– Ар, пора обливаться водой, – напомнил Ларна, чуть кивнув Шрону. – Жара вон как зло разошлась, парит и душит, не для выра такая погода. Вам бы в тени полежать. Я с Кимом уже говорил, ночами нам идти сподручнее.
– Ночами… – Шрон тяжело повел поникшими усами. – Ночью я моложе не стану, чего уж там… Не жара меня гнёт, а возраст. Мы, выры, к старости сушу не любим, тяжела она для нас. Тело слабеет, влаги просит да легкости водной жизни. Мне, как-никак, сто тридцать два года осенью исполнится, немалый срок, немалый… Стоило его прожить, чтобы застать нынешнее время. Ты не щурься, не жалей меня попусту, я ещё твою старость увижу. Само собой, если нырнуть смогу и в гротах заснуть, если будет на то воля варсы.
– Чтобы нырнуть, вам нужны все пять сердец, работающие и неущербные, – зло и с нажимом выговорил Ларна. – Это я уже усвоил.
– Верно усвоил, – не замечая сердитости собеседника, согласился выр. Повёл усами и нехотя подал знак к привалу. – В том смысл битв на отмелях, именно в том. Ущербные не могут уйти вниз. Здесь, на суше, нам и трех сердец довольно, и двух… вы так одним обходитесь. Но внизу мир иной. Я читал и стариков слушал. Там холод велик, живительности в воде мало, жабры еле улавливают её, в полную силу работая. Все пять сердец загружены, кровь нашу гонят, тело поддерживая в силе. Что-то в нас меняется, что-то проявляется, чего тут и не знаем за собой. Света там нет, а наш панцирь начинает светиться и усы малые – тоже. Ох-хо, увидеть бы…
– Тогда берегите сердца, – настойчиво посоветовал Ларна.
Ким вынырнул из кустарника рядом, улыбнулся и поманил за собой: озеро нашёл, большое да удобное, можно в глубине отдохнуть, жабрам дать работу. Шрон тяжело поднялся на лапы и побрел за лесным жителем, жалуясь в полголоса на неприятный болотистый привкус пресной воды, на гнилость её и затхлость… Ларна поотстал, глянул снизу вверх на сидящую в седле Тингали.
– Капризничает старик, – усмехнулся он. – А ты непутёвая, брат твой прав. Что язык проглотила? Он тебя слушает, сказала бы: привал, так велел Сомра.
– Я лгать не умею.
– А ты учись, самое бабье дело, – зло посоветовал Ларна и зашагал быстрее.
– И обижаться на тебя не хочу, зря стараешься, – упрямо сообщила Тингали. – Сажи лучше: марник какого цвета?
– Ты из моей души нитки не тяни! Я тебе не Кимка, терпеливец из меня никакой, – вполне серьезно возмутился Ларна. Смолк и прищурился с интересом. – Вечером – сиреневый в синеву вчера был. Ты откуда знаешь, что я на него глядел?
– Не знаю, – отмахнулась Тингали. – Только мне перед Кимочкой совестно. Я всегда марник розовым шила. Я и море хотела сперва, как увидела да мельком оглядела, голубой ниткой наметать… Не той, которая из души, я ведь иногда и просто так вышиваю. Для красоты да навыка. Вот уж спасибо, в Тагриме ты мне всяких ниток раздобыл! Я и не знала, что столь много оттенков прокрашивать люди умеют.
– Купец из меня получился неплохой, – развеселился Ларна. – Как спросил – они со страха великого всё и приволокли. От страха бывает иногда польза. Тебе. Это хорошо… А море голубым шить – прямо кошмар ночной! Разве оно голубое? В один тон? Слепая ты девка, верно Ким сказал: непутевая. Море – оно бывает всякого цвета. – Глаза вспыхнули азартом. – Любого! Черным возьмешься шить – оно таково, даже не сомневайся. В нем ночь растворена и шторм, иной раз света столь мало, пену видишь чёрной, не то, что воду… Особенно снизу, как тонуть пойдешь.
– Ох…
– Но бывает и мирное, светлое, – прищурился Ларна, довольный тем, что застращал достойно «серого волка». – Можно море розовым шить, как марник – оно в тихий вечер таково.
Сказал, отвернулся и пошёл себе, оставшись загадкой и оставив Тингали сидеть в седле, аж ерзая от новых вопросов. Розовое море, чёрное… Поди, пойми, что будет следующий раз сказано!
Девушка спрыгнула со страфа и пошла рядом, заглядывая на Ларну снизу вверх от его плеча и сердито морща лоб.
– Тебе Марница велела так не делать, морщинка заляжет, – припомнил Ларна.
– Подумаешь! Нам ещё далеко идти?
– У Кима спроси, лес – его родня, разве нет? По-моему если, два дня идём, и еще три таким ходом будем тащиться. Зато через пролив переберемся сразу, трое нас да три выра. А там, видимо, сразу начнется опушка леса, который то ли есть в мире, то ли сказка сплошная, хоть для вида прикидывается былью. – Ларна вздохнул, на миг прикрыл глаза. – Раз со страфа спрыгнула, обратно в седло не сядешь, пока новую глупость не спросишь. Давай, не тяни. Зли выродёра.
– Как с тобой разговаривать!
– У всех по-разному получается, но ты их сразу переплюнула.
– Тьфу на тебя, – хихикнула Тингали. Помолчала и осторожно уточнила: – А родня у тебя есть?
– Понятия не имею. Лет пятнадцать не проверял и не тянет туда. – Ларна поскучнел. – Брат первым решил за меня денежку получить, я ему отплатил за то… да ты не хмурься, никого не убил. Хотя стоило бы. Так, кулаком вбил ум поглубже в ребра и ушёл. А что мне вслед кричали, я не слушал. Зачем такое слушать? И зачем таких родней числить?
Тингали надолго замолчала, виновато комкая повод. Озеро уже открылось впереди, следы выров вели в воду тремя цепочками, а на берегу сидел Кимка, мастерил удочку и песенку напевал. Подмигнул Ларне.
– Выра на крючок опасаюсь выудить. Предупредил, чтобы здесь не плавали, обещали в камышах гулять да на глубине… Ключи тут хороши, хрустальные, донные, сладкие. Садись, я тебе звонкую сказочку приготовил, чтобы ты не чесался от Тинкиных комариных укусов. Про синь-озеро расскажу и девку водяную.
– Ой, было бы, что слушать, – сморщила нос Тингали. – Как гнилая баба топила всех. Даже кого полюбила, и того всё одно утопила. Поётся красиво, спору нет. Но про золотого окуня веселее.
– А иди-ка ты, сестра, лесом, и без хвороста не возвращайся, – строго велел Ким, махнул рукой, тропку обозначая. – Иди-иди, крапива кусачая. Не тебе решать, легенды краше или сказочки детские. То в моей власти. Про синь-озеро как раз легенда, северная. Грустная, но справедливая. Князь любовь свою предал, она той же монетой отдарила. Потому всё в мире возвращается. Ошибки – они вроде камня, брошенного в воду. Уже на дно ляжет, и забыть о нем вроде можно, а круги по воде идут, морщат чело озерное.
Пришлось уходить.
Вот ведь заяц ловкий! Все его привечают, всем его глаза карие вливают в душу тепло. Марница вроде мухи жужжала, угождала да липла. Ну да ладно, с ней всё ясно… Но Ларна не лучше! Сидит, в усы улыбается и лицом добреет. Про девку обиженную слушает. Даже подпевает… И для его души ключик нашёл мой Кимочка. А я не вижу ничего в потёмках, кроме жалости нет у меня ниток, как не было – так и нет… Понять бы: с чего я взялась жалеть бывшего выродёра? Он в силе, здоровее выра и всякому врагу – сплошной страх. Собой недурен, девки в городе то от страха пищали, то сами на шею вешались – как же, из героев герой. Я видела: вечером приходили под стену шаарова особняка и Ларну окликали князем. Никаких причин для жалости! Определенно: мне не даётся шитье в много слоев. Вижу, чего нет, а что рассмотреть надобно – не в силах найти. С хворостом не лучше. Кимочка умеет его и под ноги бросить, и спрятать далече. Песня про синь-озеро длинна да тягуча, пока не допоют, меня на берег и не впустит, шутник. Я ведь крапива, я мешаю, насмехаюсь. Как будто этого толстокожего выродера можно пронять!
Ох, Кимка, вроде брат – а мужскую правду выше поставил, Ларна, по его мнению, прав… Спасибо хоть вывел к старой елке с ворохом сухой хвои: под такой отдыхать радостно и мягко. Можно много всякого попередумать. Про наш поход, например. Приключение, как же! Идём – ноги по кочкам бьём. Ничего не происходит. Мальку или Холу как объяснить такое? И как себе самой признаться: страх во мне копится.
Все на меня глядят, надеждой питаются. Словно я мир переменю. А разве так бывает? Ларна тот же – третьей силой назвал. Золотых палочек, на иглы похожих, в подвеску собрал с десяток – и на ус себе привязал. Оберегать меня поклялся. А разве я того стою? Чем я лучше девки озерной, которая всех морочила год за годом… ну вот, это я уже себя жалею.
Страшная штука – жалость, обращенная на себя. Силы выпивает, слезу из глаз точит и мир делает серым, неуютным, а людей – недобрыми. Пришлось встать и заняться делом. Хворост Кимочка попрятал, но я упрямством взяла. По веточке, по малой палочке, а набрала. Костерок займется, огонь затанцует на сухих дровах – и сгорит моя жалость к себе, вся в пепел выйдет, легко на душе сделается. Потому других жалеть можно, а себя никак нельзя. И Кимочка так говорит. Кто себя бережет, у того нет ниток, и игла в руки к тому не ляжет: боли он боится. В мир не вглядывается…
– Тинка!
– Тингали!
Допели про синь-озеро. Наверняка и окуней уже наловили, самое время жечь костер. Надо же, в два голоса шумят. Ладно так, хором. Общий язык нашли, общее уважение. Никогда я Кимочку своего не числила мужчиной, заступником в большом мире, и просто – взрослым. Непутевая я, простоватая. Все в детстве сижу по уши, вылезать не желаю. То зайцем видела его, то смешным старичком с земляничной шапкой, то говорливой белкой. А он совсем другой, я только у Марницы в глазах и рассмотрела, какой. Сейчас возьмись я ему нитки подбирать, ох и иные они в руку лягут… Может, поясок вышить? Настоящий, удобный да красивый. И оберег, и подарок, и размышление. Марница-то права во многом: нельзя мне Кимку держать при себе привязанным. Своя у него судьба в мире. Сказки его большую пользу дают, если даже Ларна от них меняется. Кимочка без нити да иглы вышивает, души узором покрывает.
– Иду, несу, не оголодаете без ужина, певцы озерные, – сообщила Тингали и поволокла хворост по удобной тропке, напрямки.
Все уже ждали. Шрон – и тот лежал в мелкой воде у берега, усами гонял рыбьих мальков и наблюдал за людской суетой. Выглядел отдохнувшим и довольным. Ему нравилось размеренное спокойствие похода, не сулящего больших бед. С возрастом приключения перестают манить азартом и опасностью, иное в них видится: поиск нового и размышления, красота мира, прежде не знакомая. Выр подозвал Тингали и, дождавшись, как усядется на большом валуне над водой, попросил снова рассказать про деда Сомру. А после ужина, когда Ким объявил ночной поход, пришлось заново повторить. Само имя великого выра, произнесенное вслух, радовало старика и добавляло ему сил.