— Что только? — Засмеялся Николай. — Я понимаю, об чём ты думаешь. Ты думаешь, как ты останешься у Соймоновых один, без меня?
Я ничего не ответил. Сидел, низко опустив голову.
— Смотри веселей, друг мой! — Он расхохотался. — О твоей судьбе тоже разговор был. Пётр Васильевич как узнал, что ты по происхождению — немец, очень обрадовался. Повара у него — из крепостных, не слишком умелые и усердные. Народу в его кухонном флигеле толчётся тьма, работных баб и кухонных мальчиков не счесть, а только пользы от того — ноль: то к приезду гостей не успевают блюда приготовить, то что-нибудь из дорогих заграничных продуктов испортят. Бакунины давным-давно хотели повара-француза нанять. А как Пётр Васильевич про немца услышал, ты даже представить себе не можешь, как обрадовался. Тем более, что я тебя представил не только как искусного повара и кондитера, но и как друга своего детства. Так что переезжать в дом Бакуниных мы будем вместе.
Вот так наша судьба с Николаем опять сделала резкий поворот.
Но вы, наверно, уже догадались, мои дорогие, что жизнь Львова с этого времени стала не только намного интереснее, но и приобрела большой смысл. У меня в моих дрожащих то ли от старости, то ли от волнения руках его служебный «Аттестат». Я его совсем недавно выпросил у старшего сына Николая Леонида, с большим трудом уговорил я его доверить мне эту бумагу всего на несколько дней.
И вот что там писано: «По указу ее императорского величества и по определению Государственной Коллегии иностранных дел дан сей аттестат находившемуся в ведомстве оной Коллегии посольства советнику Николаю Львову в том, что в службе состоит с 1759-го году, сначала в лейб-гвардии Преображенском полку, где произошел от бомбардир до сержантов, и находился при означенной Коллегии в курьерской должности, откуда неоднократно посылан был в разные иностранные государства к обретающимся там ее императорского величества министрам, и возложенные на него комиссии исправлял с отличным усердием и исправностью…».
Николай ненадолго получил отпуск для того, чтобы навестить матушку и сестёр в родных Чечевицах. Я, конечно, воспользовался его отъездом, чтобы отправить с ним подробное письмо о своей нынешней жизни дорогому родителю, похвастаться успехами. Без ложной скромности доложу я вам, что к этому времени я стал в городе достаточно известным кондитером, меня наперебой стали приглашать в разные известные дома. Моя работа по приглашению не только расширяла границы моего искусства, но и мои знакомства со знаменитыми людьми нашего времени, как получилось, например, с Левицким.
Срок моего договора с Юрием Фёдоровичем о переходе из его дома на самостоятельную работу к новым хозяевам давным-давно истёк, а приглашения на постоянную службу в чей-то дом я, к сожалению, до сих пор не получал. В деньгах братья Соймоновы нас с дядей Гансом не обижали, мой личный капитал за прошедшие несколько лет значительно пополнился — повара-иностранцы ценились в Петербурге достаточно высоко и получали они жалование намного выше русских поваров. Но я мечтал о самостоятельном поприще, чувствовал себя лишним на кухне у Соймоновых и был теперь просто счастлив от приглашения в большой дом Бакуниных. По ночам беспокойно вертелся в постели — только бы не сорвалось чего-нибудь в этих планах, только бы Бакунин не передумал…
Николай уехал в Черенчицы. Наш хозяин отпустил с ним в отпуск и дядю Ганса, очень уж тому хотелось повидаться со своим братом, моим батюшкой. Михаил Фёдорович трудился Петрозаводске, а Юрий Фёдорович отбыл надолго из Петербурга по своим служебным делам. Дом Соймоновых опустел. Перед своим отъездом Юрий Фёдорович изрядно сократил количество прислуги в доме, но в полутёмных комнатах я, то и дело, натыкался на изнывающих от безделья лакеев. Я мало чем отличался от них. Уже была глубокая осень, и дожди лили с утра до вечера. В такую погоду куда-то выходить из дома не хотелось. Да и дел в городе не было никаких. Я с нетерпением ожидал возвращения Николая, считая дни, оставшиеся у него от отпуска.
И вот, наконец, тёмной сырой ночью услышал я сквозь сон, звонко зазвеневший дверной колокольчик. Громко захлопали двери и затопали по лестницам слуги. Я подбежал к окну. Слава Богу — это приехал Николай! Схватив свечу, я тут же бросился к нему в комнату, в ней было сыро и неуютно. Быстро зажёг все свечи в жирандолях и канделябрах, пришлось не единожды дёрнуть за сонетку, пока не появился заспанный лакей — я приказал ему, немедля, затопить камин.
И вот в дверях появился, потирая усталую спину, Николай. Два лакея внесли за ним его баулы и чемоданы. Он отдал распоряжение слугам, как поступить с остальным багажом, и когда они исчезли, мы, наконец, обнялись. Я, видимо, чересчур пылко прижал его к себе — мой друг даже вскрикнул.
— Сразу, видать, Карлуша, что давненько ты не ездил по нашим осенним дорогам… У меня не только спину, но и все бока ломит…
— Ну, прости, прости! Ты, верно, есть хочешь? — Спросил я.
— Нет, я так устал, что никакого голода не чувствую. Ты меня завтра накормишь, а сейчас только спать. Спать, спать. …
Я помог ему стянуть с себя дорожную одежду.
— Спасибо, Карлуша. Спасибо, дружище. Я тебе письмо от родителя привёз, только его ещё найти надобно. Это завтра… Дядюшка твой решил ещё остаться недели на две, всё равно Юрий Фёдорович раньше не вернётся. Чем покормить меня — ты всегда найдёшь, а слуги у тебя никогда голодными не ходили.
— Ну, и прекрасно. — Пожал я плечами. — Дядя Ганс столько лет без отпуска трудился. Пусть отдохнёт.
Николай опять потёр свои болезненные бока.
— У меня ещё три дня отпуска. Завтра отлежусь, отдохну, а после буду думать о переезде к Бакуниным. А когда твой дядя Ганс вернётся, и ты отсюда съедешь.
Я ещё раз вызвал лакея и велел ему оставить зажжённой одну свечу, проследить за камином и помочь Николаю улечься в постель. Пожелав своему другу спокойной ночи, я, несказанно счастливый, отправился к себе.
Как я уже писал, Николай на службу уходил очень рано, а я вставал ещё раньше, чтобы приготовить ему завтрак. Но нынче он очень устал с дороги, отпуск его ещё не кончился. И когда мой друг встанет по утру, я, конечно, не предполагал. Тем не менее, я поднялся с постели ещё в полной темноте, зажёг свечи, умылся. Привёл себя в порядок и отправился на кухню. Разбудил кухонного мальчика, который спал тут же на полу, велел поднять работную бабу и растопить печь. Втроём мы довольно быстро справились с приготовлением завтрака для Николая Александровича и немногочисленных слуг- бездельников. Я решил приготовить и любимую Николаем выпечку и принялся за тесто. И так увлёкся работой, что не заметил, как пролетело время. Появился лакей и доложил, что Николай Александрович проснулись и желают, чтобы я собственноручно принёс им завтрак в их комнату. Я отправил лакея с накрытым подносом вперёд, а сам взял ещё один, поставил на него кофейник с заваренным кофе, сливки, две чашки и только что испечённые крендельки и печенье.
Николай уже встал и умывался под рукомойником. Я отослал слугу и помог ему обтереться полотенцем.
— Ну, как ты себя чувствуешь? Полегчало ли?
— Не могу сказать, что я бодр, как всегда… Но по сравнению со вчерашним — мне намного лучше. О, да ты уже успел и печенье приготовить?! Ну, спасибо, дружок. Давай кофе пить. А после я Левицкому записку напишу. Не успел я с ним попрощаться перед отъездом, он всё «смолянок» писал в институте.
Николай черкнул несколько слов на чистом листе, и протянул мне.
— Сделай милость, Карлуша, отправь человека к Дмитрию Григорьевичу. Если он дома, вели слуге подождать ответа, а коли нет — пусть он моё письмо оставит камердинеру и передаст, что я просил хозяина мне отписать, как только вернётся.
Я был почти свободен от кухонных дел, и мы провели с Николаем вместе целый день. Письмо от батюшки было подробным и ласковым, мне очень захотелось с ним повидаться. Но поскольку я только собирался приступить к работе в доме Бакуниных, я даже думать не смел о поездке в Черенчицы.
Уже после обеда принесли письмо от Левицкого. Николай быстро пробежал его глазами и радостно воскликнул.
— Слушай, Карл… Здесь такая новость! Такая новость! Левицкий нынче пишет портрет Дидерота!
— Он в Париже?
— Нет, мой друг! Не Левицкий в Париже, а Дидерот в Петербурге!
— Дидерот здесь?!
— Представь себе! О, Господи, да ты ведь совсем ничего не знаешь! Так устраивайся поудобнее, делать нам сегодня нечего, я тебе всё подробно изложу.
Я устроился в любимом кресле.
— Так вот, мой друг… Если помнишь, я тебе не однажды сказывал, что императрица наша питает глубокую привязанность и к Вольтеру, и к Дидероту. Она не раз приглашала их в Россию, особенно Дидерота. Он неизменно отвечал вежливым отказом. Беда в том, что он всегда жил очень скромно, настолько скромно, что по слухам, не смог по этой причине удачно выдать замуж свою дочь. В конце концов, оказавшись в весьма тяжёлых обстоятельствах, он объявил о намерении продать свою потрясающую библиотеку. Нам с тобой даже представить трудно, что она такое — библиотека великого Дидерота! Когда наша государыня узнала об этом, она не только сразу уплатила запрошенную сумму — кажется, что-то около пятнадцати тысяч франков, но и оставила книги в полном распоряжении их хозяина.
— Какая щедрость!
— Это ещё не всё, Карлуша! Специальным Указом императрицы Дидерот был назначен пожизненным хранителем собственной библиотеки с ежегодным содержанием, насколько мне известно, ни много ни мало в тысячу франков. Причём, жалованье было выдано за пятьдесят лет вперед.
— Вот это подарок!
— Ещё бы! Но в связи с этим «подарком», как ты изволил выразиться, поездка в Россию теперь стала для Дидерота делом чести. Но по разным причинам — серьёзным и не очень, он не мог решиться на неё ещё лет восемь. И вот в то время, когда я был в Чечевицах, он, наконец, прибыл в Петербург. И, представь себе, Левицкий пишет его портрет в доме братьев Нарышкиных на Адмиралтейской стороне, у которых Дидерот поселился. Дмитрий просит меня посетить его дома нынче же вечером, часов около восьми, он мне расскажет все подробности. Я, конечно, был бы несказанно рад познакомиться с Дидеротом, но это уж как получится… Сколько сейчас времени?