— Кто пахал поле?
— Я пахала, ага.
— А мои люди тебе помогали?
— Помогали, ага.
— Доне!
— Слушаю, aгa!
— Заодно вдолби своему сыну, чтобы он не убегал к разным Сулейманам и не нанимался к ним в пастухи.
Доне смертельно побледнела. Ага погнал лошадь и скрылся из глаз.
Доне только крикнула ему вслед:
— Ноги твои целовать буду, ага, не делай этого!
Работники стали делить зерно. Три мерки они высыпали aгe, одну мерку — Доне. Куча аги быстро росла, кучка Доне оставалась маленькой.
Доне посмотрела на свое зерно и из уст ее посыпались проклятия:
— Не губи нас, Козлиная Борода! Оставь хоть на доктора! Чтоб тебе подавиться!
Батраки погрузили зерно аги на трех лошадей. Никто из них не сказал ни слова Доне. Они словно онемели.
Мемед подошел к матери и сел рядом. Посреди пыльного тока — маленькая кучка пшеницы. А какой большой была она совсем недавно! Он смотрел то на мать, то на пшеницу и что-то виновато бормотал.
— Я поняла теперь, почему он тебя не избил, когда привел от Сулеймана. Я поняла… чтобы отнять у нас хлеб. Проклятый гяур!
Мемед не сдержался и заплакал!
— Из-за меня!..
Мать притянула сына к себе и крепко обняла.
— Что поделаешь? — сказала она. — Что мы можем сделать?
— А что зимой будет? — спросил Мемед.
— Зима… — повторила Доне и тоже заплакала. — Ах, был бы у тебя отец. Отец…
VI
Мать Тощего Мемеда имела единственную корову. В этом году она отелилась. Если бы у них был хотя бы один дёнюм[12] земли, то на следующий год они могли бы иметь еще одного бычка. Он грезился им во сне, этот бычок. Оба бычка росли бы вместе. На большом лугу два длиннорогих бычка… Их трудно приучить к упряжи… Но если не полениться, они будут, как ягнята. Заросли колючек на поле?.. Ничего. Колючки растут год, два. На третий год можно пустить под них серную воду. Была бы только земля!
У новорожденных бычков шерсть красная, с едва заметным синеватым отливом. Потом она меняется, становится рыжей, светло-красной, сизой. Уши у бычков мягкие, как бархат. Когда ладонью проводишь по ним, по телу пробегает какой-то приятный легкий озноб.
Во всех бедных домах телят держат поближе к очагу, там, где спят хозяева; им кладут подстилку из душистого сена. В доме запах весенних цветов, сена, навоза и телят, пахнущих молоком.
К осени телята подрастают, и их переводят к взрослому скоту.
Мать всю весну не думала и не заботилась о бычке. И, если за ним не приглядывал Мемед, бычок разгуливал по всему дому.
Дом Мемеда — маленькая комнатка; над головой земляная крыша. Стены высотою всего в метр. Крыши всех домов в деревне не выдерживали осенних дождей, протекали. Единственным домом, крыша которого не протекала осенью, был дом Мемеда. Незадолго до смерти отец Мемеда ездил в Сарыгчагшак, привез оттуда земли и покрыл ею крышу. Земля в Сарыгчагшаке не обычная. Это не та земля, которую мы знаем, черная, песчаная, нетронутая. Земля там, словно осколки хрусталя — желтые, красные, лиловые, голубые, зеленые. Вот почему крыша дома ярко сверкает и переливается на солнце всеми цветами радуги.
Летом мать и сын трудились не покладая рук, но что поделать?.. Осенью они возвратились домой печальные и несчастные. И тогда они вспомнили, что у них есть бычок, о котором совсем забыли. Он подрос.
По небу с севера на юг ползли черные тучи. Дом озарила молния. Мать подбросила в очаг полено. Пламя разгорелось. В это время вошел Мемед. Руки у него покраснели от холода. Он присел у очага. Обернувшись, увидел корову: она спокойно пережевывала жвачку. Другой угол дома был завален соломой. Мемед встал, подошел к корове и взял за уши стоявшего рядом бычка. Бычок вырвался и подошел к корове с другого бока. Мемед улыбнулся.
— Наша Фындык отелилась у реки Алычлы, когда ты убегал к Сулейману, — начала Доне. — Я долго искала теленка и нашла только ночью под кустом. Корова стояла над ним и лизала его. Сначала она не подпускала меня близко. Потом я завернула его в фартук и принесла домой.
— Какой большой стал! — сказал Мемед.
— Да-а… — протянула Доне.
Разговор оборвался. Они боялись посмотреть друг другу в глаза и, опустив головы, глядели на огонь.
— Придется его отдать, — сказала Доне. — Уже сейчас нет муки…
Мемед не отвечал.
— Абди-ага зол на нас, — продолжала мать. — Он возьмет его за бесценок. Опять не дотянем до лета.
Мемед молчал.
— Ничего не поделаешь, сынок! — сказала Доне. — Помнишь, как ты убегал? Абди-ага теперь прижмет нас.
Мемед медленно поднял голову и посмотрел на мать. В глазах его стояли слезы.
— Это только предлог, — сказал он, — если бы я не убегал, он еще к чему-нибудь придрался бы!
— У него всегда есть предлог, — сказала Доне. — Этот гяур был врагом твоего отца.
Они снова заговорили о корове. Это было красивое упитанное животное, с пятном на лбу.
Настала зима. Снегу навалило по колено. После полудня становилось темно. Снеговые тучи заволакивали небо. Доне поставила на очаг закопченую кастрюльку с водой. Вскоре вода закипела.
В дом вошла Дженнет.
— Заходи, соседка, — сказала Доне, — садись.
— Ну что ж, присяду, — тяжело вздохнула Дженнет и села в углу. — С самого утра хожу из дома в дом. Не знаю, что делать, куда теперь идти. Я слыхала, что и у тебя кончились пшеница и ячмень. Мы тоже все израсходовали неделю назад. Давно уже опустели мешки. В этом году хлеб не уродился. Был бы он таким, как ваш… Муж побывал у всех, во всех домах… Просил в долг. Ведь ни у кого нет — нечего дать.
Дженнет заметила на очаге кастрюлю с кипящей водой и спросила:
— Чем будешь засыпать?
На губах Доне появилась слабая улыбка:
— Вот налила воды!
— Что, ничего не осталось?
— Все что есть — на очаге.
— Что же ты будешь делать дальше?
— Не знаю.
— Сходи, попроси чего-нибудь у Мустулы, — посоветовала Дженнет.
— Я схожу. Но у него нет ничего…
Метель. Уже несколько дней метет так, что глаз не откроешь. Возле домов нет даже собак. Деревня безлюдна, как вершина горы. Все заперлись в домах. Те, у кого была корова, принесли в дом сено, чтобы не выходить наружу. Никому теперь нет дела до соседа.
Нет такого дома, где бы Доне не просила помощи. Неделю, а может быть и больше, обивает она чужие пороги.
— Умру, но у Абди-аги просить не стану, — твердит она. — Лучше умереть…
Так бывало каждый год. Больше половины крестьян голодали и в конце концов шли к Абди-аге.
Доне не шла. Будь что будет! У нее есть сын. Вот уже несколько дней он не проронил ни слова. В лице его, в губах — ни кровинки. Губы стали тонкими, как лист бумаги. Лицо застыло, тело неподвижно, как у мертвеца. Иногда он садится, обхватывает руками голову и, задумавшись, сидит так до самого вечера. И кажется, что вся его жизнь, вся душа отражаются в его огромных глазах. Изредка в них вспыхивает и гаснет злой огонек. Такой огонек загорается в глазах тигра, готового наброситься на свою жертву. И откуда это у него? Может быть, от рождения? Нет, скорее всего от перенесенных страданий и горя. В глазах Мемеда этот огонек впервые появился год тому назад. До этого детские глаза Мемеда излучали восхищение и радость.
Небо затягивалось черными тучами. У дверей Абди- аги — толпа оборванных людей. Согнувшись в три погибели, они прижались друг к другу и дрожат от холода. Только Доне стоит в стороне. Люди ждут Абди-агу. Он должен выйти к ним и что-то сказать. И вот показалась его голова с острой бородкой, в руках аги длинные четки из девяноста девяти косточек; на голове ермолка из верблюжьего меха.
— Опять вам нечего жрать? — спросил он.
Никто не ответил.
Позади толпы он увидел одиноко стоящую Доне.
— Доне! — крикнул он ей. — Ты ступай домой! Тебе я и зернышка не дам. Ступай домой, Доне! До сих пор из моей деревни, с моего двора никто не убегал в другую деревню, не батрачил у других людей. Это придумал твой мальчишка. Ступай домой…
После этого он обратился к толпе:
— А вы идите за мною, — и вынул из широких штанов связку ключей. Достал из кармана пиджака тетрадь.
Собравшись с силами, Доне крикнула ему вслед:
— Ага, мой сын — слабый ребенок… Не дай умереть нам с голоду…
Ага остановился, повернулся к Доне. Остановились и повернули головы люди.
— Ребенок должен быть ребенком, — ответил ага. — С тех пор как я себя помню, никто еще не убегал из Деирменолука и не батрачил в другом месте. И не сделает этого… Ступай домой, Доне!
Абди-ага открыл дверь амбара; оттуда повеяло теплом и пыльной пшеницей. Он встал у двери и сказал:
— Слушайте меня. Никто из вас не даст Доне ни зернышка. Пусть умирает с голоду. До сих пор в нашей деревне никто не умирал с голоду. Она умрет. Или продаст что-нибудь, если у нее есть что продать. Если вы дадите и я узнаю об этом, я приду и отберу то, что дал. Тогда не говорите, что не знали…
Послышались голоса:
— Ведь нам самим не хватит…
— Ведь нам самим не хватит…
— Ведь не хватит…
— Какой там Доне…
— Не надо было сыну Доне убегать, — со злобой крикнула какая-то женщина. — Какое нам дело! Пусть теперь умирает с голоду.
Каждый возвратился домой с мешком за спиной. В мешке были смешаны рожь, пшеница и ячмень. Мельница находилась на другом конце деревни, недалеко от большого чинара. Она давно не работала, а теперь вот уже второй день все перед мельницей запружено мешками. Для Безухого Исмаила наступили добрые времена.
К вечеру в домах запахло горячим хлебом.
Дурмушу Али — шестьдесят лет. Он самый рослый человек в деревне, крепкий, как могучий чинар. На крупном лице его блестят маленькие глазки. За всю свою жизнь он не надел на ноги обуви. Черные, толстые, изрытые глубокими трещинами ступни огромных ног не нуждались в обуви. Да ему и не подобрать ничего по размеру, таких чарыков не найти. Но если бы он п