– Еще раз о ней плохо вспомните, никуда вы не поплывете, – возмутилась Тингали. – Почему лес горел?
– Брэми, потому такой приказ шаара был: пожечь, – вполне внятно и без сложностей объяснила старушка. – Лес пожечь, зло в нем кланд выискал, прям из столицы углядел, гнилец… прощения просим, благородный ар. Нашими руками пожечь. И нас же там же и погубить. Ох, горемыки мы, слова умного не послушали. Как Монька гуля… – Старушка покосилась на собеседницу и поправилась: – Марница, краса-девица, в доброте великой, сказывала: уходите, и детишек уводите, а мы-то и не пошли.
– В целом ясно, – выдохнул изрядно оглохший Шрон. Шепнул Тингали: – Спроси ещё: как она сюда попала? Страж-то смотрится так, словно ядом его травили, ничего уже не соображает от её криков.
– Кто вас сюда направил, брэми?
– Так наиславнейший выродёр послал… То бишь, как же его, – старушка смутилась в титуловании, снова стрельнув взглядом в сторону Шрона, – лекарь знатный, брэми Ларна. Они и сказывали, вежливые они и к старости учтивые: а идите вы, бабушка, лесом, тропкой удобной…
Шрон булькнул смехом, вполне точно представив настоящие слова Ларны и про лес, и про тропку, и в целом про дорогу для нудной старухи. Бабка с подозрением покосилась на догадливого хранителя. Скорбно сжала губы и закончила покороче, без вычурности.
– Велел в ноги пасть и подать прошение о переселении всей деревеньки. Двадцать восемь душ взрослых уцелело нас, да детишек двадцать три. А сами они второго выра упросили плот делать, вот такова их доброта к нам, погорельцам.
– Дозволяю переселяться, – сдался Шрон, понимая, что от старушки иначе не отвязаться. Порылся в сумке, укрепленной у нижних рук, достал знак ар-Бахта и на его оборот нанес несколько царапин лапой. – С этим обратитесь к шаару города Шаргр. Он определит вам место и выделит средства на обустройство. Отдельно черту наношу, – Шрон лязгнул панцирем особенно серьезно и звучно, – о молчании. Если кто из вас о прошлом месте жительства хоть слово вымолвит, сия черта указует: отрезать язык. Ибо в слове том немирье для нас, аров, и неволя для вас, людей.
Старушка испуганно кивнула и промолчала. Приняла с поклоном медную бляху, глубоко припрятала, прежде бережно увязав в вышитую тряпицу. Поклонилась и резво юркнула по знакомой тропе в лес. Страж подошел ближе, вежливо дрогнул усами.
– Вчера мы нашли их, – сказал он, опасливо целя одним глазом в сторону рябинника и проверяя, не подслушивает ли старушка. – Позавчера, как с вами расстались, мы…
– Нас не было в мире два полных дня? – удивился Шрон.
– Дедушка такой, он время двигает, когда надобно, – кивнула Тингали. – Мы бы извелись в ожидании…
– И то, и то… – согласился Шрон. – Значит, два дня. Немало!
– Здесь такое творится, что и сказать тяжело, – осторожно выдохнул страж. – Пока что мы с братом – стражи замка – мало понимаем. Брэми Ларна, как нам думается, знает и угадывает больше. Однако и он, и брэми Ким, после первого боя ушли на юг, нам велели людей вести к морю. Если придётся, переправлять, не дожидаясь их возвращения. Еще сказали вас оповестить, разрешение для людей испросить и убедить ждать вестей у берега. Они обещали быть к ночи.
– Был бой? – бровные отростки Шрона поползли вверх.
– Именно так, – подтвердил выр. – Мы вмешались, потому что людей убивали прямо в их домах. Ларна допросил управлявшего всем наемника. Он был в большом гневе, ар. Потому что снова углядел в том человеке свое подобие. Усы длинные, знаки ар-Бахта на них. Сам злодей рослый, светлоглазый. Сделано всё так, словно напали наемники, приведённые ложным Ларной с нашей стороны пролива.
– Кланд обезумел, – ужаснулся Шрон.
– Брэми Ларна просил передать: он полагает, это не план кланда, – тихо продолжил страж. – Он сказал, что больше похоже на иное. Хотел проверить, жив ли старый шаар и не пытается ли он или его сын собрать наемников, прикрываясь волей кланда.
– Сколько в Горниве выров? – тихо спросил сам у себя Шрон. Потер верхними руками панцирь в задумчивости. – Ар-Сарна тут не живут, им столица милее. Им кажется важным удержать власть там, хотя столица лежит в землях ар-Багга… Невесть где! Собственный замок кланда стоит на восточном берегу, в запустении его бассейн. Главный, как же… Одно название, никак иначе и думать не следует. Все силы кланда в столице, нет сомнений. Положим, стражей-выров в замке с десяток, пусть и полнопанцирных, из безродных, у кого своих замков нет. Именно так я сам указал Ларне, когда он выспрашивал. Тантовых кукол не менее сотни, что толку от тех кукол без грамотного управления? Далее… еще в трех городах выры имеются, по пять-семь, не более. И все? Пожалуй, так. Ох-хо, плохо дело в Горниве. Гниёт власть и закон ветшает.
– Зато выродёры тут вольно живут после того, как их объявят мертвыми, – добавила Тингали. – Ларне так сказал наёмник, которого поймали в Тагриме. И таннскую соль тут производят.
– Верно ты выбрала ветер для парусов мысли, – подхватил Шрон. – Шаару надоело быть рыбьим кормом. Он хочет иного.
– Князем стать, – уверенно закончила мысль Тингали. – А не рановато он выров признал негодными?
– Так посредники выродёров ему не чужие люди, – предположил Шрон. – Про гибель сорока галер узнал, пожалуй, раньше кланда… Только на днях и узнал: вот уж вовсе верно я угадал, как мне думается. От новости такой шаар сильно в собственном мнении возрос да укрепился. Немирье у выров? Ар-Бахта враждуют с ар-Сарной? Хорошо же, вот вам новый повод, бейтесь крепче и до победы, истребляйте друг дружку. А я тем временем накоплю сил и возмечтаю о столице, что мне одна Горнива… – старый выр резко лязгнул клешнями. – Гнилец!
– Шаар? – понятливо вздохнула Тингали.
– Да он-то что, ловкий вор с крепкой хваткой, – отмахнулся Шрон. – Кланд гнилец, нет в нём ни мудрости, ни обычного ума! На собственной земле взрастил заговор, своей же глупостью дал врагу вдоволь золота и силы. Да ещё и знанием обеспечил о наших слабостях и нашей малочисленности. Теперь я иначе понимаю сказанное Сомрой. Нет у нас времени, ох как нет его, песком ошибок да лжи утекло время меж пальцев… Гораздо менее его осталось до подхода большой волны бедствий, чем я смел надеяться. Или мы ту волну одолеем, или она сметёт нас. Если кланд начнёт войну и с нами, и с людьми, вовсе погибнем. Выров станут травить без счёта, на нас сваливая вину. Юг всколыхнётся. Выры оттуда пойдут местью против нас – связавшихся с выродёрами, а людей до кучи сгребут. Когда гнёзда личинок подгнивают, им дают проклюнуться до срока, потому на юге-то выров теперь немало, сотен пять только из молодых, не меньше… Многие ущербны, но и тех в ярости людям будет не под силу остановить, коль они волной пойдут.
– И при любом немирье Горнива обезлюдит, – вздрогнула Тингали. – Не только она.
– Идём к воде, там будем ждать Кима и Ларну, – молвил Шрон спокойно и раздумчиво. Добавил, обращаясь к стражу: – Помоги поскорее собрать плоты и переправить людей. Нас не надо оберегать. Если что – я в бой не полезу, а в воде мне от людей со всяким их оружием вреда не случится.
– Как прикажете, ар, – согласился страж, качнул клешнями и быстро покинул поляну.
Тингали спустилась к воде и села на большой темный валун, прогретый за день глубоко, надежно. Стала глядеть на лес и ждать вестей. Шрон то объявлялся рядом, то нырял – отдыхал и добывал рыбу на ужин.
На камне было уютно и удобно, но скучно. Тингали достала свою работу – недошитый поясок для брата. Придирчиво изучила и взялась за иглу. Странно шить ею, золотой и сказочной, выстраданный и душою выплетенный узор – да обычными нитями. Словно сказка с былью срастается. Каждую нитку приходится по десять раз пропускать через пальцы, цвет её подбирая точно даже из многих подобных, удаляя малейшие неровности скручивания. Да и мысли при шитье надобно направлять не бестолково, а в нужное русло. Не просто так зайцы по узору прыгают: это ловкость их помогает Кимочке, оберегает от беды. И зелень лиственная к пользе, в ней пожелание защиты и покоя, ясности мыслей и уюта. Цветы же шьются сами собой, их и не переделать. Пробовала куп пустить по краю – синий он, нарядный. Не вышло! Марник розовый да лиловый к Кимочке льнёт, и яснее ясного, что не зря. Льнёт, обнимает, зайцев приманивает. И сам цветёт жарче, раскрывается да радуется. Кропотливая работа, а только движется ловко да быстро, привычна она рукам и душе приятна. Закат ещё не убавил дневного света, а готов уже поясок. Тингали оглядела его и осталась довольна. Встала в рост, изучила лес – нет никого, и ветка не шевельнется, и птицы молчат, о Кимочке не поют… Пришлось сесть и снова ждать. Нет ничего тягостнее ожидания без дела!
Пустой пояс – второй – руки сами добыли из заплечного мешка. Ощупали задумчиво. Сколько раз сама себе удивлялась: нет ниток для Ларны. Может, простыми шить начать, так и в душе выявится поболее определенности? Жалость – она тоже бывает разная да говорящая, не пустая. Что более всего задевает в сероглазом? А бесприютность его. Как сказал Ларна тихо да грустно, что дома у него нет и никуда вернуться не тянет, так слезы чуть к горлу не подступили.
Тингали сердито потянула носом, прогоняя свою глупую жалость. Шить надо узор, а не мочить канву слезами! Но сперва выбрать: какой же рисунок хорош для бесприютного? Он – не Кимка, его зайцем в канву и не вплести. Он нынешний себе не мил, пожалуй… Серьезная беда! Но ведь и отступать поздно, пояс-то лежит и канва его чиста, и игла в работу просится. Пришлось выгребать нитки из мешочка все, до последнего хвостика. И перебирать, разыскивая нужные, хотя бы похожие на задумку, способные мысль подсказать, основу для узора. Вместе с нитками из мешка выпал трехцветный дерюжный котенок. Тот самый, подаренный дочкой больного сапожника, ещё по дороге из Горнивы.
– Ух, и чудной узор, – усомнилась Тингали, вцепившись обеими руками в игрушку и рассматривая её. Хитро прищурилась. – А только дарёным вышивкам изнанку не проверяют! Что сделаю, то и будет правильно. Вот.