– Осторожнее! – кричит она.
Ответа нет. Как будто какая-то тень мелькнула там наверху… или ей показалось, что там есть кто-то еще? Женщина в синем снова кричит, но теперь все происходит слишком быстро, и женщина на вершине башни опасно наклоняется назад. Что-то медленно опускается вниз, изгибаясь в воздухе, ныряя и делая пируэты на ветру то вправо, то влево. Спотыкаясь, женщина в синем бежит – так быстро она еще никогда в жизни не бегала. Увидев упавший на землю шелковый платок, с гулко бьющимся сердцем она бросается к двери в башню.
Глава 2
Со смешанными чувствами тоски и надежды София смотрела на раскинувшиеся перед ней пейзажи Валь-д’Орча[2], где темно-бурые склоны холмов сменялись долиной, за ней другой и багряное, словно подсвеченное закатом небо, казалось, затаило дыхание. Вдали над пейзажем, словно страж на часах, мрачно возвышалась одинокая вершина горы Амиата, а между тем золотисто-алые виноградники и дубовые рощицы, словно с каким-то вызовом пылающие яркими красками в последние минуты заката, лишь усугубили жажду Софии вернуть все то, что было ими утрачено. Все ближе надвигалась зима, но София продолжала тосковать по тем подернутым дымкой летним ночам, когда, лежа рядом с ним на сене, любуясь светлячками и попивая прямо из бутылки красное вино, она лениво шевелила пальчиками босых ног.
Прежде она очень любила эти минуты неуловимого перехода, когда всего на несколько мгновений весь мир вдруг преображался, становился словно подернутым некоей волшебной дымкой, казался зачарованным, нереальным, как обожала и минуты между сном и явью, когда ни сон, ни явь не могли заявить о своих правах на нее. В такие минуты можно было представить себе, что они продолжают идти вдвоем, рука об руку, среди слегка припорошенных пылью оливковых рощ, продолжают строить фантастические планы на будущее, и им даже в голову не приходит, какие испытания ждут их впереди.
Вечер неспешно превращался в черную ночь, которая сочилась в ее маленькую гостиную, и София с такой силой захлопнула скрипучие ставни, что затряслась рама окна. Закрыв и само окно, она повернулась и оглядела комнату. Присев перед камином, подбросила еще полено в огонь и, уловив крепкий, приятно бодрящий аромат сигары Лоренцо, оглянулась: он сидел на обитом синим бархатом диване, и у ног его сопели обе собаки. В такие минуты, когда в доме совсем тихо, совсем темно, к ней снова возвращались ее страхи. От пляшущих языков пламени по стенам комнаты метались тени; живые в своей чудовищной уродливости, тени прыгали чуть ли не до потолка, но как только пламя сникало, съеживались и они. Но женщина видела их отражения в его спокойных серых глазах. Софии трудно было понять, о чем он сейчас думает, что чувствует. Глаза его были печальны, да, но в этой печали сквозило нечто новое. Он похлопал по дивану рядом с собой, она потянулась и уютно пристроилась к нему.
Обеими руками он с двух сторон запустил пальцы ей в волосы, отвел упавшие на лицо пряди, и у нее возникло чувство, будто она растворяется в нем, как, впрочем, и он в ней тоже.
– Ну вот, теперь я тебя вижу, – сказал он.
– От тебя никуда не спрячешься, – отозвалась она, а потом сообщила, что ей сейчас вспомнились маковые поля.
– Правда?
– Скорее бы настал май и все это кончилось.
На лице его отразилось некоторое сомнение.
– Может, к маю еще и не кончится, – сказал он.
– Они мне приснились. Маки.
Она не стала говорить, что красные лепестки приснившихся маков завяли и бутоны сочились кровью.
Он поднес к глазам ее руку и стал внимательно разглядывать сломанные ногти.
– Бедные ноготки… а что там под ними, ведь это не краска, верно? – ласково спросил он.
– В саду ковырялась.
– Ах вот оно что… Ну а я сейчас думал про Флоренцию.
– Когда еще ничего этого не случилось?
– Да, когда ты училась в институте искусств, а я – на аграрном факультете.
Она улыбнулась, вспоминая ту беззаботную жизнь – ей тогда было девятнадцать лет.
– Это был двадцатый год, – добавил он. – С тех пор ты нисколько не изменилась.
– Такая же маленькая? Бледненькая? Вся сморщенная?
– Вовсе нет, – возразил он, и в его глазах заплясали веселые огоньки. – Красивая, как и всегда. Вот я уже почти седой, а ты совсем нет.
Он провел рукой по своей подернутой проседью шевелюре.
– А мне нравится.
– В последнее время ты, кажется, почти не подходишь к мольберту, не то что прежде, да?
– С самого начала войны не писала, а вот теперь снова начала.
Они умолкли, каждый думал о своем. Софии очень хотелось еще поговорить о прежних днях, вспомнить, каким он был тогда, какой была она сама, но подходящие слова не шли на ум. Она пристально наблюдала за ним, но он лишь улыбался, и ей стало любопытно: думают ли они об одном и том же? В наступившей тишине слышно было, как потрескивают в камине дрова, тикают, отсчитывая секунду за секундой, дедушкины часы, и чем дольше длилось молчание, тем больше они отдалялись друг от друга.
– А ты… – проговорил он в конце концов, словно прочитал ее мысли.
– Что такое?
– Да нет, не важно, – сказал он и покачал головой. – Я просто… думал.
– О чем?
– Ну… ты же прекрасно знаешь…
Она неуверенно сморщила лоб. Знает? О чем же?
– О нас с тобой, – сказал он.
– Ах вот оно что… ну да…
Они замолчали, оборвав едва начавшийся разговор, и она надеялась, что они оставят эту скользкую тему. Молчание прервал он.
– София, я давно хотел тебе сказать… понимаешь, я все ждал подходящего момента. Но… на самом деле это не важно, поэтому я просто скажу тебе, в чем дело.
– Продолжай, – сказала она, услышав в собственном голосе тревогу, но всего чуточку.
Тем временем он с отрешенным видом потер подбородок.
– Дело в том, что мне скоро придется уехать, – продолжил он.
Она отстранилась и пересела на обитый ситцем диван напротив, поджав ноги и стараясь не показать виду, как ее ранило это известие.
– Что от этого изменится? Ты ведь и так вечно в отъезде.
Он поморщился:
– Но я же всегда возвращаюсь.
– Хочешь сказать, что на этот раз не вернешься? – спросила она, встревоженная мыслью о том, как она одна станет управляться со всем огромным хозяйством имения.
– Нет, я хочу сказать, что на этот раз меня не будет дольше.
– И намного дольше?
Он кивнул:
– Но я уезжаю не сразу, не прямо сейчас.
– И чем ты будешь там заниматься?
– Да так, ничего серьезного, всякие пустяки. Нет причин беспокоиться.
Его голос прозвучал как-то слишком беззаботно, и она поняла, что он хитрит.
– И все-таки, – настаивала она, – расскажи.
Он вздохнул:
– Не так давно меня попросили передать кое-какую информацию, которая может быть полезной союзникам.
– Но ведь это ужасно опасно, разве нет?
Он выдержал ее взгляд, и она поняла: конечно, это опасно.
– Ты будешь все так же работать в министерстве?
– Разумеется.
Он встал, и она краем глаза увидела, как он достает из кармана небольшой, но толстый коричневый пакет и показывает ей. Кивком головы она велела ему положить пакет на столик.
– Разве ты не хочешь взглянуть, что там? – спросил он.
– Потом.
– Ты будешь здесь в безопасности, в Кастелло? – спросил он, и она отметила в его глазах живое, неприкрытое чувство.
Вопрос его прозвучал серьезно. Он имел в виду высокие стены, их дом, не вполне замок, конечно, но вполне себе особняк в небольшой, укрепленной деревушке, существующей с тринадцатого века, попасть на территорию которой, как, впрочем, и выйти, можно только через арочный проход и стены которой ни один враг не смог преодолеть. До сих пор.
– В безопасности? Мы? Возможно.
«Но только не наши свиньи, – подумала София. – И не индейки, куры, утки, цесарки, кабаны, рогатый скот».
Ее возмущали постоянные хищения на их тридцати двух фермах. Впрочем, думала она, немудрено, что происходят кражи, ведь каждая из ферм находится внизу, далеко за пределами деревни. Легкая добыча.
– В этом году колбасы не будет, – сказала она.
В ее голосе звучала горечь, но ей было все равно.
– Но ты ведь припрятала кое-какие припасы?
– Вот именно, кое-какие, но мяса для нас и для фермеров будет мало. Как по-твоему, почему мы все время питаемся одними кроликами?
Он улыбнулся.
– А что, мне нравится кроличье мясо, – сказал он, пытаясь говорить шутливым тоном.
– Ну что ж, тем лучше.
Она бросила быстрый взгляд на свои руки.
– Что такое? – спросил он.
– Ничего, – ответила она.
Сознавая, что так и не сообщила ему о письме, София переменила тему. В конце концов, возможно, ничего страшного не случится и она будет только рада, что не заставила его лишний раз беспокоиться.
– А что будешь делать со своим членским билетом?
Судорожно вздохнув, Лоренцо бросил на нее огорченный взгляд:
– Ты опять?
Она сразу ощетинилась:
– Но военные действия против союзников прекращены…
Снова наступило молчание, но на этот раз оно длилось недолго.
– Все ведь сейчас уже изменилось, разве не так? – продолжила она.
Он покачал головой из стороны в сторону, словно хотел размять мышцы шеи.
– Все еще очень непросто.
Лоренцо был прав. Здесь они жили в режиме объявленного немцами военного положения, и из соображений безопасности он должен был носить с собой членский билет фашистской партии.
– Все изменилось на юге, на территории, уже занятой союзниками, – добавил он. – Но ты ведь знаешь, почти всю страну захватили нацисты. И ты либо с ними, либо против них, третьего не дано.
– Значит, они продолжают думать, что ты с ними.
София надеялась, что он будет носить с собой членский билет как-нибудь незаметно, не демонстрируя его без особой надобности. Она все понимала. На самом деле понимала. Ему не хотелось об этом говорить. Данная тема являлась больной для них с 1932 года, когда все государственные служащие должны были вступить в фашистскую партию и получить партийные билеты, в противном случае они теряли работу. Понимать-то понимала, но не до конца: ведь Лоренцо в работе не очень нуждался, средств им вполне хватало – они получали доходы и с имения, и с ценных бумаг, в которые были вложены деньги. Но он продолжил службу в Министерстве сельского хозяйства – его поступками руководила страстная любовь к земле. Внимание его привлекла так называемая программа комплексной мелиорации Муссол