Отдых, конечно, требовался, — с утра на ногах и за рулём, и сколько всего было, — но смог Яков Осипович подремать всего пару часов. Потом, когда первые «хейнкели» с грузом бомб и мин подлетели к Севастополю, а в военкомат полетели первые срочные распоряжения, поднялся и уставился в тёмное окно, выходящее на запад.
Ещё ничего не было видно и слышно, до первой бомбёжки приграничных аэродромов, укрепрайонов и железнодорожных узлов оставалось больше часа, но спать уже не было никакой возможности. Войткевич смотрел на небо, где только-только начали меркнуть щедрые летние звёзды, смотрел и будто видел, как всё начинается…
Страшно всё начиналось. Ни одна война так страшно не начиналась. И самое страшное в этом начале — железная планомерность с одной стороны, планомерность, фактически не нарушаемая обычными армейскими неполадками и недоразумениями, и трагическая разрозненность усилий со стороны противоположной. Такая, что у тысяч и тысяч опытных командиров и бойцов за считаные дни исчезала воля, вера и надежда, а взамен выползало нечто мягкое, скверное, безразличное.
…А потом уже и на Киев упали первые сотни бомб. И режим работы военкомата сразу же изменился. К девяти часам, когда в трехстах километрах к западу третья волна бомбардировщиков крушила бетон и сталь Владимир-Волынского укрепрайона, лейтенант Войткевич уже строил взвод наскоро экипированных призывников.
К одиннадцати утра девятка «Ю-87» выстроилась в карусель от Мизоча до Здолбунова — и была неожиданно для пилотов встречена совсем не целеуказаниями, а хоть и редким, но прицельным зенитным огнём. Так и не дождавшись сигнальных ракет, пикировщики принялись долбить что попало в бомбовый прицел — и важная узловая станция хоть и пострадала, но работала ещё четыре дня. А в Киеве первые полуторки с неестественно возбуждёнными, равно как и перепуганными красноармейцами, катили к Караваевым дачам, туда, где формировался новый воинский эшелон. На третий день войны лейтенант Войткевич уже поднимал бойцов в контратаку возле Каменца. И даже представить себе не мог, что где-то в трехстах вёрстах на северо-запад жиденькую колонну легковушек и фургонов НКВД, выбиравшуюся из Ровно, застукает крыло «лаптёжников», не нашедших условленный сигнал для бомбёжки. Возвращаться с грузом бомб и нерастраченным боезапасом героям люфтваффе не хотелось — а тут вроде как неплохая добыча. И пилоты «Ю-87», как на учениях, «отработали» цель, да так, что расколотили и подожгли все автомашины. И в числе прочих документов особой секретности и важности, с дымом улетели в бесстрастное полесское небо все доносы и сигналы, все описания действительных и сомнительных подвигов агента ИНО НКВД «Везунка», равно как и его многочисленные сообщения и рапорты, с конкретикой, об активности германской разведки…
А у Якова Осиповича последовали затем бои под Одессой, первая лёгкая рана и первая лёгкая контузия. В середине сентября — Ишуньские позиции, первый орден, потери, отступление, третий кубик в петлицу, сводная рота морпехов, затем разведрота батальона морской пехоты.
Вновь отступление — и контратака с Керченского полуострова, во спасение осаждённого Севастополя. Наступление ради того, чтобы вытянуть на себя из смертельного полукольца вражеского окружения города-крепости немецкие самолёты и танки, вызвать на себя удары умелых, обстрелянных и стойких вражеских пехотинцев образца сорок первого. Наступление, которое захлебнулось западнее Старого Крыма.
А на острие красноармейской контратаки, даже чуть дальше на запад, уже в ближнем тылу «победоносных германских войск», оказалась его разведрота, внезапным манёвром противника отрезанная от своих.
И не она одна. И посчитали у наших, что никто уже с той стороны не вернётся…
…Они узнали друг друга с полувзгляда, в доли секунды, ещё даже не разглядев как следует. И без малейшего намёка, даже не дрогнув ни единой жилочкой в лицах, изобразили полное неузнавание и соответственное равнодушие друг к другу…
Старлей Саша Новик был не только на десять лет младше Якова Осиповича, но и прошёл совершенно иной боевой путь: всё открыто, однозначно и легально. Более того, начинал он в славных рядах НКВД… И вряд ли когда-то предполагал, что может оказаться в ведомственной тюрьме в качестве арестованного. Но об этом позже.
…А Яков Войткевич всё-таки вернулся, и не один, хотя их встретили не объятия однополчан, а пулемётный огонь, — а тут и немцы, опомнившись от внезапности дерзкого прорыва, накрыли остатки разведроты из миномётов; к счастью, это заставило бравого командира «наших» скомандовать своим пулемётчикам прекратить огонь.
Контуженого Войткевича отправили в госпиталь, немного затем помордовали в Особом отделе, но выпустили с минимальными потерями. Уж слишком всё было очевидно, и все уцелевшие бойцы свидетельствовали о своём командире однозначно. Так что весну 42‑го Яков Осипович встречал уже старшим лейтенантом на Ак-Монайских позициях и командовал ротой, собранной из весьма разношёрстной и в известной мере сомнительной публики.
В её комплектации — так и хочется сказать: хоть в чём-то, — тогдашнее руководство дивизии опередило общевойсковые тенденции.
А когда немцы сосредоточенным ударом прорвали фронт на Керченском полуострове и началась паника, приведшая к небывалым потерям, Яков повёл свою «особую роту» (название «штрафная» появилось чуть позже, после выхода Приказа № 227) не на восток, в погибельную сумятицу отступающих частей и соединений, а на запад, в тыл врага. И, отбиваясь от преследователей, румын и «добровольцев», через почти полторы сотни километров прибыл в расположение партизанского отряда в горнолесном массиве западнее Судака. И затем уже вместе с Калугинским партизанским отрядом прошёл между Демерджи и южным склоном Чатырдага на Бабуган-яйлу.
К тому времени Войткевич уже командовал отрядной разведкой, отобрав, в дополнение к своим проверенным в боях морпехам и четырём младшим командирам из разбитых ещё в сорок первом частей, дюжину местных пареньков — не бог весть каких бойцов, но шустрых, знающих местность и умеющих ходить по лесу и по горам.
В боевую работу отрядной разведки входило и установление контактов с подпольем. Организованным, оставленным в городах и поселках соответствующими горкомами и райкомами (оно оказалось, к счастью, не всегда, не везде и не полностью вычищенным немецкой и румынской контрразведкой), и неорганизованным — с просто нормальными людьми, которые к тому времени уже очень хорошо прочувствовали все прелести оккупации.
На явочной квартире у «неорганизованной», но настоящей патриотки Марии Казанцевой, во Фрунзенском, они и встретились впервые с Александром Новиком.
В первый, но не в последний раз.
Выглядело это примерно так…
И не чужой, а вроде бы и не свой
— Хотите чаю? — впустив в дом полуночных гостей, назвавших пароль, с равнодушным церемониальным гостеприимством предложила хозяйка и, не дождавшись запоздалого «Отчего бы и нет?» Новика, вышла на кухню.
Послышался частый стук поршня, и к золотистому свету керосиновой лампы добавилось бледное голубое зарево, — свет огня керогаза из дверного проёма.
— Итак? — вернувшись и поставив вазу с яблоками на стол, спросила «графиня», Мария Казанцева, точно приступая к экзаменам.
Подумав немного, Саша Новик встал.
— Командир 1‑й разведгруппы 2-го разведотряда штаба флота старший лейтенант Новик, — представился он и коротко кивнул, будучи «не по форме».
— Старший лейтенант НКВД? — неприязненно уточнил чей-то голос из-за спины. — То есть, не краснофлотский, а краснопёрый, прошу прощения… Товарищ старший лейтенант?
Голос Новику не понравился. Было в нём что-то развязное, с блатным душком, знакомым с курсантской поры, когда караульную службу курсанты школы НКВД несли в ведомственной тюрьме. Саша внимательно посмотрел на хозяйку, словно надеясь увидеть в чёрных агатах зрачков, что ждёт его позади, за спиной, но ничего не смог вычислить.
— Допустим… — наконец, проворчал Новик и, обернувшись, наткнулся взглядом на дуло ППШ в дырчатом кожухе, наведённое на него с ремня, переброшенного через плечо в чёрном бушлате.
— А ты кто таков, морячок? — хладнокровно поинтересовался у обладателя автомата старший лейтенант и демонстративно опустился на стул.
— Командир особой роты 7‑й бригады морской пехоты лейтенант Войткевич… — ответил вместо автоматчика такой же, до тридцати, как и Новик, разве чуть постарше, крепкий мужик в армейской гимнастёрке с распахнутым воротом, в котором проглядывала чёрная, — морских пехотинцев, — тельняшка.
Скривив насмешливую гримасу, лейтенант Войткевич выдернул из-под застигнутого врасплох Кольки-царя табурет и уселся напротив Саши.
— Ну… как лейтенант с лейтенантом пить я с тобой не буду… — выложил он на стол командирский куцый наган. — Потому как я строевой командир, а ты легавый. Тем не менее прежде чем решить, что с вами делать, спешу представиться — Яков, для своих Яша, но насколько вы свои — нам ещё предстоит выяснить. Так что, для вас Яков. Можно просто, Яков Осипович…
— Ну и какое отношение вы имеете к партизанам?.. — спросил Новик, иронически покосившись на матросов и морпехов, объявившихся как чёрт из табакерки: кто из-под столовой скатерти с бахромой, кто из-под кровати в соседней комнате, а один так даже скрипнул дверцей платяного шкафа в полутёмной прихожей…
Ответа не последовало.
— Каким боком вы к партизанам?.. — переспросил Новик и выложил со своей стороны на стол табельный «ТТ». — А?.. Яков Осипович?
— Самым непосредственным… — не сразу и как-то лениво отозвался «строевой».
«Даже не обернулся на своих… — неохотно отметил Саша слаженное, будто отрепетированное, явление пятёрки чёрных бушлатов. — Шустрые какие, сто процентов разведчики…»
— На данный момент командую разведгруппой… — подтвердил его догадку «строевой», — …1‑го отряда 1‑го партизанского сектора…