— Так, может, немцы и впрямь чего-то пронюхали?..
Георгий Валентинович поморщился крайне скептически:
— Очень и очень сомневаюсь, но там, — с тою же скептической гримасой полковник воззрился на потолок, — там, разумеется, подозрения именно такого порядка. Они всегда подозревают, что враг у нас необычайно хитёр и коварен, а мы, если и не работаем на врага, то на Родину всяко недорабатываем. Так что, хочешь не хочешь, но узнать, чего ради началась около бывшего «Гидроприбора» эта суета немецких разведок, мы обязаны.
— Для этого вам и понадобились мои ребята? — понимающе кивнул Давид Бероевич. — Чтобы узнать?..
— Не в первую очередь, — не опуская взгляда, перебил его Георгий Валентинович, поморщившись. — В первую очередь мы надеемся узнать это не за счёт лихой операции твоих ребят, а за счёт радиоигры, к которой подключим агента абвера, только что доставленного от крымских партизан.
— Заодно надеетесь и вычислить её куратора — резидента абвера в штабе флота? — покосившись на Овчарова, Давид Бероевич задал этот довольно каверзный вопрос почти безразлично, как само собой очевидное.
Начальник флотской контрразведки только насмешливо поджал губы в ответ на эту «каверзность»: «Наличие в штабе флота немецкого агента становится тайной Полишинеля». Но затем полковник Овчаров подтвердил догадку «коллеги», сказав:
— Заодно с вами, коллега… — подчеркнув и «коллега», и «с вами».
— Благодарю за доверие… — пожал плечами полковник Гурджава.
— Да, вот ещё, — как бы припомнил только что начальник контрразведки. — «Еретичка», которую мы так заждались и которая наконец-то доставлена от партизан, — он иронически прищурился на Давида, — доставлена, знаешь кем?..
— «Еретичка» — это тот самый агент абвера, что «партизанил» у Калугина? — моментально просчитав варианты, уточнил Давид Бероевич.
— Тот самый, что перед этим ходил в разведку с вашим разведотрядом, — не преминул въедливо уточнить, в свою очередь, Георгий Валентинович.
— И кем же, — недовольно поморщился начальник флотской разведки, — доставлена дева-краса?
— Таким себе лейтенантом Я. Войткевичем.
Во взгляде начальника флотского Смерша, словно в шпионском чемодане со вторым дном, проглядывался и второй, потаённый, смысл. Это слегка раздражало.
— А что с ним не так? — сердито буркнул Давид Бероевич. — Геройский парень. Судя по рапорту лейтенанта Новика, очень он ему там помог, на Аю-Даге, да и вообще зарекомендовал себя.
— А в его рекомендациях никто и не сомневается, — с нарочитой лёгкостью отмахнулся полковник Овчаров. — Как и в самом героическом его героизме. Вот только происхождение его не совсем понятно.
— Старая песня… — кисло поморщился Гурджава. — А новых песен спето уже достаточно.
В последнее время морщиться полковнику Гурджаве приходилось так часто, что морщины с высокого лба уже и не сходили, разве что раздвигались — теснились, как меха гармоники.
— У нас не кадровая политика, ей-богу, а какое-то сватовство Франца-Фердинанда, — в сердцах бросил он. — Всех происхождение тревожит. Что он, еврей и сын протоиерея?
— Да хоть сам папа римский, — коротко хохотнул Овчаров. — Не совсем понятно только, откуда взялся этот командир особой роты 7‑й бригады морской пехоты.
— А я тебе расскажу, — покачал головой Давид Бероевич и, громыхнув стулом, отошёл к сейфу, едва заметному где-то в ржаво-коричневых окрестностях миниатюрного Стамбула, изображённого на огромной, во всю стену, едва ли не декоративной, карте Черноморского бассейна, унаследованной штабом КЧФ от императорского страхового общества «Ллойдъ Черноморъ».
— Вот… — лязгнув дверцей дореволюционного сейфа, полковник перебросил на стол папку не самой выразительной толщины.
«Объединённый штаб партизанского командования.
Батуми.
Запись со слов.
Войткевич Яков Осипович (Иосифович?), 1915 г. рожд. (?), Одесса. Русский (?). Женат, жена София и дочь Валентина в эвакуации (Пермская обл.).
Призван Калининским военным комиссариатом г. Киева 21.06.1941 г. в звании лейтенанта. Ранее исполнял обязанности директора Ровенского пищекомбината. Уволен в связи с призывом (?). Службу проходил в составе 156‑й стрелковой дивизии, участвовал в боях. Имеет контузию и два ранения. Награждён (?) орденом Красной Звезды.
Прим.: наградные документы утеряны.
Присвоено очередное звание старший лейтенант 15.08.1941 г., назначен командиром разведывательной роты 15.08.1941 г.»
— Пояснил он, — скептически хмыкнул Георгий Валентинович, просмотрев записку объединённого штаба. — У тебя тут знаков вопроса не меньше, чем у меня в голове. Как это «красный директор» с Западной Украины мимо НКВД в армейскую разведку проскочил? Чего он там делал, на своей пищфабрике, окромя компотов и буженины? Во вражеском, можно сказать, окружении.
— Ну так раз он здесь, чего сам не спросишь? — раздражённо потянул папку к себе полковник Гурджава.
Но с неожиданным для его темперамента проворством полковник Овчаров выхватил из неё записку и, с молчаливого — пожатием плеч — разрешения, спрятал в нагрудном кармане кителя.
— Спрошу, обязательно спрошу, — покачал он лысиной в скульптурном венчике седых завитков. — Вот только тыловой Смерш его отфильтрует.
— Долгонько это будет, — заметил Давид Бероевич, пряча папку обратно в сейф. — С такой-то пунктуацией в личном деле.
— А ты вот что, — осенено замер Георгий Валентинович, словно забыв застегнуть золотую пуговку нагрудного кармана с орденской планкой над клапаном. — Ты, Давид Бероевич, вот что… Ты, наверное, прояви свойственную разведчикам смекалку и сообразительность, флотскую, так сказать, взаимовыручку, и что там ещё у вас идёт в оправдание дисциплинарных нарушений. И ускорь.
— Эк, заговорил… — медленно распрямился от сейфа с имперско-российским орлом Давид Бероевич и посмотрел на контрразведчика, пристально щурясь. — А ты?
— А я не замечу.
— А спросят?
— Не услышу.
Хроники «осиного гнезда»
2–6 сентября 1942 г. База торпедных катеров Иван-Баба в Якорной бухте.
…На рассвете 6 сентября Кюнцель и Тёнигес сошли на причал в Якорной бухте мрачнее тучи. На капитан-лейтенанта Хохшрайбера, командира «S-72», они, да и вся команда их шнельботов, избегали смотреть.
Хотя, в сущности-то, никакой особой вины за ним не числилось. Более того, все два предыдущих выхода, в ночи на 2 и 3 сентября, когда чуть северо-западнее Анапы четвёрка катеров яростно и эффективно терзала малые конвои, срывая эвакуацию окружённой с суши Керченской военно-морской базы, «72‑й» дрался и смело и умело. Метко стреляли его комендоры, отгоняя, а то и расщепляя наспех вооружённые русскими сейнера и буксиры, а все три его торпедные атаки приносили несомненные победы. В общем счёте — два десятка уничтоженных торпедами и артогнём плавсредств, — вклад его, «дебютанта» на Черноморском ТВД, вполне приличный. И всё же…
Это именно с его катера в ночь на 5 сентября был выпущен тот проклятый «угорь», который вместо прямого, как стрела, рывка к борту очередного тральщика вдруг начал циркуляцию влево и на сорокаузловом ходу влепился под форштевень «S-27» корветтен-капитана Германа Бюхтинга. Усовершенствованный контактный взрыватель на этот раз сработал безукоризненно, несмотря на сравнительно небольшую осадку «шнелльбота» и далёкий от прямого угол попадания. Взрыв 280 килограммов «амтекса» мгновенно отправил катер на дно. Из его экипажа удалось подобрать лишь пятерых, все без исключения — контуженые, раненые и обожжённые.
Командир, Герман Бюхтинг, по случайности пострадал меньше остальных, но лечиться и восстанавливаться ему пришлось достаточно долго.
Урок смекалки и сообразительности
Туапсе. Лето 1943 г. Отдел Смерша НКВД
С крысиной вкрадчивостью что-то поскреблось в сумраке камеры, едва раздражённом тусклой лампочкой в зарешеченном плафоне. Саша даже не сразу сообразил, что этот чуть слышный звук — скрежет железа, которым были оббиты двери камеры, двери складской внушительности и толщины.
— Что, не сидел никогда? — сердито зашипел на него надзиратель, когда он наконец догадался на цыпочках подкрасться к двери. — Третий раз скребусь, как…
«Кормушка» чуть приотворилась. В жёлтом зареве Саша узнал всё ту же раскормленную физиономию «вертухая», что передал ему привет от Насти в виде крохотной православной панагии, сотворённой на григорианский манер. Сердце невольно ёкнуло, но, прежде чем Новик успел открыть рот, «вертухай» закрыл его неожиданным встречным вопросом, жмуря и без того невеликие глазки:
— Чего тебе Сухоруков три должен, а Сухов четыре?
Саша на мгновение опешил и даже отпрянул от «кормушки» с недоумённой гримасой, но тут же спохватился:
— Компота! Три Сухоруков и…
— Не ори! — шикнул на него надзиратель, воровато озираясь по коридору.
Об этом их споре знали только они трое. Как-то раз, более-менее свободным субботним вечером, старший сержант Сухоруков, с грустью заглядывая в свою опустелую флягу, рассказал…
Поведал, как пионерскую «страшную историю», о том, какие драконовские меры приняты ВОХРом железнодорожной станции в связи с прибытием цистерны с «наркомовскими» 200 гр., распределёнными на 18 т ёмкости. То есть наоборот, конечно. Сухов сказал по этому поводу, что мечтать не грешно, но надеяться глупо; а Новик, человек, в общем-то, малопьющий, не азартный и рассудительный, встряхнув своей флягой возле уха и убедившись, что она не полнее прочих, сказал, что мечты и надежды — это для барышень, а для диверсантов главное азарт и безрассудность. То есть, хотел сказать, холодный расчет и… «Сколько, ты говоришь, их там, возле цистерны? А вышка далеко? А когда смена на вышке?»
На следующее утро начальника караула чуть было не отвели за пакгауз расстреливать, но поскольку «утечка» на фоне 18 тонн была смехотворная, дальше обморочного лязга затворов дело не дошло.
Впрочем, смехотворная или