и тонких рук холодное кольцо.
Ну и ну. Но мелодия тащила его дальше. Все, все забыл, как будто смыло косым дождем минуты те… Юра вошел в купе и сел к окну. Его попутчики уже собрались. Они переговаривались односложными фразами, чуть напряженные, все как обычно, когда кончается дорога.
Матвей Самойлович молча смотрел в окно. «Беспокойный я человек. Все хожу, думаю — так или не так…» Увидев Юру, обрадовался:
— А я уже забеспокоился. Мало ли что — дорога…
Бедный Сашка, подумал Юра. Он словно впервые увидел лицо старика. Морщины. Седые, кустистые брови. И — грустные глаза. А ведь ему, наверно, и слова сказать не с кем. Как же так — жизнь прожил шумно, всегда окруженный людьми, ездил по стране, строил. А к старости — только Сашка… Вот и его мать так. Непросто устроена жизнь. Может поэтому, когда люди находят друг друга, кажется, что все рухнет, если они будут не вместе. Прошло три дня, и вдруг мне показалось… Страшно даже это — три дня.
Поезд замедлил ход и вошел в сплетение путей — Москва.
— Придете к нам, посидим, поговорим, — сказал Матвей Самойлович, — у нас разные люди бывают. Придете?
— Обязательно.
Последние метры. Платформа. Пассажиры прильнули к окнам.
— Вот и приехали, — кто-нибудь да должен был это сказать. — Вот и Москва.
Вот и Москва. Такая же, как всегда. И толкотня на вокзале, и толпа на улицах, и здания на своих местах.
…Опустив монету в автомат, Юра перевел дыхание. У него вдруг заколотилось сердце. Длинные гудки. Длинные гудки. Никого? Ну, да — еще очень рано. Юра поспешно повесил трубку.
Он вышел к Красным воротам, пересек Садовое кольцо и двинулся по Кировской. У автомата, на углу, остановился, посмотрел на часы. Восемь. Рано или не рано? Пожалуй, можно. Но все-таки для верности решил звонить из следующего. Автомат не работал, и Юра, все убыстряя шаг, дошел до Почтамта.
Длинные гудки. Подождем. Длинные гудки.
— Да, — трубку взяла Полина Александровна. А он был уверен, что Майя.
— Да, да, слушаю, — нетерпеливо повторила она.
— Будьте любезны, Майю.
Почему он не поздоровался с Полиной Александровной? Как мальчишка. Но было уже поздно, и пауза затягивалась. Или это ему показалось?
— Майи нет дома, — голос прозвучал холодно. И снова — пауза.
— Передайте, пожалуйста, что звонил Юра. — Он замялся. — А когда она будет?
— Вероятно, вечером. — Там, на другом конце провода, щелкнул рычажок и раздались частые гудки.
Все. Разговор окончен. Скорее всего, Полина Александровна узнала его. Узнала — но не пожелала разговаривать. Как и тогда за обедом, когда он пытался все сказать, коротко и ясно, а получилась ерунда. Хорошо же он выглядит перед Полиной Александровной. А почему, собственно говоря, он должен хорошо выглядеть? Он врывался в чужую жизнь и знать ничего не хотел.
Впервые Юра подумал о Всеволоде и Валентине и о том, с какой тревогой Майя ждала их приезда. Он-то знать ничего не хотел. А для Майи все это было крушением прежнего. Крушением. И для нее, и для Полины Александровны. А вдруг они уже приехали, что-то изменилось, что-то произошло?
На какой-то миг Юре показалось, что Майя отдаляется; и то, что он стоит здесь, на почтамте, с чемоданом у автомата, а час назад смотрел из окна поезда на бегущие поля, огни, — все это не реальность. Как в дурном сне. Но это были секунды. Он действительно стоял у телефонной будки с чемоданом. И звонил, а Майи не было дома. Но она существует, и она в Москве. И сегодня он увидит ее. Нельзя было уезжать. Он должен быть с ней. Что бы ни случалось — быть с ней.
Юра вышел на улицу. Шел мокрый снег. Не то снег, не то дождь. Сейчас он закинет домой чемодан и отправится на поиски Майи. Для начала — в университет.
До снега оставалось недели две, и Сева принял решение разделиться. Федючев вместе с рабочим и проводником обогнут падь с севера и обследуют восточный склон Гольца. А они с другим рабочим пойдут южнее. Другого выхода нет. Если не разделиться, им не успеть — задание не выполнят, и год будет потерян. Тогда все насмарку, все эти четыре месяца скитаний по тайге, вымотавшие их до предела. Тем более что самое интересное и, как предполагал Сева, самое важное должно быть там — с востока и юга Гольца.
— Надо было думать раньше, — сказал Федючев. — Я предлагал сократить маршрут. На черта нам сдалась эта падь! — вдруг сорвался он на крик. — Мы не обязаны были там лазить! Как раз эти самые два недели.
Вот уже два дня, как Федючев был мрачен, раздражителен. Началось с того, что он ушиб ногу, когда они переходили через ручей, громко и длинно выругался, чем удивил проводника, и бросил вещмешок. Нога прошла, ушиб был не сильный, но Сева-то знал, стоило только раз сорваться, а там пойдет. Он посмотрел на осунувшееся, ожесточенное лицо Федючева с сухим, напряженным блеском в глазах, и заколебался. Не нравился ему этот сухой блеск. Парень вымотался. Нервы на пределе. Но, черт возьми, не в первый же раз. Бывало и похуже. Надо только встряхнуться. Неужели не хватит его еще на две недели?
Федючев, словно угадав его мысли, усмехнулся:
— Прикидываешь? Дело не в этом.
— А в чем?
— В том, что мы не имеем права рисковать людьми. Продуктов в обрез. Еле-еле. А если — задержка? Что тогда? А пока еще мы спокойно за неделю доберемся до Кедровки. Валька уже, наверное, ждет.
— Значит, все собаке под хвост?
— Мы не имеем права рисковать людьми, — упрямо повторил Федючев. — Я, во всяком случае, ответственность с себя снимаю.
— Ну, что ж. Я вроде — старший, — сказал Сева, — мне и отвечать.
Они замолчали. Теперь, когда все стало ясно, говорить было не о чем. Не думал Сева, что услышит такое от Федючева. Ну и черт с ним. Лишь бы дело сделал.
В палатке было тепло. С наветренной стороны уходил вверх склон Медвежьей горы (ее вершина действительно была похожа на медведя, стоящего на задних лапах), а кругом шумела тайга. Отсюда нетрудно добраться до Кедровки. Спуск займет не больше дня, а там уже идти вдоль ручья до озера и затем прямо на юг. А им предстояло обойти Медвежью гору и потом подниматься по крутым скалам на Голец — с севера и с юга. Предстояло самое трудное.
— Это был риск. Понимаешь? — Валентин хотел зажечь трубку, но не нашел спичек.
Они сидели в большой комнате — Майя на диване, а Валентин ходил и присаживался к столу. Темнело, и они зажгли, как всегда, только одну лампу над столом. Как все изменилось, сломалось, а здесь, в этой комнате, все оставалось по-прежнему.
— Возьми, — сказала Майя, протягивая коробок. Она вдруг словно увидела себя со стороны, на этом диване, с книгой, которую читала, время от времени отрываясь, чтобы вставить слово в общий разговор. И мать сидела в кресле и слушала, что говорит Валентин. И ее охватило странное чувство, будто все это происходит в прошлом. А то, что говорит Валентин, — из какой-то другой жизни, далекой от них…
— Да, риск, — продолжал Валентин. — Но на месте Севы я поступил бы точно так же. Другого выхода не было. Он не мог знать, что снег выпадет раньше на четыре дня. Они рассчитали с запасом. По всем приметам этого не должно было быть.
Снег выпал — а ночью заморозило. Спускаться стало отчаянно трудно. А они еще ослабли — продукты уже кончились.
Катастрофа произошла утром. Когда они спускались, сорвался рабочий и расшибся насмерть. Но они все-таки спустились вдвоем с проводником и дошли до ручья. Федючев решил, что им не выбраться, и оставил запись в дневнике. Он во всем обвинял Севу — и в том, что погиб рабочий, и что им не выбраться…
Там, у ручья, мы и нашли их.
Когда Федючев, уже в больнице, пришел в себя, от него потребовали объяснений в связи с гибелью рабочего. И он снова повторил все, что записал в дневнике. Началось следствие. У Севы взяли подписку о невыезде. И, наверно, скоро будет суд.
— Но что, что можно сделать? — спросила Майя. До нее словно только сейчас дошел весь смысл того, что рассказал Валентин. Как теперь Юра и я? И что теперь будет? — была первая мысль. Она устыдилась ее. Но снова, как будто помимо ее воли, вертелась и не уходила та же мысль, тот же вопрос: как же нам с Юрой теперь быть? Она не произнесла этого вслух. А может быть, и произнесла, потому что Валя посмотрел на нее с удивлением.
— Я получил характеристику для Севы, — письмо из институте, — сказал он. — Завтра мы вылетаем.
Вылетаем. Кто это «мы»? А может, он думает, что я должна лететь с ним? Но чем, чем я могу помочь?
— Чем я могу помочь? — вслух сказала Майя.
Кто-то позвонил, и Полина Александровна пошла открывать.
— Решай сама, как тебе поступить, — Валентин остановился пред Майей. — Решай сама, — повторил он, — но сначала прочти. Письмо от Севы.
По тому знакомому состоянию, охватившему ее, когда все напрягается, Майя почувствовала, что вошел Юра. Она быстро обернулась. Юра стоял на пороге, уже сняв пальто, и ждал, когда она подойдет к нему.
— Возьми письмо и прочти, — не обращая внимания на Юру, настойчиво повторил Валентин.
Майя, сжав письмо, подбежала к Юре:
— Тебя так долго не было. Так долго. Пойдем ко мне.
Юра успел сказать «добрый вечер», но ему никто не ответил. Когда они оказались в ее комнате, Майя прильнула к нему:
— Что бы ни случилось, мы уезжаем. Хорошо?
— Ну, конечно, уезжаем. А здесь все так же. Значит, все так же. — Ему очень хотелось рассказать Майе, о чем он думал в Пензе и когда ехал в поезде сюда, и о Матвее Самойловиче, и еще о том, что его рассказы понравились старику, а он маститый, и теперь, можно считать, договор с издательством в кармане. Но всего было так много, что он не знал, с чего начать. Он смотрел на Майю, молчал, и все в нем звенело, и ему не верилось, что вот она стоит перед ним.
А когда они сели, как это бывает, заговорили о другом, односложными фразами, и замолкали надолго, и то, о чем хотел рассказать Юра, потеряло свою остроту, потускнело, отодвинулось: это уже было прошлое, и оно заслонилось тем, что они были вместе.