На пороге стоял заспанный лакей. Извиняющимся тоном он сообщил мне, что Николай Александрович не спят, занимаются, и очень просят меня прислать ему чаю и каких-нибудь пирожков или ватрушек. Я отпустил слугу, сказав, что принесу всё сам.
Быстро одевшись, я, спустился в кухню. Ещё тёплый чайник быстро закипел. Я накрыл поднос и пошёл к Николаю. Кое-как постучался, поскольку руки были заняты, и он тотчас же распахнул дверь, и, конечно, очень обрадовался, увидев за ней меня. Мне бросился в глаза его письменный стол, на котором вместо скатерти была расстелена огромная географическая карта. Поверх неё стоял большой глобус и лежал раскрытый, совсем новый атлас.
Поднос ставить было некуда, мы сдвинули стулья. Я расстелил на них полотенце и поставил чашки (ничтоже сумняшеся, я взял с собой две штуки), и приготовил всё для чаепития. Николай жадно проглотил пару пирожков, выпил чаю, бросив в него приличный кусок сахару, и вскочил с места так, словно это была не глухая ночь, а самый расцвет дня. Быстро ополоснув руки под рукомойником, насухо их вытер и потащил меня к столу. И, ткнув пальцем в нужное место на карте, пояснил.
— Вот смотри, Карлуша — вот мы где находимся… Здесь Петербург… А вот здесь — Москва… А тут — Торжок… А вот это всё на карте — вся наша Россия…
Я изо всех сил старался понять, то, что он мне показывал и объяснял. Не сразу представил себе, что такое — масштаб, а когда Николай начал вертеть передо мной огромный глобус, который я вообще видел в первый раз в жизни, в моём мозгу тоже всё завертелось. Он взглянул на меня, засмеялся.
— Ладно, дружок, ступай почивать… Я тебя сегодня совсем замучил. Я так тороплюсь, в школе-то занятия только на восемь месяцев рассчитаны.
— Всего-то? — удивился я.
— Вот именно. Только до мая. А после будут занятия на плацу. Ты представляешь меня марширующим? Ну, ещё будут занятия по верховой езде и прочие пустяки. А потом ещё два года надо отслужить, без того из армии не уволиться. Потому мне и нужно за эти восемь месяцев узнать, как можно больше, и постараться стать более или менее образованным человеком. Я хочу многое сделать в своей жизни… Кабы только успеть!
Эх, знал бы мой незабвенный друг, как мало лет ему отпущено в этой жизни! Но успел он, действительно, очень много. Фантастически много для одного человека.
Миновало Рождество и начал, набирая скорость, прибавляться день. Позднее стали зажигаться масляные фонари на улицах и канделябры в богатых домах. Весна входила в Петербург всё увереннее. Мокрый зимний снег сменился затяжными дождями, иногда даря жителям столицы неожиданные солнечные дни. Май подступал всё ближе. Всё нетерпеливее ждал его мой друг. Вы забыли, мой читатель? Ведь именно в мае Большую модель своего будущего монумента должен был выставлять на суд императрицы и горожан французский скульптор Фальконет. Николай о ваятеле не забывал ни на минуту. Так же, как и я, и как большинство петербуржцев, он никогда не видел даже самых малых памятников, не говоря о таком огромном, который создаёт этот художник. Надо сказать, что за прошедшую зиму дела Конторы строений несколько сблизили Соймонова и Фальконета. Юрий Фёдорович теперь частенько бывал в портретолитейном доме, найдя, видимо, общий язык с этим непростым человеком. От дядюшки узнавал Николай о том, как движется работа по подготовке Большой модели, какие сложности, какие проблемы возникают при этом, как талантлива ученица скульптора мадемуазель Коло, оказывается, именно она вылепила голову Петра, которая Фальконету почему-то никак не удавалась. И, конечно, именно я после этих разговоров с Юрием Фёдоровичем был первым слушателем своего друга. От него узнал я, что гениальный скульптор Фальконет — человек вздорный, желчный, раздражительный, что перессорился он со всем Петербургом, но самые тяжёлые отношения у него сложились с самим канцлером Бецким, директором Конторы строений.
А Бецкой в то время был вторым человеком после императрицы. Он — знатный вельможа, богатый, образованный, ну, а Фальконет происходит из простолюдинов, любит повторять, что он сын столяра и внук башмачника, чем в нашей чванливой столице гордиться не пристало… Вот они, как говорится, и «скрестили шпаги». Я, конечно, не судья ни тому, ни другому, и в том конфликте не мне, кухонному работнику, разбираться. Но, как я понимаю, Бецкой, отвечая за всё строительство зданий и сооружений не только в Петербурге и в Москве, но и по всей России, не без оснований считал себя самым главным человеком в этих вопросах. А Фальконет привык работать во Франции как художник, совершенно свободно, без всяких ограничений, принимать самостоятельно решения, какой быть скульптуре или тому же монументу, и приходил в ярость, когда Бецкой навязывал ему какие-то свои идеи. Никто иной не мог быть им судьёю кроме императрицы. Как рассказывал Юрий Фёдорович, со слов близких ко двору людей, она приняла Фальконета поначалу весьма любезно, поскольку был он рекомендован ей лично Дидеротом, бывшим с ним в большой дружбе. Ну, а потом государыня охладела к нему, стала только переписываться с ним, отшучивалась небрежно, совершенно не вникая в ссоры двух гигантов: она была занята совсем другими делами — то чума в Москве, то война со шведами, то Пугачёвский бунт… Да и бесконечное нытьё и жалобы скульптора, видимо, ей изрядно надоели. По городу ходила её любимая поговорка, которую она говаривала в подобных случаях: «Не прав медведь, что корову съел, но не права и корова, что в лес забрела». Но, так или иначе, Большая модель монумента, наконец, была готова.
Однажды поздним вечером Николай буквально ворвался ко мне в комнату. В руках он держал газету «Петербургские ведомости», победно размахивая ею над своей головой.
— Смотри, Карлуша, что здесь написано! — И прочитал внятно, выделяя каждое слово. — «19 мая с 11 часов до 2-х и после обеда с 6-ти до 8-ми часов вечера и впредь две недели показываема будет модель монумента Петру Великому…».
Капризный и вздорный характер Фальконета нисколько не смущал Николая: он по-прежнему бредил знакомством с ним. Надо знать, что мой друг обладал удивительным качеством привлекать к себе людей. В молодости, кто бы ни познакомился с ним, непременно попадал под его обаяние и старался держаться к нему поближе. А уж если сам Николай угадывал в новом знакомце человека неординарного, талантливого, в чём бы то ни было, тот сразу и на долгие годы попадал в круг его самых близких друзей. Такой уж был Николай Александрович Львов.
Мы не сразу отправились на осмотр Большой модели — были неотложные дела и у Юрия Фёдоровича, и у Николая проходили экзамены в полковой школе. Что до меня — то мы с дядей Гансом заранее договорились, что я отправлюсь в портретолитейную мастерскую Фальконета только вместе с ними. Юрий Фёдорович нисколько не возражал против моей компании, а Николай только и строил планы о том, как мы вместе посетим мастерскую ваятеля. Дядя Ганс не меньше нашего мечтал увидеть модель будущей статуи, и собирался непременно посетить показ, только несколько позднее, вместе со своими многочисленными друзьями. А я, конечно, в это время должен буду заменить его на кухне.
Наконец, мы сели в Соймоновский экипаж и поехали туда, куда стремился в последние дни весь город. Петербург буквально бурлил впечатлениями — кто-то ругал невезучего скульптора, кто-то возносил его до небес, но нам нужно было иметь собственное мнение, и Николай не слишком доверял отзывам своих знакомых. Нас ждало немало препятствий ещё при подъезде к портретолитейному дому. Все ближайшие переулки и улицы были буквально забиты колясками и экипажами. Какой-то знатный вельможа попытался подъехать цугом с шестернёй лошадей, но, сколько его форейторы ни кричали своё знаменитое «Пади! Пади!», разгоняя прочий народ, на их истошные вопли никто не обращал внимания. Вельможа, ругаясь, с трудом выполз из огромной кареты с восемью гранёнными стёклами на окошках, задёрнутых бархатными занавесками. Вслед за ним буквально выпала на руки лакея, соскочившего с запяток кареты, видимо, его жена.
Крепко вцепившись друг в друга, они стали протискиваться сквозь строй карет и экипажей. Зрелище было преуморительное, и Николай еле сдерживал смех. Нам тоже оказалось непросто пробиться к дверям мастерской. Но мы не только пробились, мы даже смогли втиснуться в узкие двери, пропустив большую группу выходящих навстречу зрителей. А в мастерской неожиданно оказалось достаточно свободно, только душно, несмотря на прохладу майского пасмурного дня. Мы вошли и остолбенели. Прямо перед нашими глазами верхом на коне восседал огромный император Пётр. Одет он был совсем неожиданно — в римскую тогу. Коня я сразу не разглядел, но после, отойдя подальше вглубь мастерской, понял, как великолепно, как точно он вылеплен. Увиденное так нас с Николаем потрясло, что мы замерли в неподвижности, не в силах отвести глаз. Нас толкали то спереди, то сзади, но мы стояли и смотрели, пока Юрий Фёдорович не указал нам одними глазами на ничем непримечательного человека, стоящего совсем рядом с нами, в самом тёмном углу мастерской.
— Это Фальконет…
Я незаметно покосился, пытаясь рассмотреть скульптора. Он был невысокого роста, довольно неказист, выглядел не праздничным, а довольно подавленным, что меня очень удивило.
— Дядюшка! — Взмолился Николай. — Вы обещали меня представить…
— Ну, что же… — Подумав мгновение, произнёс Юрий Фёдорович. — Подойдём к нему… Но ты видишь — он не в духе… Не огорчайся, ежели что…
Они подошли к ваятелю. Я, конечно, остался в стороне, но достаточно близко, чтобы слышать их разговор. Говорили они по-французски, но я, быть может, и не блистал произношением, но речь других на этом языке понимал достаточно хорошо.
Фальконет несказанно обрадовался Соймонову, который тут же представил ему своего племянника. Ваятель только слегка кивнул Николаю, сиявшего обаятельной улыбкой, и тут же начал жаловаться Юрию Фёдоровичу, едва сдерживая слёзы…
— Мсьё Соймонов, Вы представить не можете, что мне приходится сейчас выдерживать!