бросая топор, промахиваюсь? Надо бы проверить, а ну встань там…
– Ох, ты ж… – сжался слуга. И не выдержал взгляда, сгинул за угол. Оттуда крикнул жалобно: – Я ара Шрома приведу, так и знайте! Прямо теперь и приведу!
Ларна уронил голову и почти повис на двери, до белизны пальцев сжимая ручку. Тингали украдкой рассмотрела его: ссутулившийся не так страшен. Волосом светел, видом вполне себе человек, и придуманные волчьи клыки ничуть не торчат, со страха почудилось. В толстый мех кутается: знобит его, прямо крутит. Вскинул голову, отдохнув. Прищурился, готовя новую насмешку. И как она прежде не сообразила: он так прячется от боли…
– И чем же девка среди ночи собралась лечить меня в моей комнате?
– Ох, вот тьфу на тебя! – Обиделась Тингали, ощущая, как уши наливаются краснотой. Сердито толкнула дверь, удивляясь своей злости, мешающей ощутить страх. – Не побегу я, зря старался, ядом травил язык свой поганый. Некуда мне бежать, я всё одно в замке потеряюсь. Сам обратно дойдешь?
– И точно, – вроде чуть смутился выродер. – Вот тьфу на меня… Хотел-то сказать: извини, накричал невесть чего, ты и слов таких, поди, не знаешь, какие я взялся выговаривать. Надоели мне слуги, – пожаловался Ларна, ковыляя через комнату обратно к своему ложу. – Норовят укладывать на рану мокрые тряпки. Пояснял уже: это вырам нужно, а людям бесполезно и даже вредно. Не слушают. Стучат, шумят из-за двери, потом бегут искать Шрома, жалуются. Нет, чтобы оставить в покое.
– Переживают, – предположила Тингали, неуверенно пересекая комнату.
– Нет, всего-то проверяют, не сдох ли, – усмехнулся Ларна. – Еще не сдох… Экая гадость – рыбья кость! Я уже искал-искал её, и всё без толку. Теперь-то поздно искать, да и травы в замке закончились, я отослал человека на берег, утром привезёт… – Ларна тяжело рухнул на свой ковер, сел удобнее и глянул на ночную гостью с интересом. – Чем лечишь-то?
– Иголкой, – окончательно смутилась Тингали, даже покосилась на дверь: а не сбежать ли?
– Чудная ты, сперва лезешь в бой, а после празднуешь труса без всякого повода, чтобы снова невесть что выкинуть через мгновение, – совсем мирно сообщил больной. – Лечи иголкой. Всё лучше, чем топором. Малька уже лечила? Его надо первым, пропадает парнишка.
– Лечила. Первым.
Разговор окончательно угас. Ларна освободил от повязок ногу, и стало видно, как он искал иглу: взрезал ножом больное место, глубоко, и не раз… Представить, что такое человек может учинить с собой сам, по доброй воле, Тингали прежде и не могла.
Стало ещё страшнее, когда Ларна молча разодрал рану, помогая рассмотреть её и выискать опасную кость. Спокойно развел пальцами, и не дрогнули они, и рычать волком жуткий человек не начал, хотя именно этого ждала Тингали.
– Гниль с рыбьих костей быстро губит человека, – ровным тоном пояснил Ларна, наблюдая, как неопытная лекарка зеленеет, и стараясь её отвлечь. – Она норовит прорваться вглубь, а потом уж её и не унять, это как пожар… Сразу не загасишь, позже и не трать воды, пустое дело. У меня, как я смекаю, до утра срок. Потом станет надо думать не о ноге, о жизни… Вот я и злюсь на весь свет, тебе досталось уж заодно, не обижайся.
Ответить не получилось: Тингали побоялась натиска подступающей к горлу тошноты. Сморгнула, гоня запоздалую жалость, подхватила из передника иголку и повела ею, свободно меж пальцами лежащей, над раной. Золотое жало само клюнуло, вглубь нырнуло – словно бы удлинилось. А может, и впрямь выросло? Иглы-то у деда Сомры ничуть не просты, золота, привычного людям, в них и нет, одна видимость, да ещё название удобное, уху понятное…
Ларна наклонился ниже, с интересом наблюдая, как тянется гной. Много гноя, целая длинная нитка. Игла нырнула повторно и снова выволокла отраву.
– Надвое кость развалилась, – кое-как сладила с голосом Тингали. – Вроде, всё…
Разрезанная ножом рана смотрелась и теперь страшно, хотелось её стянуть, облегчить боль.
– Тяжело с тобой, – пожаловалась девушка. – Нет нитей, в руку не ложатся. Кимочку я лечила в Безвременном лесу, так ему любые находила, самые нужные. А для тебя нету… разве вот – жалость. Слабая нитка, тонкая. Ты уж помолчи, порвется и эта – иных не соберу.
Нитка и правда оказалась слабая да короткая. Один тощий хвостик, за иглой тянется жалко, еле виден. На штопку почти и негоден. А заштопать болезнь надо, это видно сразу: иначе подомнёт недуг сильно человека, надолго свалит, хоть гной и вышел из раны. Оно понятно: прочие, получившие ранения, лежали да лечились, а этот ножом себя порезал, железом горячим прижёг – да снова сунулся в бой, словно так и следует…
Ларна на непонятное мелькание золотых бликов над раной смотрел молча и внимательно. Иногда чуть хмурился, думая о своем.
– Всё, кончилась нитка, – пожаловалась Тингали. – И почему ты так много интереса находишь в том, чтобы люди боялись тебя?
– Интереса в том давно нет, есть привычка, – вздохнул Ларна. – Они привыкли бояться, а я – стращать. Малёк тоже ругал… Как тебя звать-то, я и не запомнил. Неудобно без того говорить спасибо.
Дверь с грохотом распахнулась. Шром кое-как, боком, сунулся в узкий для него проём, сердито повел усами.
– Никому от тебя покоя нет! Я думал, снова флот под стенами, зачем еще меня станут будить? Оказалось, ты налаживаешься топор кидать в гостью. – Выр навалился на дверной косяк, осел в проеме и чуть успокоился. – Тингали, он тебя не съел? Уже вижу, не съел, да… Сам-то как, в порядке? – выр навёл оба подвижных глаза на Ларну. – Хромал ты нехорошо.