Когда выры устают от боя? Нет на то точной границы, обозначенной годами жизни. А только всегда случалось так: в один день азарт сменялся задумчивостью, ярость – жалостью, а собственная сила более не пьянила, не полнила кровь жаждой вымерять её, сравнивая с чужой. Первая взрослость входила в душу выра. Взгляд его обращался к иному, прежде не существовавшему и не важному ничуть… В юности выр познает щедрость души. Он учится звать своих родичей братьями. И это родство даёт новое, важное для его души. Порой непонятное людям – чувство общности…
Выр, переросший воинственность, с удивлением смотрит на людей, одиноко бредущих по дорогам своей сухопутной жизни. Лишенных помощи и отказывающих другим в поддержке. То, что иногда люди решаются открыть для себя и назвать дружбой, для выра есть важнейшая часть познания и взросления. Пока, само собой, не проснется любопытство – и не уведёт в дальнее странствие по волнам и под ними, в большой самостоятельный путь обретения взрослости… за которой много позже может неторопливо раскрыться и мудрость.
– Хм… с кем же мы воевали пятьсот лет назад? – нахмурился Ларна.
– В основном с недорослями, – пояснил Шрон, двигаясь по палубе и включаясь в разговор. – Взрослые ушли на глубину, да так и не вернулись, почти что все, вот уж была беда, ох-хо… А без старших кто уймёт молодняк? Нашли общего врага и пошли крушить… Кланду на момент объявления войны было неполных двадцать лет! Боец на отмелях, малёк, только и взрослости – рост и клешни покрупнее, чем у прочих… Покуда не дозрел до старости первый толковый мудрец, война и не иссякла.
– А вышивальщицы вырьи? – удивилась Тингали. – Они были взрослыми!
– Моя мать, Шарги, мать всех выров рода ар-Бахта, ныне живущих и готовых родиться, была взрослой, – почтительно согласился Шрон. – Я нашёл записи, очень старался и разыскал… она мудрой была, спрятала главное от глупых недорослей. Люди ей помогли: замазали наше письмо узорное, клешнями творимое в камне, так, что стена сделалась ровной, пойди, отыщи ответ… А только я нашёл, я тоже не детеныш, хорошо подумал, где искать – и нашёл. Она снизу поднялась сильно больная. Отравленная. Ох-хо… Когда младшие захватили замок, в него выбралась из моря и более стен не покидала. Сказка это, что за спиной кланда были пять вышивальщиков. Глупая сказка, он возил гербы родов, в которых ещё жили матери, вот как надо верно говорить-то… Наша мама жила в замке и шила гнезда. Жабры её отказали, сушу она полюбила и часто бывала там, зелень ей нравилась. А только о глубинах плакала душа. Мать рода ар-Сарна иной оказалась, многих детей она утратила, страшно и мучительно умирали младшие. Месть за погибших взросла в душе их матери, желание увидеть, как люди хоронят детей… Так разошлись пути наших матерей, так угасла общность понимания жизни. Пока не явился Сомра… ох-хо, варса смог остановить худшее, себя не жалеючи.
Выр поник усами, замолчал.
Ким подмигнул сестре и снова заговорил. Он смотрел в море и рассказывал теперь уже сказку. Вырью сказку о мальке, обретающем разум. О его скитаниях в чернильно-густой тьме глубин, о страшном спруте с клювом, о свирепой хищной рыбе, о ядовитом живом цветке. Тингали слушала и часто кивала, водила ладонями по переднику, расправляя его, словно нащупала малый кусочек канвы. А может, так и было: глубина безмерна, но посели в ней сказку – и тьма её озарится светом понимания и сопереживания. Вон – цветок-то оказался вовсе не страшен, малёк с ним подружился и прогнал спрута, и нашёл путь наверх, через безмерную в своей огромности толщу вод, вслед за танцующими пузырьками воздуха… И рыба его не догнала, и увидел он гладь вырьего неба – поверхности. И гибкие бока серебряных бликов, и сияющие пучки света. Наконец, сперва пугающее, а потом восхитительное, хоть и незнакомое – солнце…
– Хорошо рассказал, – одобрил Шрон. – Ох-хо, старая сказка, добротной выделки, глубинной. Я туда, где света нет вовсе, и не погружался. Хотя и на сорока саженях уже темновато, как вверх идёшь – душа поет, иначе и не сказать. Мир цветком раскрывается, внизу-то темно, видно мало, словно в чашечке его находишься, а чем выше – тем шире соцветие, и сияют перламутром лепестки, и солнце греет радостью. А ещё есть ветер, как здесь. Люди его течением зовут, потому сами в нем не текли, могучести не осознали. Ветер всякий интересен, только глубинный ныне ядовит…
Тингали неуверенно улыбнулась. Снова глянула на море, щурясь и осторожно трогая ткань передника. Слова постепенно сложатся в понимание, – осознала она. Море станет ближе, и тогда сквозь слои обмана да злости проступит канва, сделается возможно рассмотреть её. Настоящую.
Ларна поморщился, поманил сменщика и сполз со скамьи, на руках перебрался к Киму. Лёг, глянул на парус, уловивший попутный ветер. Серые глаза утратили обычную свою холодность, впитали синеву неба. И северянин стал говорить, удивляясь своей разговорчивости. А куда деваться? Обещал охранять вышивальщицу – изволь! Ей требуется порой очень странная помощь. Вон – желает преуспеть в понимании моря. Он с малолетства в море, всяким его повидал. Как человек, само собой. Ему вырьи глубины чужды, зато поверхность близка и любима, а ещё – небо над ней, иногда вычищенное ветром до синевы без единого пера облачного, а порой такое, что и глянуть страшно – черное, гневливое…
Глупый и слабый ищет врага в море, копит страх. Сильный радуется, как… Ларна расхохотался, подмигнул Шрону – как молодой выр на мелководье. Боя хочет! Почуяв шторм, не гребёт к берегу, а упрямо лезет на глубину, чтобы ветер послушать да промокнуть до нитки, вычерпывая воду из лодки. Чтобы парус изодрать в клочья, а упрямство – целым оставить… Потому, что слабому море ничего не покажет и не расскажет. Зато он-то крепко знает: голосом шторма сам северный бог говорит. Немногословный он, муж создающей канву Пряхи, детям её – людям – отец суровый, но справедливый. Иногда он выглядывает из-за туч, кажет свой бешеный синий глаз, порой и бороду его узнать можно в облачной кутерьме. Как не верить в такого бога? Он, Ларна, дважды в море тонул, сдуру сунувшись, без опыта и запасного паруса. Но выжил – синеглазый не отказал в милости.
– Синеглазый, – улыбнулась Тингали.
– Сегодня – да, – весело согласился Ким. – А вот шторм грянет – ох, как он иным сделается! Глаз моря…
– Шрон, если попрошу меня на поверхности подержать, – осторожно выговорила Тингали, – это можно? Мне бы пощупать, вблизи глянуть. А то всё мое море – одна поездка на страфе… Хол хорошо смотрел, и я кое-что поняла, вы тоже много сказали. Только пока оно в душу упало, но не проросло.
– Можно? – возмущенно булькнул старик. – Нужно! И отвезу, и покажу, и даже могу нырнуть. Умеем мы утаскивать людей в глубину, про то даже мама наша писала, словно важнее важного это умение… Сейчас я подумаю, сейчас. Трубку надобно заготовить толстую. Это чтобы легкие мои тебе служили, а жабры – нам на двоих. Саженей на пять уйдем, далее вам, людям, без привычки и нельзя. Никак нельзя… Но поймёшь много: воды плотность и теплоту, холод глубин, обнимающий и манящий, свет ваш и нашу радость падения в тень…
Ларна сморщился, неловко поднимаясь с досок. Дохромал до трюма, порылся в сундуке и выбрал холщевые штаны, рубаху, пояс. Бережно достал из мягкой ткани медную трубку, остаток обрамления дальнозоркого стекла. Кивнул Тингали, приглашая в трюм.
– Переодевайся. В переднике да платье нырять невозможно. И не вздыхай, раз Марница ходит в штанах, и тебе не во вред будет разок натянуть их. Это не самое дурное, чему можно у неё научиться.
Неуверенно выбравшись на палубу в мужском наряде, Тингали застала вовсе уж странные приготовления. Ким соорудил ей зажим для носа, мешающий дышать. Ларна тем временем, скалясь особенно зверски от нахлынувшей веселости, обрядил выра в упряжь. Шрон топтался, советовал, пряжки звякали, веревки и ремни неловко терлись. Весла сохли: вся команда давала советы капитану, то есть – бездельничала, галера двигалась лишь под влиянием слабого ветерка, чуть изгибающего парус. Упряжь оказалось страховкой для неё, Тинки – добровольной утопленницы… Стало немного страшновато. Но – поздно! Привязали, ещё десять раз объяснили, мол, дышать только через трубку, а вот бояться ничего не следует, нет угрозы – кроме самого страха.
Шрон бережно обнял и перевалился за борт.
Само собой, для Тингали сперва один страх из этой затеи и получился. Вода плеснула, вспенилась, накрыла с головой, трубка сразу потерялась, и тонуть сделалось слишком уж просто… Но Шрон всплыл и вытолкнул девушку к поверхности, сердито фыркнул. Заново, сам, приладил трубку, похвалив Ларну, привязавшего её на длинную страховочную веревку. Тингали уже не ждала от затеи хорошего, ощущала себя всеобщим посмешищем – и трусихой… Нырнуть хотелось не ради красоты моря, а просто чтобы не горели уши, чтобы смотрящие с борта не разбирали подробностей позора. Выр убедился, что неумеха пробует хотя бы судорожно вдыхать воздух и суматошно кивает – мол, понимаю…
Шрон указал вниз суставчатыми пальцами и начал загибать их по одному, отсчитывая время.
– Не жмурься, растеряешь всю красоту моря, – рявкнул с борта Ларна. И ехидно напомнил: – Ты сама сунулась туда, разве нет? Зато теперь, в негодный момент, по обычаю вашему бабскому, поджала хвост…
Вот кому кричать-то в радость! Сам страха не ведает, – со смесью раздражения и уважения подумала Тингали. Выр потянул вниз, вода залила шею, дернула тяжелую намокшую косу, поползла выше по лицу – и сомкнулась над макушкой. Глаза упрямо закрылись. Трубка, безжалостно смятая Ларной для удобства, по его же совету плотно прихваченная губами, показалась неудобной, дышать хотелось носом – но Ким тоже старался не зря, заглушки устанавливая: нос не дышал. Залитые водой уши оглохли.
Тело безвольно колебалось в слабом движении воды, и только руки выра помогали Тингали поверить: она не тонет и не гибнет, она сама этого хотела и теперь получает запрошенное – учится чувствовать канву моря.
Чуть погодя девушке удалось убедить себя: воздуха хватает! И привкус горечи на трубке не мерзкий, ко всему можно привыкнуть. И дыхание выра чистое, ровное – под неё подстроенное. Воздух сам вдувается в горло – тогда тело чуть тянет вверх, а потом снова вниз, когда Шрон вдыхает, забирая её выдох… Вот и веки удалось уговорить не жмуриться. Сразу распахнулось небо, сияющее, перламутровое, текущее бликами волн, играющее непрерывной рябью ветерка. А ниже – синь да зелень, тени бегучие, свет льющийся… Рыбки, играющие с ним в прятки: то пропадают, то вспыхивают радужной яркостью чешуи.