— Ты пьян, Карам.
Он мотает головой:
— Она берегла меня, следила, чтобы я не выходил из своей комнаты.
— Нельзя же было…
Он перебивает меня:
— Я не люблю лицемерия… Ты, Халима, лицемерка!
— Прости ее, Господи… Ты все еще держишь на нее зло?
— А за что мне на нее обижаться?
— Я не понимаю тебя…
— Твой муж не как другие мужчины. Он не верит никаким людским вымыслам.
Что это значит? Он — муж как муж, только высмеивает все. Смеется над моей верой… над всем, что мне ценно и свято… Что же уважает этот человек? Вот он без зазрения совести поносит собственную мать. Я говорю ему:
— Ты ужасен, Карам.
Он отвечает с пренебрежением:
— Это нам еще повезло, иначе я развелся бы с тобой после первой брачной ночи.
Мне в сердце вонзили раскаленную иглу. У меня потекли слезы. Второй раз в жизни мне нанесли сокрушительный удар. Он говорит:
— Извини, Халима… Когда же ты станешь свободной?
— Ты злой и бессердечный!
— Меня не трогают эти слова, в них нет смысла.
Он рассказывает мне о безумной связи своей матери с полицейским, как она его игнорировала, и как он вырос свободным, благодаря этому распутному безразличию.
Он пьяно произносит:
— Я ей всем обязан…
Он окружает меня кошмаром. Я живу рядом с силой, не признающей никаких ограничений. На чем же держится наш союз? Нет, это случилось еще до опиума. Опиум просто не нашел бы души, которую должен был разрушить…
Я заметила, что он вернулся, и мое сердце екнуло, несмотря на неприязнь. На улице он кажется намного старше, чем когда работает в лавке. Он сел на свое место, не взглянув в мою сторону. Я спросила:
— Что он тебе сказал?
Он холодно ответил:
— Он покинул квартиру с чемоданом и отбыл в неизвестном направлении…
О, мука и ужас! Когда судьба перестанет истязать меня?
— Почему ж нам не сообщил?
— Он не думает о нас….
Я обвожу лавку взглядом и говорю:
— Он облагодетельствовал нас… Это больше, чем мы заслуживаем.
— После чего он захотел о нас забыть.
— Тебе нужно было пойти к аль-Хиляли…
Он уставился на меня с отвращением и ненавистью, я сказала:
— Тебя не за что благодарить.
— Я хочу размозжить тебе голову.
— Ты что, опять взялся за опиум?
— Его могут позволить себе только министры.
И вдруг он сказал, понизив голос:
— Аль-Хиляли не знает ничего о его местонахождении.
Я не утерпела и спросила:
— Ты был у него?
— Он не знает ничего о его местонахождении.
— Господи… Он съехал с квартиры?
— Нет.
— Наверняка тут замешана женщина.
— Так может думать только такая как ты…
— Что я могу ответить такому как ты? Тебе совершенно ни до чего нет дела.
Я почувствовала себя несчастной, и душа разрыдалась.
Я отправилась, надев новое платье и завернувшись в старую шаль. Я ни на что не надеялась, и отчаянье мое оправдалось. Я спросила у привратника:
— У тебя верные сведения?
— Ага.
Я не нашла в себе смелости войти в театр. Не желая того, повернула обратно. Посетила усыпальницу святого аль-Шаарани и молила его о милости. Потом прошла в лавку, чтобы увидеть, как, довольный, муж улыбается покупателю. Разбитая и вне себя от гнева, я села. Потеряв терпение, попросила:
— Сделай что-нибудь. Или ты ни на что не способен?
— Хочу тебя прикончить. В один прекрасный день я тебя убью.
— Сходи к директору еще раз.
— Иди сама, он особенно хорошо относится к своим наложницам.
— Твоя мать не оставляет меня в покое, издевается надо мной из могилы. Оставить после себя такое чудовище!
— Рядом с тобой она покажется скромницей!
Этот театр был свидетелем моих страданий и моей любви. Он был свидетелем того, как меня насиловали, но не защитил меня. Под его высоким сводом гремят приторные призывы к добру, а по мягким сиденьям льется кровь. Я несчастна… несчастна. Кровь приливает к лицу от одной мысли о моей тайне. Он не знает о моей любви, ему все равно. Наверное, даже не вспомнит, как меня зовут:
— Ты сторонишься меня. Я с ног сбилась, ища встречи с тобой…
— Тебе что-то надо?
— Что? Ты забыл? Я потеряла все…
— Не надо преувеличивать. Ничего такого не случилось.
Из моих глаз потекли слезы.
— Нет… нет… Исключено, чтобы в театре что-то заподозрили.
— Но я. Войди в мое положение. Не бросай меня…
— Все проще, чем ты себе придумала. Ничего страшного не произошло. Подумай хорошенько ради работы и своего будущего. Забудь, что было. Вспоминать это бессмысленно.
Он каменный. Я ненавижу его так же сильно, как и люблю. Брошенная, одинокая, я мучаюсь. Тетя когда-нибудь догадается, почему мне плохо… Чего я прошу у этого безбожного мира?
Когда стемнело, я пошла в арт-кафе. Заметив Фуада Шельби, курящего кальян, направилась к нему. Он не ожидал, что я приду, и привстал, приветствуя. Пригласил меня сесть и сказал:
— Надо было навестить вас, у меня столько забот, будь они неладны!
Я ответила, не придавая значения:
— К нам никто не зашел… но это не важно. Я пришла, потому что после исчезновения Аббаса не могу найти себе места…
Он улыбнулся и сказал:
— Нет повода волноваться, дело ясное. Он скрылся от любопытных глаз — и правильно сделал. Вероятно, он готовит новую пьесу…
— Разве не следовало нам сообщить?
— Прости ему это. Не волнуйся. Твою красоту ничто не омрачит, Халима. Как дела у Карама?
— Этот змей все еще отравляет людям жизнь…
Он рассмеялся — его смех действовал мне на нервы, и я ушла из кафе. На этот раз я решилась, набралась смелости и направилась в театр. Я попросила директора принять меня и вошла в кабинет. Та же комната. Тот же кожаный диван. Тот же человек. Нет… другой. От того осталась только трусость. Похоть так же состарила его, как нас состарила неволя. Кто из них двоих виноват в моем несчастье больше? Он встал, чтобы поздороваться… Закричал:
— Привет! Привет! Рад видеть тебя в добром здравии!
Я высмеяла его слова, присаживаясь:
— В добром здравии?!.
— Как и следует быть матери успешного драматурга!
— Пока он вызывает у меня только беспокойство.
— Нет причины для тревоги. У меня приятная новость. Он звонил мне…
Я обрадовалась и перебила:
— Где он?
— Не знаю. Он хранит это в секрете. Пусть, если хочет. Важно, что он приступил к сочинению новой пьесы.
— Он оставил свою работу?
— Да… Это опрометчиво, но он верит в свои силы, и я его поддерживаю.
— Почему он не удосужился позвонить мне?
— Он не хочет, чтобы его расспрашивали о пьесе. Я так понимаю ситуацию.
— Но сплетничают… Что ты думаешь об этом?
— Пьеса — это произведение искусства. А искусство есть вымысел, какие бы факты оно не предоставляло!
— Но люди подумают…
— Зрители ничего не поймут из всего этого. Вздор! Если бы только Тарик не дурил.
Я перебила его:
— Его враг. Будь он проклят!
— А теперь, прошу тебя, успокойся.
— Я слышал, что Карам Юнес просит твоей руки.
— Да.
— Дело можно поправить…
— Нет… Мне противна эта ложь.
— Ты признаешься ему?
— Думаю, это лучше всего.
— В наше время, пропитанное подлостью, ты исключение среди девушек. Ты и правда все ему расскажешь?
— Это не важно.
— Лучше тебе этого не делать…
Я зашла в буфет. Дядюшка Ахмед воскликнул, завидев меня:
— Молодец, что пришла.
Я молча села напротив него. Он принялся готовить мне сэндвич и чай. Из всех нас поздравили только Ахмед Бургуль и Умм Хани. На меня нахлынули воспоминания, связанные с этим местом. Чай, сэндвич и ухаживания. И дудочка, надрывающаяся в аду. Как капли чистого дождя на навозную кучу. Дядюшка Бургуль сказал:
— Успех Аббаса — настоящая удача, в утешение за прошлое.
Я сказала с сожалением:
— Он бросил нас, не сказав и доброго слова.
— Не переживай, никто же вокруг не волнуется.
— А Тарик Рамадан?!
— Он полоумный!
Новое жестокое испытание. Была решимость признаться, но от страха в последний момент я потеряла дар речи. Я чиста и невинна, ненавижу обманывать, но страх сковал мне язык. Карам кажется мне образцом серьезности и любви. Потерять его? Я молчала до последнего, пока не стало пути назад. Мне было страшно стоять перед ним обнаженной, взволнованной и униженной. Я начала тихо говорить.
Я слаба, я заплакала. Напряженная, унизительная, голая правда встала между нами. Я тихо произнесла:
— Я виновата… Не смогла сказать тебе раньше…
Его взгляд застыл в задумчивости. Чего я боялась, то и случилось. Я выговорила:
— Я боялась потерять тебя. Поверь, меня изнасиловали…
Опустила глаза в пол, сгорая от волнения. Что-то произнесла, и он что-то ответил, слова расплавились в пламени боли. Однако его голос отдавался глубоко в моем сознании:
— Мне нет дела до прошлого…
Я заплакала еще сильнее. Неожиданно меня словно озарило восходящим солнцем. Я сказала, что он благороден, и я посвящу себя тому, чтобы сделать его счастливым. Прошептала, утирая слезы:
— Как же легко пропасть невинному человеку…
Как теснит грудь… я возвращаюсь к нему. Вошла в лавку и села. Скажу ему только, что виделась с Фуадом Шельби, но не больше. Я не доставлю ему удовольствия. Он не любит Аббаса. Притворяется, что это его не касается. Если б он страдал, как я. Мы торгуем удовольствием, а наше единственное развлечение — обмен оскорблениями.
Я падаю все ниже и ниже. Новое зло сотрясает дом.
— Опиум — адская вещь, ты угробишь себя!
— Спасибо ему в любом случае.