Ким согласно кивнул, подозвал страфов. Усадил в седло шаара, пленника, помог Ларне – и зашагал пешком, гладя траву и рассеянно щурясь на солнышко.
Шаар некоторое время молчал, поглядывая на настоящего Ларну с нескрываемым ужасом: еще бы, и поддельный был страшен, а от этого чего ждать, вовсе уж непонятно. Едет рядом, под спину бережно поддерживает. И откупиться уже нечем, и куда везут – спрашивать не хочется.
– Как вы, брэми, решились управлять городом, ума не приложу, – раздумчиво посетовал Ларна, утомленный переглядками. – Много я повидал шааров, и могу сказать сразу: скушать вас обязаны были быстро, это вежливо выражаясь… Нет в вас звериного чутья. И врагам спины ломать вы ничуть не обучены.
– Я не тать лесной, – почти жалобно отозвался шаар. – Зачем мне такие повадки? Мой дед в ювелирном цехе Тагрима был первейшим оценщиком. Отец мастер, да и я не бездельник. Уважение движет людьми, а не страх.
– То-то они уважительно вас спрашивали про золото, – прищурился Ларна. – Нет, одним уважением, брэми, и в гильдии обойтись тяжело. Не по силам навалили вы работу на себя. Вернёмся в город – что станете делать с главой охраны, если я, злой выродер, не займусь им? Пальчиком погрозите да отошлёте домой… А он возьмет игломет и нацелит не в вас, а в жену вашу или в ребенка, чтобы ударить больнее. Ничего выры не смыслят в людях, если поставили вас над городом.
– Поставили… а желаю ли того, забыли спросить, – сдался шаар, чуть спокойнее опираясь спиной на руку Ларны. – Ары из рода Рафт давние партнёры нашей семьи, невозможно было отказать, никак невозможно. Мы в рудники ездим, породу оцениваем, родня наша в их землях вольно живет. Как такое не помнить? Гата ар-Рафт еле жив был, когда меня позвали к нему. Сказал: надо учинить полную проверку купцам и порту. В делах учёта я силен, вот и согласился. Воровство быстро обозначилось. Сюда я угодил и того скорее. Вечером дома спать лег – утром здесь очнулся.
Шаар сник и замолчал. Ларна сердито потёр шею и глянул на Кима.
– Что же получается, допустишь воров до власти – они справятся: и себе урвут кус, и хозяину оставят долю, если не глупы. Порядочный же шаар сам загнется и семью погубит, а сверх того в считанные недели пустит город на разграбление. Ким, я что, зря рубил руки на побережье?
– Порядочность нельзя путать со слабохарактерностью, – задумчиво предположил Ким. – Слишком быстро всё произошло, брэми и моргнуть не успел, как в беду угодил. Кланд густо заварил суп, ар-Рафты ошпарились, ар-Бахта и вовсе в иную сторону глядели, бросили город без помощи. Разве можно одного человека поменять и на лучшее надеяться? В любой из моих сказок герои друзьями обзаводятся, всяк в своем деле силен, всяк на своем месте хорош, а в одиночку только помирать и остаётся. Взялся бы ты, Ларна, за новое занятие. Вот тебе город, – Ким указал на мелькнувшие в прогале ветвей стены. – Устраивай в нём жизнь по своему разумению, выплетай новую быль… А я к ней сказочку пристрою, чтобы опору ей дать.
– Странные вы, – удивился шаар. – О чем говорите, и не понять. Дом мой цел?
– И дом цел, и семья, и даже золото городское сыщется, – пообещал Ларна. – Только надолго ли? Ты ведь не сказал, что намерен делать с главой охраны. Оно, конечно, я могу самолично выволочь его за шиворот на главную площадь – да зарубить. От меня того и ждут. Только потом я уеду, страх ослабеет, и уважение к тебе снова окажется беспомощным. Странный ты шаар, интересный да беззащитный. Жаль тебя… Думай, пока есть время. Приедем – или из города в земли ар-Рафтов уходи спешно, или уж привыкай, что власть – она не только уважение да ум, но порой и кулак, и топор. Эх, город хороший, жаль такой опять ворам отдавать…
Шаар молча кивнул и поник, рассматривая стены Тагрима вдали. На манеру Ларны переходить с вежливого «вы» на сочувствующе-покровительственное и даже чуть насмешливое «ты» шаар не обиделся, но от слов знаменитого выродёра пришёл в глубокую задумчивость. Между тем, стелющаяся под лапы страфов тропинка ловко выбралась на опушку, скользнула вниз с холма, вливаясь в большую дорогу. Стало видно: у ворот сердито переминается, поводя клешнями, крупный серо-узорчатый выр, от него в обе стороны осторожно расступаются, остерегаясь встать ближе, люди в одежде городской охраны. Выр заметил страфов, несолидно побежал навстречу, опустившись на все лапы.
– Конжа, ты цел? – уточнил серо-узорчатый, тронув усами руку шаара. – Мне Шрон только что передал: нет тебя в городе, и дом твой в беде. А я говорил брату, нельзя тебя без наших-то стражей оставлять… пропадешь. У ар-Бахта на весь Тогрим три выра, и все в порту заняты, оплошали мы.
Выр развернул глаза к Ларне, чуть помолчал, изучая его. Перемялся на лапах, качнул клешнями, нехотя, явно через силу, приветствуя.
– Ты бойца ар-Капра тут замучил, пять лет назад, – утвердительно и ровно сказал выр. – Нет такому делу прощения! Но братья иначе решили, им слово Шрома дороже обид. Юта с тобой разговаривает, значит, и мне подобает. А только знай: ар-Капра ни слова не проронят. И твои старые дела Шрому да Шрону поперек дороги цепь натянут, когда выры ар-Бахта пойдут в столицу. Крепкую цепь, и чем порвать такую, не ведаю. Да не одна она, не одна…
– Кланд, получается, не виноват, – прищурился Ларна, – только я один гнилец, вырий враг?
– Не так, – качнул усами выр. – Менять гнилого кланда на Шрома, заступившегося за выродёра, мало кто пожелает. Пока ты ему полезен, а что далее будет – о том тебе надо думать, раз ар-Бахта слишком беспечны, что не замечают явного.
Выр отвернулся и снова сосредоточил внимание на шааре, человеке для ар-Рафтов важном и положительном, наделенном доверием. Ким дернул себя за кудрявые волосы, уже собрался что-то сказать – но смолчал. Ларна тоже нахохлился в седле, потер больную ногу. Зло прищурился на охрану, по обыкновению каменеющую под его взглядом.
Красивый город Тагрим, но радости от его красоты никто более не находил, отягощенный старыми ошибками и новыми бедами…
Глава десятая.Многослойное шитье
Наглядевшись на вырий подводный мир, я и наш, земной, вижу чуток иначе. Интересности в нем примечаю новые, цвета раскладываю на нити тоньше да ловчее. Чудно… Прежде вот – марник казался розовым мне, а теперь гляжу: никакой он не розовый, где глаза-то мои были? Как в такой непутевой простоте бралась шить? Ох, неловко перед Кимочкой. Он твердил, он показывал – а я кивала да по-своему делала, как попроще-попонятнее. Всё в один слой, всё гладью. А разве есть она в настоящем-то мире – гладь? Мама Шрома и его братьев – Шарги – она умнее меня была, верно слои разбирала. И нитки её были не одноцветные, все с переходом, потому нет в мире резких граней, и покоя нет – есть движение.
Взять того же Ларну-выродёра. Вон – идет, упрямо ногу разрабатывает и потому в седле сидеть не желает. Первым взглядом я кого увидала? Не его, какое там… Его я и теперь рассмотреть не могу, не осилю подбор должных ниток, понимание не налажу.
Первым делом углядела я чужие вышивки. Именно так! Что есть мы, люди да выры? Прежде взгляда и до первого слова – мы есть то, что о нас говорят и думают. Марница описывала мне выродёра: страх свой перед ним прятала, а выпячивала лишь завистливое уважение к чужой силе да удали, к славе, на крови взращенной. Вот всё это-то мне и показалось гнилее гнилого. Слава его ровно такова: страхом да завистью вышивали его имя люди. Злостью своей да жадностью… Я на канву глянула – их и рассмотрела. Их, а не человека.
А ведь он – человек. Только слоёв в нем столь понашито, что и сам, поди, путается. Может ночью в лес уйти далече, чтобы мне, бестолковке, найти красивую ветку. Зачем? Какой такой тайный ветерок в его душе зелень качает, листву живую? Не знаю. Потому утром он уже и сам не ведает. Бросит ветку да такое слово скажет обидное, насмешку выплетет – хоть плачь! Спасибо, Кимочка рядом, он умеет унять выродёра. Иначе все жилы бы этот сероглазый вытянул из моей души. Ниток для него нет, он это странным образом очень точно знает – вот и лютует. Сперва подарки дарит, потом сам их мнёт-ломает…
Но второй-то слой я в нем все же потихоньку нахожу. Добрый он. Только доброта его тихая да тайная, иногда невесть во что перерастающая, да такое – аж мороз по коже… Ведь что за два дня в городе Тагриме со стражей учудил – до смерти его не забудут, кто ещё цел! Я-то не видела всего, мне Кимочка что пожелал, то и рассказал. А что не сказал, то я сама поняла, я зайца своего давно знаю, сколь он следы ни путай, от меня не убежит. Опять же: несказанное порой ярче слов выплетается. Мы позавчера утром до ворот ехали – так на Ларну никто глаз поднять не смел! Во всём городе – ни один житель. Спешили они мимо нас, к стенам прижимаясь: к шаару бегом бежали! Как же, шаар добрый, его суд мягок, его приговор легок… Ларна же громко обещал через две недели вернуться и «кое-что проверить». Кимочка смеялся: в трех трактирах разбавленное вино вылили на мостовую, не дожидаясь проверки. Булочник перед всеми повинился: старую муку подмешивал в наилучшие пироги. На колени встал и прощения просил. Разве Ларне их мелкие дела надобны? Только страх – он ужаснее самого Ларны, имя его впереди бежит, само топор точит, само и суд вершит… Нет бывшему выродёру от того радости.
Теперь я точно вижу, не по сердцу Ларне быть ночным кошмаром. Да только прошлого не перешить. Это даже самой сильной вышивальщице не дано. Прошлое своё человек сам кладёт на канву – стежок за стежком, день за деньком… И как узор сплёлся, так и сплёлся. Ты уже иной, а он – вот, яркий да крупный, всего тебя заслоняет. Можно на страх изойти, а можно и это своё прошлое к пользе пристроить. Страхом своим других прикрыть, того же бестолкового шаара, который так долго собирался казнить главу городской охраны, что без него все дело и началось, и закончилось.
Ещё я заметила: глаз у Ларны точный, ниток он не видит, канву не щупает, но суть вещей знает получше моего. Я Кимочку спросила: если бы он пролил крови поменее – мог бы, пожалуй, шить, разве нет? Кимка, само собой, отшутился. Мол, не всякому дано тяжеленным топором рисовать в воздухе невесомый узор, большое это искусство… И добавил: Ларна людей видит, сразу и насквозь. От того взгляд его режет, словно ножик острый. Что тут возразишь? Видит, и ещё как! Малька сероглазый любит, хотя силы в парнишке нет, он еще мал. Ларна его душу рассмотрел, совсем бесскверную душу, и тоже – зрячую… Хола, лоцмана вырского, он уважает. Шрона же почитает, пожалуй. К Шрону он с поклоном обращается и опрометчивые слова на языке успевает удержать.