«Просто прекрасно, Жюли», – повторил он от двери, и она, слегка удивившись, подумала, что этот мужчина наверняка провел ночь в одной с ней постели.
Дурной знак
Каклик в последний раз взмахнул рукой, прощаясь, вышел на улицу, сел в свою скромную машину, а в это время в студии на другом конце Парижа Ален помогал Калибану подняться с пола.
– Ты как?
– Ничего, все в порядке. Только арманьяк… Его больше нет. Прости меня, Ален!
– Извиняла – это я, – сказал Ален, – я сам виноват. Не надо было заставлять тебя вставать на этот старый сломанный стул. – И, встревоженный, добавил: – Да ты хромаешь!
– Ерунда, ничего серьезного.
В этот момент в комнату вернулся Шарль и выключил мобильник. Он увидел нелепо скрюченного Калибана, который по-прежнему держал в руке разбитую бутылку.
– Что случилось?
– Я разбил бутылку, – сообщил ему Калибан. – Арманьяка больше нет. Дурной знак.
– Да, очень дурной знак. Мне прямо сейчас нужно ехать в Тарб, – сказал Шарль. – Мать при смерти.
Сталин и Калинин убегают
Если падает ангел, это, несомненно, знак. В кремлевском зале присутствующие, уставившиеся в окно, испытывают страх. Сталин улыбается и, воспользовавшись тем, что никто на него не смотрит, подходит к незаметной двери в углу зала. Открывает ее и оказывается в маленькой комнатушке. Там снимает красивый парадный мундир, надевает старую потрепанную куртку и берет длинное охотничье ружье. Переодевшись в охотника на куропаток, он возвращается в зал и направляется к большой двери, выходящей в коридор. Все взгляды устремлены в окно, а его никто не видит. В самый последний момент, когда он уже собирается положить ладонь на дверную ручку, он на секунду останавливается, словно желая в последний раз лукаво взглянуть на своих товарищей. И тогда его глаза встречаются с глазами Хрущева, который начинает кричать: «Это он! Видите, как он одет? Он хочет, чтобы все думали, будто он охотник! Он втянул нас в эту передрягу, а нам расхлебывать! Но ведь это он виноват! А мы все жертвы! Его жертвы!»
Сталин все дальше уходит по коридору, а Хрущев стучит по стене, бьет кулаком по столу, топает по полу ногами в украинских, плохо вычищенных сапогах. Другие по его примеру тоже начинают возмущаться, и вскоре уже все орут, вопят, топают, скачут, бьют кулаками по столу и в стену, стучат своими стульями по полу, так что в помещении стоит адский шум. Такой же гомон, как и раньше, во время перерывов, когда они собирались в туалете перед керамическими писсуарами с узорами в цветочек.
Все по-прежнему здесь, только Калинин незаметно ускользнул. Гонимый мучительными позывами мочевого пузыря, он скитается по кремлевским коридорам, но, так и не отыскав писсуара, выскакивает из здания и бежит по улицам.
Часть седьмаяТоржество незначительности
Диалог на мотоцикле
На следующее утро, около одиннадцати, Ален должен был встретиться с Рамоном и Калибаном в Люксембургском саду, возле музея. Выходя из студии, он обернулся сказать «до свидания» матери на фотографии. Затем вышел на улицу и направился к припаркованному неподалеку мотоциклу. Садясь в седло, смутно почувствовал за спиной чье-то присутствие. Как будто к нему осторожно прикоснулась Мадлен.
Это иллюзорное ощущение его взволновало; оно показалось ему выражением любви к Мадлен; он тронулся с места.
Вдруг за спиной раздался голос:
– Я еще хочу с тобой поговорить.
Нет, это не Мадлен. Он узнал голос матери.
Улица была запружена автомобилями, он услышал:
– Я хочу быть уверена, что между нами нет никаких недоразумений, что мы понимаем друг друга…
Ему пришлось затормозить. Какой-то пешеход, собираясь перейти улицу, в негодовании обернулся к нему.
– Буду откровенна. Мне всегда казалось ужасным отправлять в мир того, кто об этом не просит.
– Знаю, – сказал Ален.
– Посмотри вокруг: никто из тех, кого ты видишь, не оказался здесь по собственной воле. Разумеется, это самая банальная истина. Настолько банальная и настолько важная, что ее перестали слышать и понимать.
Продолжая путь, он проскользнул между грузовиком и автомобилем, которые вот уже несколько минут зажимали его с обеих сторон.
– Все любят болтать о правах человека. Какой бред! Право не имеет никакого отношения к твоему существованию. Эти поборники прав человека не позволят тебе даже закончить жить по собственной воле.
Над перекрестком зажегся красный свет. Он остановился. С обеих сторон дороги пешеходы направились к противоположным тротуарам.
А мать продолжала:
– Посмотри на них! Посмотри! По крайней мере половина из них уродливы. Быть уродливым – это тоже право человека? А ты знаешь, что такое всю жизнь нести свое уродство? Без малейшей передышки. Свой пол ты тоже не выбирал. И цвет глаз. И свой век. И страну. И мать. Ничего из того, что действительно важно. Если человек и имеет какие-то права, то это права на такие пустяки, ради которых не имеет смысла бороться или писать пресловутую Декларацию!
Теперь он опять ехал, а голос матери смягчился:
– Ты здесь такой как есть, потому что я оказалась слабой. Это я виновата. Я прошу у тебя прощения.
Ален ответил не сразу, а когда заговорил, голос звучал спокойно и кротко:
– В чем ты виновата? В том, что у тебя не хватило сил помешать моему рождению? Или в том, что так и не примирилась с моей жизнью, которая совершенно случайно оказалась не такой и ужасной?
Помолчав немного, она ответила:
– Может, ты и прав. Значит, я виновата вдвойне.
– Это я должен просить прощения, – сказал Ален. – Я свалился в твою жизнь, как коровья лепешка. И выгнал тебя в Америку.
– Хватит извиняться! Что ты знаешь о моей жизни, дурачок? Можно называть тебя дурачком? Не сердись, для меня ты дурачок. А знаешь, в чем причина твоей дурости? Доброта! Твоя нелепая доброта!
Они остановились у Люксембургского сада. Он припарковался.
– Не возражай и позволь мне извиняться. Я из породы извинял. Таким уж меня сделали вы – ты и он. А раз уж я извиняла, то я счастлив, когда мы с тобой извиняем друг друга. Правда же, извинять друг друга – это прекрасно?
Они направились к музею.
– Поверь мне, – сказал он, – я согласен со всем, что ты сейчас говорила. Со всем. В самом деле, здорово соглашаться друг с другом. Какой у нас прекрасный союз, да?
– Ален! Ален! – Мужской голос прервал их беседу. – Что ты смотришь на меня, как будто никогда не видел?
Рамон беседует с Аленом об эпохе пупков
Да, это был Рамон.
– Утром звонила жена Калибана, – сказал он Алену. – Рассказала о вашей вечеринке. Я все знаю. Шарль уехал в Тарб. У него мать при смерти.
– Знаю, – ответил Ален. – А Калибан? Когда они были у меня, он свалился со стула.
– Она мне сказала. Там не так уж все безобидно. Сказала, что ему трудно ходить. Больно. Сейчас он спит. Он хотел посмотреть с нами Шагала. Но не посмотрит. Кстати, я тоже. Ненавижу очереди. Взгляни.
Он кивнул в сторону толпы, которая медленно продвигалась ко входу в музей.
– Очередь не такая уж и длинная, – заметил Ален.
– Может, и не длинная, но все равно противно.
– Ты уже сколько раз приходил и уходил?
– Три раза. Так что, получается, я прихожу сюда не для того, чтобы посмотреть Шагала, а чтобы убедиться, насколько длиннее становится очередь с каждой неделей, так что, похоже, планета перенаселена. Посмотри на них! Думаешь, они так сразу воспылали любовью к Шагалу? Они готовы отправиться куда угодно, делать что угодно, лишь бы убить время, с которым непонятно, что делать. Они ничего не знают, значит ими легко управлять. Они потрясающе управляемы. Прости меня. Я в дурном настроении. Вчера слишком много выпил. Я правда много выпил.
– Ну и что будем делать?
– Давай погуляем по парку! Погода прекрасная. Знаю, воскресенье, народу многовато. Но ничего. Смотри! Какое солнце!
Ален не возражал. И вправду, атмосфера в парке была умиротворяющей. Некоторые бегали, другие просто шли, группы людей, расположившись на газоне, делали какие-то странные медленные движения, кто-то ел мороженое, кто-то играл в теннис на огороженном корте…
– Здесь мне гораздо лучше, – сказал Рамон. – Конечно, везде это единообразие. Но здесь, в парке, это единообразие как-то разнообразней. Можно даже питать иллюзии насчет собственной индивидуальности.
– Иллюзия индивидуальности… Любопытно: несколько минут назад у меня был странный разговор.
– Разговор? С кем?
– И потом, пупок…
– Какой пупок?
– Я тебе еще не говорил? Я тут много думал о пупке…
Словно повинуясь знаку невидимого режиссера, навстречу прошествовали две девушки с изящно обнаженными пупками.
Рамон только и сказал:
– И правда.
Ален:
– Прогуливаться с неприкрытым пупком – это такая нынешняя мода. Она длится уже лет десять.
– Пройдет, как и всякая другая мода.
– Не забывай, мода на пупки торжественно открыла новое тысячелетие! Как будто кто-то в ознаменование этой символической даты приоткрыл завесу, которая столько веков мешала нам увидеть главное: индивидуальность – это иллюзия!
– Ну, с этим не поспоришь, но при чем здесь пупок?
– В женском теле есть несколько особо священных эротических мест: мне всегда казалось, что их три: бедра, ягодицы, грудь.
Рамон нерешительно произнес:
– Почему бы и нет…
– Потом однажды я понял, что надо добавить сюда и четвертое: пупок.
На мгновение задумавшись, Рамон согласился:
– Да, наверное.
Ален:
– Бедра, грудь, ягодицы у каждой женщины имеют свою особую форму. Выходит, эти три священных места призваны не только вызывать возбуждение, они в то же время выражают индивидуальность женщины. Ты безошибочно узнаешь ягодицы любимой женщины. Эти любимые ягодицы ты отличишь от сотен других. Но ты не можешь опознать любимую женщину по ее пупку. Все пупки одинаковы.