— Филип, прошу тебя, не будь занудой.
Ронни с силой захлопнула багажник и обошла машину. Я же, напротив, постарался отодвинуться, а потом и убраться с глаз долой. Быть втянутым в чужую предсвадебную склоку — последнее дело. Но от Филипа оказалось не так-то просто отвертеться.
— Ты куда это, мудила, намылился?
— Туда.
— Филип, перестань.
— Слышь, ты, член с ушами, кто ты такой, а?
Правой рукой он цапнул меня за лацкан. Крепко цапнул, но не более. Я посмотрел на его руку, затем перевел взгляд на Ронни, давая ей возможность помешать тому, что назревало.
— Филип, пожалуйста, не будь таким идиотом.
Безусловно, это была самая неудачная из всех неудачных фраз, что Ронни могла придумать. Когда мужчина сам загоняет себя в угол, последнее, чем можно его притормозить, — это обозвать его идиотом. Я бы на ее месте извинился, или погладил бы его по головке, или улыбнулся. В общем, сделал бы все, дабы подавить прилив тестостерона.
— Я задал тебе вопрос, — не унимался Филип. — Ты кто такой? Чтобы лакать из моего бара и отираться в моем доме?
— Уберите руку, пожалуйста, — сказал я. — Вы помнете мне куртку.
Видите, очень благоразумно. Никаких запугиваний, никаких яростных воплей — ничего такого, что могло бы дать лишний повод. Простая забота о куртке. Очень по-мужски.
— Да по барабану мне твоя куртка! Ты что, не понял, урод?
Что ж, значит, так тому и быть. Теперь, когда все дипломатические каналы испробованы, придется выбрать насилие.
Сначала я просто оттолкнул его от себя. Он, разумеется, и не подумал отцепиться — обычное дело в такой ситуации. Тогда я отступил назад и чуточку в сторону, так, что ему пришлось вывернуть кисть. Как бы невзначай я положил ладонь на его пальцы, вцепившиеся в мой лацкан, выставил локоть и через миг с силой надавил им на его руку. Если кому интересно, в айкидо такой прием называется «никкио» — колоссальная боль практически без усилий.
Лицо Филипа цветом стало походить на свежевыпавший снег. Он пригнулся, отчаянно пытаясь ослабить давление на лучезапястный сустав. Я отпустил его прежде, чем он рухнул на колени — в расчете, что чем меньше унижений выпадет на его долю, тем меньше он будет ерепениться. А еще мне совсем не улыбалось, чтобы Ронни до вечера простояла подле него на коленях, причитая: «Ну же, ну, кто тут у нас храбрый мальчик?»
— Прошу прощения, — сказал я и неуверенно улыбнулся, словно и сам не понял, как это все вдруг произошло. — Вы в порядке?
Филип схватился за поврежденную руку и ненавидяще зыркнул на меня, но мы оба прекрасно знали, что продолжения не последует. Хотя он вовсе не был уверен, что я сделал ему больно ненароком.
Ронни быстро протиснулась между нами и ласково положила руку ему на грудь.
— Филип, ты все не так понял.
— Неужели?
— Это просто бизнес.
— Да ну! Ты трахаешься с ним. Я же не идиот.
Последняя ремарка заставила бы любого нормального обвинителя моментально вскочить на ноги, но Ронни лишь повернулась ко мне и заговорщически подмигнула.
— Это Артур Коллинз, — сказала она и стала ждать, пока Филип наморщит лоб. Что он в конце концов и сделал. — Он написал тот триптих, что мы видели в Бате. Помнишь? Ты тогда еще сказал, что он тебе нравится.
Филип посмотрел на Ронни, потом на меня, затем снова на Ронни. Земля успела чуток повернуться, пока мы дождались, когда он все это пережует. Одна его часть чувствовала себя неловко, но зато другая, гораздо большая его часть, явно вздохнула с облегчением: ведь теперь у него появилась возможность ухватиться за вполне уважительную причину больше не наезжать на меня. «И вот, ну вы меня знаете, я уже готов вырубить этого козла, чтоб он ползал передо мной на коленках, умоляя о пощаде, — и надо же, какой прокол! Чувак, оказывается, вообще не при делах. Вот это хохма! Филип, ты просто супер!»
— Тот, что с овцами? — пробурчал он, поправляя галстук и выдергивая манжеты хорошо отработанным движением.
Я посмотрел на Ронни, но та и не подумала прийти мне на помощь. Пришлось выкручиваться самому:
— Вообще-то с ангелами. Но многие почему-то путают их с овцами.
Похоже, такой ответ вполне устроил Филипа. Физиономия его расплылась в улыбке:
— Черт, мне так неудобно. Что вы обо мне подумали, а? Я-то решил… ну, теперь ведь это уже неважно, правда? Просто какой-то парень… ладно, не берите в голову.
И так далее в том же духе. Я лишь широко раскинул руки, словно показывая, что прекрасно все понимаю и что сам точно так же ошибаюсь раза по три-четыре на дню.
— Вы не возражаете, мистер Коллинз? — спросил Филип, беря Ронни под локоток.
— Пожалуйста, пожалуйста.
Теперь мы с Филипом были просто-таки закадычными приятелями.
Они отошли в сторонку, а я вспомнил, что прошло уже как минимум минут пять с тех пор, как я последний раз курил. Надо было поправить положение. Цветастые анораки все еще тревожно болтались неподалеку, и я помахал им, словно говоря, что, мол, да, Лондон действительно сумасшедшее местечко и вам, ребята, лучше тут не задерживаться, так что всего вам хорошего.
Филип пытался отыграться на Ронни — это было очевидно. Однако, вместо того чтобы поставить на «прости меня, пожалуйста», он поставил на гораздо более слабую позицию — «ладно, на этот раз я тебя прощаю». И зря. Я всегда говорил, что более сильная карта в конечном итоге дает более крупную взятку. Лицо Ронни исказилось гримасой согласия пополам со скукой. Она то и дело бросала на меня быстрые взгляды, дабы показать, как ее все это достало.
Я улыбнулся ей, как раз когда Филип полез в карман и вытащил какие-то бумажки. Длинные прямоугольнички. Билеты на самолет. Билеты класса «на все выходные, только ты и я, море шампанского и горы секса». Протянув один билет Ронни, он поцеловал ее в лоб — очередная ошибка, — помахал Артуру Коллинзу, заслуженному художнику Западной Англии и окрестностей, и зашагал вниз по улице.
Ронни проводила его взглядом и не спеша вернулась ко мне.
— Ангелы, — сказала она.
— Артур Коллинз, — парировал я. Посмотрев на билет, она тяжко вздохнула:
— Он считает, что нам нужно еще раз попытаться все наладить. Мол, наши отношения ему слишком дороги и все такое.
Я ахнул в притворном ужасе, и мы принялись разглядывать тротуар.
— Значит, он везет тебя в Париж, да? Немного старомодно, сказал бы я, будь это мое дело.
— В Прагу, — поправила Ронни, и в моем мозгу бренькнул колокольчик. Ронни открыла билет. — Филип говорит, что Прага — это новая Венеция.
— Прага, — эхом отозвался я. — Слыхал, в этом сезоне она где-то в Чехословакии.
— В Чешской Республике. Филип очень педантичен в таких вопросах. Мол, Словакия — это полная фигня, с Чехией и рядом не лежала. Он заказал номер в гостинице рядом с центральной площадью.
Ронни вновь взглянула в раскрытый билет, и, клянусь, я своими ушами слышал, как вздох застрял у нее в горле. Я проследил за ее взглядом, но не увидел ни одного тарантула, ползущего по ее рукаву.
— Что-то не так?
— ЧЭД, — сказала она, захлопывая билет. Я нахмурил брови.
— А что с ним? — Я никак не мог понять, к чему она клонит, хотя колокольчик в мозгу уже буквально надрывался. — Ты знаешь, кто он?
— С ним все ОК, не так ли? Согласно ежедневнику Сары, с ЧЭД все ОК, верно?
— Верно.
— Верно. — Она протянула мне билет. — Название авиакомпании.
Я посмотрел.
Возможно, мне давно следовало это знать. Возможно, это знали все, кроме нас с Ронни. И тем не менее, согласно распечатке агентства «Санлайн Трэвел», выписанной на имя мисс Р. Крайтон, национальная авиакомпания новой Чешской Республики обозначалась буквами ЧЭДОК.
15
На войне, какая бы из сторон ни называла себя «победителем», победивших не бывает — бывают только побежденные.
Вот так две линии моей жизни сошлись в Праге.
В Прагу улетела Сара, в Прагу же посылали меня американцы для выполнения первой стадии операции, которую они упорно называли «Сухостой». Они настаивали на этом названии, хотя я сразу же сказал, что считаю его просто кошмарным. Но то ли к названию приложила руку какая-то шишка, то ли все бумаги уже были подготовлены, но они напрочь отказывались уступать. «“Сухостой”, Том, и никакой самодеятельности».
Сама операция — по крайней мере официально — представляла собой довольно примитивную стандартную схему: внедриться в группу террористов и, закрепившись, начать портить жизнь. Им самим, их поставщикам, спонсорам, а также сочувствующим и любимым. Ничего уникального, даже отдаленно. Спецслужбы всего мира постоянно пользуются такой схемой — каждый раз с переменным неуспехом.
Вторая же линия — линия Сары, Барнса, Умре и «Аспирантуры» — была не чем иным, как продажей вертолетов отвратительным тиранам, деспотам и их правительствам. И я сам присвоил ей кодовое имя. Я назвал ее «О боже!».
И вот — обе линии сошлись в Праге.
Я должен был вылететь в пятницу вечером, что означало шесть дней американских инструктажей плюс пять ночей чаепитий и зарукодержаний с Ронни.
Старина Филип улетел в Прагу в тот же день, когда я едва не сломал ему запястье, — ударить по рукам кое с кем из влиятельных бархатных революционеров. Ронни он оставил совершенно сбитой с толку и почти несчастной. Возможно, до моего появления ее жизнь и не состояла из захватывающих виражей американских горок, но нельзя сказать, чтобы она напоминала пыточную дыбу. Так что внезапный рывок в мир террора и заказных убийств — да еще на пару со стремительно распадающимися любовными отношениями — не способствовал тому, чтобы Ронни чувствовала приятную расслабленность.
Один раз я ее даже поцеловал.
«Сухостойные» инструктажи проходили в пустующем особняке из красного кирпича постройки тридцатых годов, где-то на окраине Хенли. В особняке было что-то около двух квадратных миль паркетного пола, где каждая третья паркетина скукожилась от сырости, и лишь в одной из уборных работал бачок.