Петр МежирицкийТОСКА ПО ЛОНДОНУРоман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА 1. МОСКВА, КРЕМЛЬ…
22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война. И стала собирать жатву даже в тылу, далеко от линии фронта.
Утро 23-го застало меня у постели больного. Пятидесятилетний адвокат, совсем еще молодой человек, наш тбилисский златоуст, умирал от сердечного приступа, а я ничего не мог поделать. Он свалился, когда узнал о боях на восточнее места, где в военном городке при муже-командире жила его дочь с четырехлетним внуком.
Сперва пациент помогал мне и боролся за жизнь. Но страх и боль сломили его. Ритмичное сердцебиение сменилось беспорядочным, серая кожа перестала розоветь от припарок, и пришлось решиться на экстраординарное — ввести адреналин внутрисердечно. И он ожил. Кратковременная потеря сознания при наступавшей клинической смерти помогла расслаблению. Капельница, грелки к конечностям, устранение шумов… После массажа сердца пульс выровнялся.
Он уснул. И меня сморило у его постели.
Очнулся от того, что расталкивали и разве что не тащили за шиворот. Открыл глаза и увидел дюжего молодца в форме НКВД. Второй такой же стоял в дверях, за ним топталась жена адвоката, у нее было летаргическое лицо. Чтобы не поднимать шума у постели больного, пришлось выйти с ними из комнаты.
— Поедете с нами.
— K сожалению, не могу покинуть больного, должен оставаться с ним не менее суток. А в чем, собственно, дело?
Один стоял передо мной и криво усмехнулся. Вопросики, сказал он. Вопросики задаем мы. Тот, что стоял сзади, обхватил меня и понес. Пришлось его ударить. Он выпустил меня и заныл. Он глядел с ненавистью и страхом. Он не понимал, как ухитрился так ударить его в столь чувствительное место человек, обхваченный сзади поперек туловища и поднятый на воздух. Да еще и старый человек, от которого подобной прыти не ждать. Второй двинулся ко мне.
— Не трогайтесь с места. — Был миг нерешительности, и мне удалось повернуться так, что оба оказались в поле моего зрения и глядели на меня. — Будьте внимательны. Я выхаживаю тяжелого больного. Очень тяжелого, понимаете? Пожалуйста, кивните. — Оба кивнули. — Очень хорошо. Теперь идите и скажите тем, кто вас послал. Можете идти.
Не спуская с меня глаз, они чинно попятились. Зато с крыльца их словно сдуло, с грохотом.
Торжествовать не приходилось. Государство — это аппарат, человеку с ним не состязаться. Мы не могли закрыться в доме. Выламывание двери прикончило бы моего пациента в несколько минут. Следовало подумать, как объяснить кому-то, наделенному властью, что отлучиться мне нельзя, но я могу консультировать по телефону, оставаясь здесь. Ведь есть же там какой-то врач, с которым можно говорить на профессиональном языке.
Но следующий тур застал нас врасплох. Получаса не прошло, как приехала машина, битком набитая солдатами НКВД в фуражках с малиновыми околышами. Чтобы предупредить шум в доме, пришлось выйти на крыльцо, над головой мелькнул приклад, и сознание вернулось ко мне лишь в черной «эмке», она неслась со скоростью, с какой, думаю, ездить мне еще не доводилось.
В чувство меня привел, вероятно, нашатырь. Кто-то, сидевший рядом, совал мне это снадобье в самые ноздри.
— Куда вы меня везете?
— K товарищу Махарадзе, — ответил вкрадчивый голос с акцентом, с каким говорят нахичеванские грузины. — Не надо волноваться, дорогой профессор.
Это великолепно. Это в духе времени. Челевека бьют прикладом по голове и при этом рекомендуют не волноваться.
Следовало ожидать, что меня повезут в официальную резиденцию Филиппа, в их малину, в Президиум. Но, когда мы миновали Дом правительства, а затем пересекли Куру у Метехского замка, я понял, что удостоен домашнего приема у старого приятеля, с которым предпочел бы вовсе не знаться.
Так, собственно, и было долгие годы. Чему обязан?
Потрогал голову, нащупал липкое. Ссадина. Удар мастерский. Ровно настолько, чтобы выключить сознание. Представляю, сколько голов было проломлено, пока автор добился подобной чистоты исполнения.
Начинать беседу с этим лисом Махарадзе в таком состоянии не годилось, следовало привести себя в порядок. От размышления о чужих головах пришлось отвлечься и заняться собственной, благо ехали мы в молчании еще минут десять.
Дальше масса людей в доме, беготня, шум и надо всем пронзительный голос Филиппа:
— Кушать хочешь? — Обязательное кавказское гостеприимство, на сей раз в неожиданном ракурсе. — Некогда, в самолете поешь.
— Самолет? Никакого самолета, пока круглосуточное дежурство у постели моего больного не установлено.
— Адрес мы знаем, врача пошлем.
— Мне его проинструктировать надо.
— По телефону из Москвы проинструктируешь.
— Это немедленно сделать надо.
— Нет!
Существует прием. Садишься на стул лицом к спинке, заплетаешь ноги между ножками стула, а руки перед спинкой. Единственный способ разнять эту конструкцию — бить прикладом по голове. Ввиду предстоящего срочного консилиума в Москве это как-то неудобно.
— Очччень хорошо! — сказал Махарадзе. — На стуле полетишь. А твой больной умрет, как сотни других умирают, как наши герои-красноармейцы, пока ты тут в принципиальность играешь и все такое. — Таково дикарское красноречие нашего новоявленного корифея и председателя Верховного Совета. (Несите его!
— Дай честное слово, что врача к больному пошлешь.
— Полчаса — врач там будет. Большевистское слово даю!
Большевистское исключает честное, но что делать…
Снова с завыванием сирены к аэродрому. Там ждал военный самолет. Напялили комбинезон, парашют, на саднящую голову нахлобучили шлем, ларингофоны больно врезались в шею, и всадили в крохотный отсек позади кабины пилота, спиною к нему. Взлетели, пробили облачность. В наушниках раздался треск и сквозь него сочувственный голос пилота:
— Пойдем на высоте. Если почувствуете кислородное голодание, маска справа от вас.
В поисках маски увидел термос и бутерброды. Закусил, завернул лицо шарфом, с которым не расстаюсь с первой волны арестов, и заставил себя уснуть. Проснулся от толчков: садились.
— Харьков, — сказал пилот. — Заправимся.
Сели прямо у бензовоза на каких-то задворках, заправились, снова взлетели. Москву увидел в лучах заката. K самолету подкатил черный ЗИС, двое учтивых военных со шпалами в петлицах. Помчались.
Рязанское шоссе… Кремль, Спасские ворота, часовые, проверка пропусков, меня вводят во внутренний дворик, еще одна проверка пропусков, входим, поднимаемся по лестнице, снова проверка пропусков, идем по коридору, толстые красные дорожки глушат шаги, дверь в продолговатую комнату, из-за стола с телефонами поднимается бесцветный человек — Привратник — и кивает провожатым. Они щелкают каблуками и уходят со строевым поворотом через левое плечо.
Итак, я доставлен. И получен. Как вещь. Не исключаю, что под расписку. Но не в моем присутствии. Ужас, как деликатно.
Привратник протягивает руку:
— Добро пожаловать, Шалва Сетович. Сколько лет, сколько зим! Как перенесли полет? Закусить не желаете?
Он не изменился. Такой же учтивый, такой же бесцветный, такой же предусмотрительный… Идеально вышколенный слуга.
— Дайте чаю и соедините с Тбилиси.
— Не угодно ли пройти в соседнюю комнату? Там телефоны, там же и чай организуем, все будет под рукой.
Открывает передо мною дверь, вхожу. Туалеты в старых покоях проветриваются плохо. В воздухе запах свежего кала и одеколона. Аромат вождя.
Привратник приносит грузинский и индийский чай и удивляется, когда я прошу узбекский. Но и узбекский есть. Сосо любитель чая и знает толк. Для меня Привратник старается, как для хозяина: греет чайник на пару, заваривает, накрыв салфеткой, выдерживает по часам и так далее — все, что положено по чайной церемонии.
Соединение с Тбилиси, сложное в обычном случае, отсюда, из кремлевского кабинета, занимает пятнадцать минут. K телефону подходит жена адвоката. Врача, конечно, не прислали. Да уже и надобности нет. Мой пациент скончался час назад.
Как они там его называют в песнях, своего вождя? Что, дескать, он землю родную обходит, растит он отвагу и радость — радость растит! — в саду заповедном своем, споемте ж, товарищи, песню о самом большом садоводе, о самом любимом и мудром… А меня притащили сюда, принеся мимоходом человеческую жертву, чтобы здесь, в этой комнате, я час с лишним ждал высочайшего пациента…
Он появился из боковой двери, как всегда неслышно, и все вопросы отпали. Вот он, самый бесстрашный и сильный, самый большой полководец… Плечи встопорщены, а голова втянута и запрокинута, левая рука прижата к боку и трясется, во всей стойке сверхъестественное напряжение. Он испытывает разламывающую боль в затылке и мучительное ощущение в средостении, сходное с болевой симптоматикой рака пищевода. Кроме того, у него неудержимый понос, об этом свидетельствует запах. Синдром страха, для чего имеются все основания. Он, как никто, понимает ситуацию. Армия создается наново, не имеет военной доктрины и находится в сутолоке технического перевооружения. Командный состав уничтожен. Войска не знакомы с поступившей техникой, они учатся, инструкторов мало, техники много, наименований тьма. Это надо охватить снабжением не только запчастями, но и разнокалиберными боеприпасами при разбросанности объектов и катастрофическом дефиците транспорта. Девять десятых штаба Закавказского округа — мои пациенты: алкоголизм, неврастения, или то и другое вместе. Все они в прострации: война на носу, а готовиться к ней ни-ни! И, наконец, в канун события по его повелению народ убаюкан дурацким опровержением ТАСС.
Для любой страны стечение подобных обстоятельств в подобной обстановке и при вторжении подобного противника означает одно: конец режима.
Для любой другой. Что же до этой, то, право, не соображу, что и предположить. Вот уж воистину — «Я другой такой страны не знаю».