Сведения об относительном усилении тормозных гиперполяризационных процессов как решающем факторе выработки торможения поведения, не соответствующего условиям среды, открывают широкие перспективы для дальнейшего целенаправленного изучения нейрофизиологического обеспечения локальных и общемозговых механизмов выработки и реализации внутреннего торможения, для исследования участия в этом процессе разного рода нейромедиаторных систем, тормозных и активирующих, для выработки необходимых методических приемов анализа гистохимических перестроек, обеспечивающих долговременное хранение памяти о тормозном значении изменений внешней или внутренней среды живых организмов, а также для применения этих знаний при выяснении генеза и в процессе терапии нервно психических заболеваний.
Подводя итоги, необходимо обратить внимание на тот факт, что исследование проблемы торможения поведения во временной шкале у нас четко делится на два периода. Первый период, который был начат с работ И. М. Сеченова и далее был выполнен трудами отдельных исследователей (Вериго, Спиро и др.) и школ Н. Е. Введенского, А. А. Ухтомского, И. П. Павлова, П. К. Анохина, М. Н. Ливанова отличается всесторонними экспериментами в сфере феноменологии торможения поведения и общей нейрофизиологии. В следующем временном периоде наблюдается развитие исследований этой проблемы и на поведенческом уровне, и в плане нейрофизиологии и молекулярной биологии в основном силами зарубежных исследователей.
У нас на эту тему в настоящее время можно встретить лишь единичные работы. Между тем, разработка проблемы торможения поведения имеет большое значение в свете и теоретических и прикладных аспектов. Выработка торможения лежит в основе дисциплины, этики и разного рода творческой активности человека. Знание особенностей взаимодействия основных нервных процессов при патологии поведения дает возможность правильной его оценки и коррекции посредством адекватных лекарственных, общеукрепляющих и психотерапевтических приемов.
Приложение
Моя жизнь в науке и просто…
Дополнительной научной информации здесь немного. Описаний встреч с именитыми иностранными учеными нет. С немногими встречалась, но даже не все имена помню. Хотя люди всегда были интересные. Думаю, что некоторые любопытные сведения о жизни и работе рядового научного сотрудника НИИ РАН сначала СССР, а потом РФ могут быть кому-то интересны. Потому и пишу.
Семья. Начну с тех, которые постоянно со мной, хотя реально многих давно уже нет. Ну, естественно, прежде всего, отец и мать. Отец мой – Федоров Иван Павлович из крестьянской семьи. Родился в д. Исаково Владимирского района Московской области. Согласно Н. Н. Вашкевичу (2006), смысл фамилии предков определяет задачу жизни человека. Фео = Тео = Бог. Следовательно наша фамилия означает – Божий дар. Я так люблю моих родственников, что охотно соглашусь, что каждый из них – Божий Дар на этой земле. Значит и я тоже? Во всяком случае, фамилия обязывает. Шульгина – это фамилия по первому мужу. Не знаю, является ли его отец каким-то очень дальним родственником того самого Шульгина – члена предреволюционной Государственной думы, но и эта фамилия тоже ко многому обязывает.
До войны и первые годы после нее нас отправляли к бабушке Прасковье в деревню. Так что начать-то надо с бабушки.
Молчаливая, безответная бабушка Паша принимала всех своих внуков, а временами их наезжало человек по 8. Поила, кормила, укладывала спать, посылала в лес по грибы, по ягоды, вместе с другими деревенскими детьми, отправляла купаться на речку Чурку, сушила наши одежки после катания на санках в зимние каникулы. Она вставала спозаранок, доила корову, выгоняла ее в стадо, давала корм свиньям и овечкам, выполняла работы на огороде. И ложилась позже всех, наводила в кухне порядок. У нее было пять взрослых детей. Но дочери работали в колхозе, а сыновья жили своими семьями. Сейчас, оборачиваясь в далекое прошлое, для нас-то счастливое и беззаботное, я не могу наудивляться, где бабушка Паша брала силы, чтобы со всем этим справляться. Спокойно, ровно, без нотки неудовольствия или раздражения. «Есть женщины в русских селеньях…» Это про нее. Старший ее сын – дядя Вася погиб на фронте на войне с Финляндией, оставив сына и дочь сиротами. На той же войне погиб и муж ее старшей дочери – тети Нади. Надежда Павловна одна растила трех дочерей.
У дедушки – Павел Яковлевич Федоров, была нелегкая судьба. В Гражданскую он, воюя на стороне красных, потерял ногу. Ходил без палочки на протезе. Смысл и суть колхозной жизни знал изнутри. Много лет, в том числе всю войну, был председателем колхоза. Кормил Государство и Армию хлебом и прочими продуктами. В 1949 г. за антисоветский анекдот, рассказанный по пьяной головушке, был осужден на три года, там в тюрьме и умер. Это нам боль на всю жизнь, пусть земля ему будет пухом. Внуками дед мало занимался, Но его бесконечно доброе усталое лицо, которое я часто вспоминала, очень помогало мне вести эксперименты, которые начинались в 10 утра, а заканчивались иногда в 10 вечера.
Отец до 17-и лет пахал, сеял… В двадцатых годах он работал слесарем в ж/д депо г Александрова, что под Москвой. Сначала активный комсомолец, потом партработник. Сама я родилась в г. Керчь. Отец с матерью – большие романтики, приехали сюда из Москвы в 1932-м. Отец был назначен парторгом Керченского металлургического завода. Из керченских воспоминаний несколько врезалось в память. Например, смерч на море. Далеко от берега над морем крутятся два высоких черных столба воды. Каждый с широкой воронкой вверху.
Ветер такой, что, кажется, может поднять над землей и унести. Мы – дети с няней, бежим домой по берегу. Другое воспоминание: в Керчи выпал снег, много, много, а солнце горячее. Снег тает, сугробы на глазах становятся бурными ручьями. Весело.
Грозы запоминались. После грозы мы бегали босыми по глубоким теплым лужам. Помню грозу, когда мы в доме, в большой комнате. Окна открыты, гром грохочет, занавески на ветру, а мать с отцом о чем-то крупно разговаривают. Страшно.
Читатель, умоляю, никогда не ссорьтесь в присутствии детей. Это нелегкое воспоминание на всю жизнь.
Отец, как и дед, был тоже бесконечно добрый человек. Книгочей и, словами Марины Цветаевой, «глотатель газет». Дома, до войны, как его помню, либо читает, либо с приятелем – Оськой Шуфом, по ночам режется в шахматы. Просыпаешься в клубах дыма. Тогда понятия о пассивном курении не было. Тут и дети спят, тут и дымят. Хорошо еще, что до войны хороший табак курили. Он и меня научил играть в шахматы. Мне даже привелось играть с чемпионкой МГУ однажды на соревнованиях между факультетами МГУ. Тогда я впервые в жизни почувствовала, что не играю, а выполняю действия, которые диктует другой. Не очень приятное чувство, запоминается. В Керчи отца трижды объявляли врагом народа. То характеристику для вступления в партию даст человеку «с троцкистскими взглядами», то не донесет на того, на кого «надо бы»… В общем, уехали мы из Керчи в 1937 г. в г. Александров – на родину. Думаю, отец каким-то чудом избежал ареста и судьбы многих, ему подобных. К началу войны отец учился в Москве в каком-то экономическом Институте. Естественно, был взят в армию, воевал на Калининском фронте, формировал санитарные поезда под обстрелом. Когда поезд шел мимо Александрова, ему разрешили забрать семью. Он был уже на возрасте, нас у него было пятеро. Думаю, что по этой причине его назначили замполитом госпиталя на Урале. Там мы и прожили почти всю войну. Все переставляли флажки на большой карте. Вместе с нашей Армией отдавали и забирали обратно наши города и села.
Отец очень хорошо разбирался в политике и читал лекции о международном положении. Но он не был военным человеком. Не раз слышала, когда солдат говорил: «Разрешите идти?», он отвечал: «Валяй». Солдаты его любили.
Город Александров находится на 101-м км от Москвы и, не знаю, с каких пор, является местом ссылки всяких, кто не уживается в столице. Думаю, что привычка ни с чем и ни с кем сразу не соглашаться, в какой-то мере, у меня – следствие долгого пребывания в этой «несоглашательской» атмосфере. Припоминаются наши юношеские беседы о том, кто кем будет. Я в шутку говорила: «Я буду или научным работником или предводителем шайки разбойников типа Робин Гуда или Дубровского». Со времени возвращения в Александров мы и стали ездить к бабушке на лето. От тех времен у меня осталось два неприятных воспоминания. Говор у меня был украинский. Деревенские девчонки часто просили произнести: «Галя, гляди, голуби летят». Я произносила, естественно, очень смягчая букву «г», а они покатывались со смеху. Я не понимала, почему, и как-то было не по себе. И еще я впервые узнала, что я – левша. За длинным столом у бабушки дети и взрослые обычно сидели впритирку, ели, например, картофельник (картофельное пюре с молоком, запеченное в русской печи – вкуснятина!), из большой общей плошки. Я брала ложку в левую руку и тут же получала сильный тычок в мой маленький пятилетний бок. Чувствительно. Ложку приходилось перекладывать. До сих пор, когда я за столом одна – ем левой. Значительно вкусней! Из тех времен помню очень яркую картинку. Купаться мы ходили на речку Чурку, сначала по косогору, где росла вкуснейшая клубника, не та, что в наших садах, а настоящая, полевая. Потом шли по длинной тропке в пойме реки. Был и другой путь. Вверху косогора располагался большой бабушкин сад. Там спела малина, смородина, вишни. Рядом была пасека и той дорожкой ходить мы опасались. Но однажды на обратном пути моя сестренка Женя не утерпела, уж очень ей захотелось полакомиться ягодами, и пошла верхом. Идем мы с подружками, вдруг слышим крик: «Пчелы, огонь. Пчелы, огонь!» Смотрим, бежит наша Женя, машет панамкой, а над ней рой пчел кружится. Деревенские девчата ей закричали: «Ложись, ляг и не двигайся!». Женя легла и пчелы от нее улетели. Тогда впервые я увидела, как важно в момент опасности затаиться и не двигаться (freezing – замирание). (Этот врожденный рефлекс затаивания, присущий всем живым существам, сейчас изучает на нейронном и молекулярном уровне моя дипломница, ныне доктор биологических наук Ирина Вячеславовна Павлова). Потом Женя температурила, ее укутывали в мокрые простыни, вынимали из нее жала пчел. Зато ближе к осени, когда стали качать мед, ей налили целую кружку меда – в утешение.