очнулись. Такие, каковы теперь есть. Он взрослел душой – и мы всё радовались, хотя понимали: рано или поздно уйдёт, люди сперва сказки слушают, потом повторяют их делами своими, а после уж, к старости, выучиваются толком складывать новые.
– Зачем мне знать…
– Прежде прочего, чтобы ты берёг его, – мягко попросил Сомра. – Дорог он нам всем. А сверх того, это самый, может статься, полезный мой тебе дар – знание. Людям вдруг да понадобится опять князь? Хотя бы и ненадолго, хотя бы и не сам он, а только слава рода его. Поди, докажи, какой князь – настоящий, нет их более. Почти нет… Однако же в Киме живы старая память и древнее право. Мама его, вышивальщица, сшившая Кима-зайца и назвавшая сыном, была княгиней. Её круглая шейная бляха со знаками севера и юга на двух сторонах где-то здесь в траве припрятана, поди пойми, где. Ты под дубом пошарь, как из тени выберешься… а вдруг что блеснет?
Шрон ошарашено замер, пытаясь привыкнуть к подарку. Нежданному и странному! Варса внучкой кличет девушку из рода людей, и просит заботиться о её брате, человеке необычном и не вполне даже – человеке… Обдумать сказанное следует неспешно да подробно. Но – не теперь. Уже прибежала Тингали, упала на кочку и рассмеялась, с рук зайца выпустила – зверя невиданного, пушистого да ловкого.
– Я его перешила, – гордо сообщила она. – Не так душу вкладывала, тепла не пожалела, а мыслей мало отдала, разумения да размышления…
– Получше стал, гораздо, – сразу оценил Сомра. – Сама-то видишь, что взрослеет твоя работа? Что от тебя отделяется да жизнью своей начинает жить, развитие в нем ты наметила.
– Вижу теперь, – серьезно кивнула Тингали. – Но до настоящего мастерства мне пальцы ещё колоть и колоть… Не зря игла порой упирается да учит.
– Не зря, – эхом отозвался Сомра. – Пора вам, гости. Время – оно как пузырь воздушный, из глубины нашего безвременья вырваться норовит. Устал я удерживать его. Идите.
Тингали лукаво улыбнулась и положила на мох небольшую вышивку – ленточку с узором, заранее сшитую, ещё на привалах по дороге из Тагрима. Хихикнула, вскочила да и побежала по тропке. «Тебе понравится, деда», – крикнула напоследок… Сомра усом достал ленту и довольно булькнул.
– Сказочку сшила, надо же… Поусердствовала, Кимкину любимую болотную выплела, про лягушку. Хороший подарок.
Он бережно опустил ленту на синее цветочное поле. Ткань зашевелилась, и Шрон удивленно дернул усами: впитывается во влажный луг, словно и не из ткани создана. Вот уже исчезла без следа.
– Еще одна ниточка в канву мою бесскверную добавилась, – едва слышно шепнул голос варсы.
Шрон оглядел болото: и самого Сомры уже нет, когда сгинуть успел? Пойди теперь, угадай. Старый выр вежливо шевельнул клешнями и побрел по тропке к дубу. Шёл медленно, оглядывал незнакомый лес, чистый да светлый. Травам дивился: сколь их много и все несхожие, в обычном-то мире оскудело разнообразие. На краю тени и солнечного света ждала Тингали, подхватила за руку и бережно вывела из уютного мирка, где до сих пор можно общаться с Сомрой… Заинтересованно присела, подобрала золотую вещицу. Отдала Шрону.
– Не иначе, дедушка нам выложил, его шутка, я сразу приметила.
– Не шутка, а может статься, великая польза, – раздумчиво предположил выр. Бережно убрал бляху в пристроенный на ремнях к основанию нижних рук чехол – вроде кошеля у людей. – Ох-хо, дождь собирается, погода хороша. Ещё бы понять, где теперь Ларна, да и все прочие?
– Солнце к закату клонится, – отметила Тингали. – Дедушка добрый, наверняка нам ждать не придётся, он умеет время поправлять.
– Он бы ещё хоть малую щепоть осторожности вложил в буйную голову этого выродёра, – буркнул Шрон. – Шум слышишь? А пошли-ка мы к морю. Нет у меня права рисковать тобою, вышивальщица.
Тингали спорить не стала, пошла к воде, только оглядывалась часто: за Кима переживала. Куда сгинул, что означал тот запах гари? И во что втравил Кимочку буйный – верно Шрон его назвал – Ларна, который всюду разыщет для топора дело понятное и, сколь он себя лекарем ни называй, ничуть не целительное.
Тронутые рыжиной рябины качнулись, раздались – и на опушку выбрался выр-страж. Шрон замер, прекращая спуск к воде. Свой страж, знакомый – значит, и за спиной у него не враги хрустят сухими ветками: не повёл бы он врагов сюда. Тем более не стал бы их ждать, вежливо придерживая упругие стволики, расширяя тропку. А вид у выра таков, словно он полный день на солнцепеке простоял, да ещё отравленный. Усы висят, глаза втянуты в глазницы. Посторонился, глянул на хранителя и промолчал, словно вину за собой знает…
На поляну выбралась юркая сухая старушка, острым носом повела, щурясь и горбясь, всю округу обшаривая одним взглядом. Тингали невольно дернула плечами, сбрасывая липкую, как паутина, внимательность водянисто-серых глаз. Помнится, в её покинутой деревне из далекого детства такие точно соседушки имелись. Стоит дверь на волос приоткрыть, а они уже знают, и куда идёшь, и во что одета, и какая каша в печи томится. А чего не рассмотрят, о том у них мнение имеется, неоспоримое и до ужаса подробное, обязательно находящее в окружающих вину и примечающее червоточину… Старушка всплеснула руками и заспешила по траве, кланяясь и приговаривая:
– Ох ты ж, сам хранитель, как и сказывали! Милости великой просим, добрый ар, милости вашей, ужо не откажите… – припомнив закон, бесполезный там, где не бывают никогда выры, старушка потупилась и согнулась ниже, не рискуя проявлять вовсе уж наглое любопытство.
Шрон собрался было отозваться, но Тингали выступила вперед и заговорила, не допустив опрометчивого хода событий. Усмехнулась: вот из-за таких старушек выры и недолюбливают людей, возможно. Ей милость нужна, а посочувствуй в малом, взгромоздится на панцирь и потребует везти да подарки дарить, как в Кимочкиной сказке. Пока выры от вежливости очухаются, старушка уже в их родном гроте поселится и объявит себя хозяйкою морскою…
– Какой же милости от хранителя смиренно просит брэми? – резко спросила Тингали, указав старушке место, далее которого ступить невозможно.
– Дозволения переплыть на вашу сторону пролива и там жить, – быстро выговорила старушка. Поправила головной платок и зыркнула на выра, не в силах удержаться от любопытства. – Нет нам тут жизни, извели деревню. Всех нас велено в порт гнать, кто на продажу годен. Остальных же на месте и зарыть. – Старушка охнула, испугавшись собственных слов, ноги подкосились, она упала на колени и толково, по-деревенски протяжно, завыла в голос, раскачиваясь и закатывая глаза: – Уморили! У-мо-ри-ли-и, батюшка ар! Дома пожгли, птицу побили, поля палом спалили… Не дай погибнуть детям малым да нам убогим! Смилуйся!
Шрон он такого зрелища впал в недоумение: прежде опытных плакальщиц, склонных шуметь напоказ, ему не доводилось видеть. Оба глаза на стеблях обратились к Тингали.
– Ей что, больно? Кричит-то надсадно, уши ноют, – тихо молвил выр.
– Нет, она думает, что так вам понятнее, сколь ей плохо, – шепнула Тингали. – Полагаю, её сюда отослали, чтобы Ларне не досаждала… он не терпеливец, ничуть. Вам, ар, отвечать не следует, она тотчас обнаглеет. Я сама выспрошу, что и как. – Девушка перекинула косу на грудь и выпрямилась, расправляя передник. Дождалась, пока вой смолкнет. – Достойный ар говорить привык с шаарами, и никак не меньше. Или хотя бы со старостой вашим.
– Так нет его, девонька, – испуганно охнула старушка, щурясь и невольно собирая по привычке сведения о говорящей: узор платья, возраст, принадлежность к жителям Горнивы или южанам. Снова стала раскачиваться и стонать. – Он-то и есть тать главный, староста наш, люду враг, гнилец, с умом недружный! Ужо Монька как ни бессовестна была, а всё помогала, пироги мои ела да хвалила, хоть половину и бросала страфу своему дикому, дурноезжему… И квасок наш пила, и слову своему хозяйкой была.
– Марница? – заподозрила знакомое имя Тингали.
– Она, – обрадовалась пониманию старушка. Села поудобнее, подоткнула платье и сощурилась, переходя на свойский тон и начиная излагать уже не прошение, а сплетню. – Она же как, бывало? Накричит, страху напустит, важности всякой, а опосля непременно поможет. Сердешная девка, хоть и гулявая, ну да о том все знают. По трактирам шастала и с отребьем зналась…
– Гм…
– Души редкой девица, доброты неописуемой, – сразу поправилась бабка. – Ужо всей деревней мы ей здоровья-то желали. А токмо староста наш из ума весь как есть вышел! К брату ейному сунулся, к Люпсу косопузому. Старостина жинка знала, да смолчала, ума-то нет… – старушка помрачнела и вздохнула. Подвинулась чуть ближе к собеседнице и зачастила: – За золотом он в город сунулси, да там и сгинул, потому Люпс никому ничего не дасть, он хуже страфа, что в клюв попало – то пропало, что в лапу загреб – то и скогтил! Моньку в лес заманил, злой смерти предал! Ох, и горе горькое… Это ж сестру родную, нелюдь, не пощадил.
Старушка снова вошла во вкус изложения истории, застонала, косясь на замершего в неподвижности Шрона и понимая: впечатлила… Выр беспокойно отодвинулся ближе к воде. Глянул сочувственно на стража у края поляны: ясно от чего усы поникли. Всю дорогу через лес бедняга слушал сплетни и вынужден был терпеть, поскольку не нашел от бабки обороны. Не иначе, так сыт оханьем и воем, что хоть теперь нырнул бы, спасаясь от нелепых людей с их дурной манерой сложно говорить о простом.
– Говорите коротко и внятно, встаньте, ар так велит, – строго сказала Тингали. – Почему нет жизни деревне и почему надо уходить за пролив? Горниве вы принадлежите и многого от хранителя Ласмы, земель рода ар-Бахта, просите. С чем пойдёте и чем за добро отплатите?
– Так пожгли нас, – возмутилась старушка невниманию к своим речам. – Как есть пожгли. И согнали нас, горемычных, убогих да голодных, крова лишенных, слезами горючими…
– Короче излагайте, это ясно? – припомнила Тингали любимые слова Марницы.
– Чур меня, чур! Ох, ты ж… – старушка побледнела. – Слово в слово гулявой Моньки присказка.