«Кто отец девочки?» – спросила я, надеясь уговорить его жениться на ней и помочь в воспитании дочки. Наш долг, как вы знаете, помогать людям жить по законам Бога и церкви.
«Отец Китукси ушел и больше не вернется», – ответила Хена.
Тогда я еще плохо знала местный язык и подумала, что, может быть, здесь так говорят об умершем. Я сказала этой девушке, что, когда ее мать тоже перейдет в мир иной, они с дочкой могут найти приют у нас в миссии. Она была так молода, что мы вполне могли предоставить ей кров вместе с другими детьми-сиротами.
Спустя несколько месяцев отец Анаклет крестил маму с дочкой, и я стала крестной. Когда он стал обливать Китукси водой, я в первый раз увидела это родимое пятно: белое, похожее на летящую голубку. И Хена объяснила мне, что такой же знак был у отца девочки.
«Трогательная история, – подумала я. – Но при чем тут мы – я и моя мама? Мы – итальянки. Да, у нас тоже есть похожее пятнышко, ну и что? На свете полным-полно людей с родимыми пятнами самой разнообразной формы».
Хена и Китукси, больше похожие на сестер, чем на маму и дочку, выросли в нашей миссии. Обе были очень умными, старательными и обожали музыку. Сестра Ираида привезла из Италии орган для нашей миссионерской церкви, и обе научились вначале играть на нем со слуха, а потом читать ноты и сочинять свою музыку. Отец Туллий даже сравнивал их со святой Цецилией. А как они пели религиозные гимны – заслушаешься! Мелодии и песни своей земли они тоже хорошо знали и пели. В деревне они не пропускали ни одного праздника и всегда плясали до упаду. За это отец Анаклет сердился на них и грозился выгнать из миссии. Из Италии тем временем приехала сестра Гервазия и тоже привязалась к «двум Цецилиям», как многие в миссии их теперь называли.
Китукси выросла еще большей красавицей, чем ее мать, и, когда ей исполнилось шестнадцать лет, ее попросил в жены преподаватель мужской школы – местный юноша из богатой семьи, владевшей не одним стадом коров. Его все уважали и в деревне, и в миссии. Звали его Тилай.
Не прошло и года с их свадьбы, как Тилай упал с крыши во время починки кровли и умер. Китукси жила теперь у его родителей и через несколько месяцев должна была родить своего первенца. Мы очень переживали за нее. И, как назло, в нашей миссии в Италии решили в это время отозвать нас обратно – меня и сестру Гервазию. Обет послушания требовал от нас вернуться, хотя мы всей душой привязались к Африке. Хена осталась работать в школе при миссии – преподавала музыку.
Особенно обидно было уехать, не дождавшись рождения ребенка Китукси. Но все уже было готово к отъезду, со дня на день ждали прибытия грузовика, который доставит нас в Лагос. Оттуда мы должны были отплыть на корабле в Европу. Но внучка Хены решила родиться на свет раньше срока. Еще раньше сестра Гервазия настояла на том, что, когда у Китукси начнутся схватки, Хена приведет ее рожать в медицинскую часть при нашей миссии.
Дочке Китукси повезло родиться у нас, а не в доме родителей отца, где роды принимали бы женщины из деревни. Таким образом никто, кроме нашего доктора, не видел, что девочка родилась с абсолютно белой кожей – такой белой, что можно было видеть все жилки на просвет. На затылке у нее тоже было родовое пятно – и тоже голубка, но не белая, а кофейного цвета.
«Альбинос!» – поразились мы с сестрой Гервазией.
Мы с ней знали, что в этой деревне, как и во многих других частях Африки, существует поверье, что альбиносы приносят несчастье. Если даже им удавалось остаться в живых, судьба их в своем сообществе складывалась, как правило, очень печально. К сожалению, расистские предрассудки существуют не только среди белых.
Хена, однако, поведала нам, что правда заключалась в другом (хотя от этого было, конечно, не легче). Оказывается, отец Китукси был белым. Он прожил в их деревне несколько месяцев и потом вернулся в Европу или в Америку. Тут молодая бабушка не могла сказать ничего определенного.
– Он – не плохой. Когда он уезжал, то не знал, что я беременна. Я и сама тогда этого не знала. Если бы я ему об этом сказала, он, может быть, и остался бы. Купил бы мне корову и помог растить ребенка. А в случае необходимости забрал бы ребенка с собой.
Все месяцы до родов я боялась, что у меня родится малыш с белой кожей. Тогда я была одна, ничего не знала о миссии и, если бы такое случилось, не смогла бы защитить его от односельчан. Ребенку-мулату здесь пришлось бы несладко.
Когда родилась Китукси, я вздохнула с облегчением – кожа у нее была еще темнее, чем у меня. От отца она унаследовала только голубку. Все эти годы я надеялась, что наша африканская кровь победила белую. Молилась, чтобы и в этот раз ребенок родился, как все, или хотя бы мулатом – ведь отец у него тоже был черным. Но тут африканская кровь решила посторониться и пропустила вперед белую кровь дедушки моей внучки. Бедная девочка! Теперь семья Тилая подумает, что Китукси изменила своему законному супругу с каким-то злым духом и что мать и дочь надо изгнать из деревни или, еще того хуже, принести в жертву местным богам.
Мы в миссии не очень удивились, потому что знали об этом явлении. Оно особенно распространено в Латинской Америке, где с приходом испанцев в брак вступали люди с разным цветом кожи. При таком смешении кровей бывает так, что внешние признаки одного из родителей остаются скрытыми в течение нескольких поколений и лишь потом неожиданно резко проявляются в ком-нибудь из потомков. Это могут быть и черты лица, и цвет глаз какого-нибудь дедушки, прадедушки или прапрадедушки. Или, как у дочки Китукси, цвет кожи какого-нибудь близкого или дальнего родственника, причем в чистом, беспримесном виде. В Латинской Америке этот феномен называется «torna atras», что в переводе с испанского означает «возвращение назад», а человек, родившийся в семье, где все отличаются от него цветом кожи, – торнатрасом.
Я навострила уши: это слово – торнатрас – показалось мне знакомым, как будто я где-то его уже слышала. Но где и когда, вспомнить не удавалось. Вся моя жизнь, до Генуи, в Генуе и в Упрямой Твердыне, все, что успело со мной произойти до того, как Липучка привела нас в этот монастырь, показалось мне запутанным сном, который, стоит только проснуться, начинает расплываться, рассеиваться и постепенно совсем стирается из памяти.
– По-моему, матери Норберте нужно немного отдохнуть, поэтому, если вы не возражаете, я закончу рассказ за нее, – подала голос сестра Гервазия. – Если вкратце, Хена и Китукси были в ужасе оттого, что родители Тилая могут отказаться от новорожденной девочки, а совет старейшин постановит избавиться от нее.
«Мы должны уехать. Возьмите нас с собой в Европу», – взмолились они.
Легко сказать. У нас не было на это разрешения ордена, у них не было необходимых документов для въезда в Италию, и получить их было почти невозможно. А грузовик из Лагоса должен был приехать за нами уже на следующий день.
«Тогда возьмите хотя бы девочку. Она такая крошечная, что вы легко спрячете ее среди багажа», – вся в слезах, попросила Китукси.
Вначале эта мысль показалась нам безумной: жестоко было разлучать малышку с матерью. Но еще более жестоко было бы оставить ее в Африке, где самой ее жизни угрожала опасность. Среди вещей матери Норберты нашлась клетка, приготовленная для обезьянки, которую отец Туллий хотел передать через нас Ватиканскому питомнику. Все прививки и документы были в порядке, все печати на месте. Обезьянку мы выпустили на волю, а в клетке, закрытой накидкой от солнца и сквозняков, отправилась в путь дочка Китукси. Когда те или иные наши спутники слышали ее хныканье, они думали, что это обезьянка, и говорили: «Бедная! Как-то она перенесет римскую зиму! Еще чего доброго заработает туберкулез или двойное воспаление легких».
На границе мы показали таможенникам книжечку с прививками от тропических болезней и сказали, что обезьянка очень агрессивная. Они даже не попросили нас поднять полог и пропустили без дальнейших вопросов.
Прибыв в Италию, мы написали в питомник Ватикана, что обезьянка сбежала по пути, а что касается девочки – пришлось сказать, что мы нашли подкидыша у дверей нашего монастыря сразу после возвращения. Двойная ложь, конечно. Священник на исповеди наложил на нас епитимью, каждая из нас должна была прочесть две тысячи семьсот тринадцать венков розария[22]. Но главное, это помогло нашей подопечной – она автоматически получила итальянское гражданство и вскоре была взята на воспитание любящей и заботливой итальянской семьей.
– А что потом стало с Хеной и Китукси? – спросила Пульче.
– К несчастью, несколько месяцев спустя после нашего отъезда в их деревне случилось сильнейшее наводнение. Все постройки, включая нашу миссию, смыло до основания. А всех обитателей унесло в море волнами. Выжить не удалось никому, – печально ответила монахиня. – Так что малышке вдвойне повезло, что мы увезли ее в Италию. Утонула бы вместе со всеми наша маленькая Маэва.
Коломба подпрыгнула на стуле:
– Маэва?!
– Ну да, Маэва. О ней мы и рассказывали. О твоей маме. Она и есть Маэва. Неужели ты так и не поняла? – спросила сестра Гервазия.
– Ты внучка Китукси и Тилая, правнучка Хены, – добавила настоятельница.
– …И сестра Тали, – торжествующе заключила Пульче. – Я сразу так подумала, когда увидела пинетку, петушка и это родимое пятно. Только не поняла, почему у нее кожа черная. Значит, ее гены тоже сделали скачок назад, вспомнив цвет кожи двух африканских прародителей и трех прапрародителей.
Тут я вспомнила слова тибурона, сказанные той ночью по телефону. «Или измена, или торнатрас» – вот что он сказал. А я не знала этого слова и расслышала «торнатаз». Долго же нам пришлось искать эту несуществующую тропическую болезнь! Моя сестренка Тали, которую я держала сейчас на руках и которая только что пописала мне на ноги (они что, не знают, что в мире существуют подгузники, эти монахини?), – она и была торнатрасом.