На радостях он отвёл нас в столовую и, вызвав дежурного, приказал накормить. Опёнок тем временем помчался в парк за вездеходом, чтобы мы успели загрузить продукты.
Пока мы набивали животы, в столовую вдруг завалились Панфил с Джаггером.
Они заорали дико, глядя на нас, как на привидения. Джаггер так даже кинулся ощупывать нас, причитая:
– Чур меня, чур…
Подсев к нам, и выслушав наш горестный рассказ, они сообщили о том, что произошло у них.
На девятый день пурги по неизвестной причине сгорела дизельная. Видимо, это судьба всех дизельных к востоку от Урала – раньше или позже сгорать дотла. Резервные дизеля были запущены немедленно, но телефонную связь и подачу электричества на Первую Площадку возобновить не удалось. Все были уверены, что мы околели.
– Не дождетесь! – подытожил Кролик.
Мы доели и отправились на склады. Панфил увязался за нами, а Джаггер побежал за Чучундрой, чтобы тот тоже порадовался нашему воскрешению. Оба они примчались моментально и очень кстати. Склады были заметены до крыш, и после объятий и восклицаний Чучундра получил, как и все, лопату в руки. Тем временем, радостно грохоча мотором, прибыл вездеход с Опёнком. Мы откопали вход и принялись за погрузку.
Между делом Чучундра успел сообщить жутковатую новость: после окончания пурги, на флагштоке, напротив штаба, обнаружилась волчья шкура с цельной, скалящей злую пасть, головой.
И теперь ведущие мистики части, а именно комсорг с замполитом, пытаются найти должное толкование этому метафизическому факту. Пока лишь ясно одно, что дело не к добру.
Мы с Кроликом мрачно переглянулись.
Пока шла погрузка, я обратил внимание на непонятную суету возле свинарника. Туда, обратно и снова туда пробежал дежурный по части. Подкатил санитарный УАЗ. Пригнали каких-то гусей с лопатами, из учебки, откапывать вход.
– Что там? Опять поросенка кто-то украл? – ревниво поинтересовался Толстый.
Тут на штабной машине прикатил сам командир части. Дело было явно не в поросенке. Командир нырнул в свежепрокопанный туннель и исчез в свинарнике вместе с начмедом. Через минуту мы услышали дикую матерщину сквозь свиной визг. Командир части выскочил из свинарника, выругался еще раз и принялся блевать на девственно-белый снег.
Начмед выбрался наружу, сплюнул и закурил.
Любопытный Опёнок потрусил к свинарнику. Обратно он вернулся какой-то пришибленный.
– Свинаря-то нашего… того… свиньи съели, – сообщил нам Грибной Прапорщик.
– Как съели?!
– Почти целиком. Но начмед говорит, что опознать вполне возможно.
– Да как же так? Как съели-то?
– Не могу точно ответить. Свиней не спросишь, знай себе, хрюкают, твари. А он, видать по всему, пьяный в свинарнике свалился и уснул. Пурга была, приглядеть некому… Вот они его и того… между прочим, начмед говорит, ремень кожаный тоже съели, а пряжку бросили. Такая деталь…
– Вот как оно… – сказал Царь Додон. – Пургу понимать надо. Когда пурга, могут и съесть, однако.
Мы печально покурили у вездехода, и Панфил прочел нам:
…В небе дождь
Сплел серебряных кружев сеть.
Сеть, как ложь.
Ложь легка и нежна, как смерть.
Все мы ждем,
Вдруг сверкнет радуг нервный свет
Под дождем,
Но его все нет.
В небе дождь
На палитре своей носит семь цветов.
Капель дрожь.
Семь цветов мне, как семь замков.
Не найти
Мне для них никогда ключей.
Не пройти
Сквозь цветов ручей.
Семь цветов —
Семь истершихся старых струн.
Много снов.
Много странных дум.
В каплях тьмы
Дождь зажег миллион свечей.
Не грусти,
Я уже ничей.
Как я ждал,
Что застынет дождь,
Станет дождь, как лёд.
Но отдал
Ожиданье за быстрый взлёт.
Мне мигнёт
Свет, упрятанный в дебрях туч.
Пропадёт
Радуг тонкий луч.
Упадут
Замки, высохнет ручей.
Оборвут
Жизнь, что я считал лишь своей.
Разорву
Я оковы дня.
В сон-траву, ночь, возьми меня.
Буду рвать её
Из последних сил.
Песню допоёт
Тот, кто раньше жил.
Надоел уют, мир давно не нов.
Надо мной встают
Семь шальных цветов.
Дождь грибной, звеня,
Брызнет мне в лицо.
На круги своя!
Жизнь моя – кольцо!
Мы торопили водителя, и вездеход, как бьющий в волну корабль, врезался в сугробы, пересекавшие дорогу. Гусеницы выбрасывали фонтаны колючего снега.
– Давай, торопись, чувак, – кричал Кролик водителю, – нас там еще четверо голодных ждут, без телефона.
– Давай-давай! – вторили Толстый и Додон. – Поспешать надо, однако. А то, неровен час, не дождутся нас, сожрут друг друга… такие нынче времена…
Вездеход, покачиваясь и рыча, летел по косым сугробам, вспарывая фарами черный мороз полярной ночи…
31
– Рядовой, завтра в десять ноль-ноль вам надлежит прибыть в штаб части, в кабинет номер двадцать три, – сказал мне майор Пузырев очень нелюбезным и официальным голосом.
Любезности я от него и не ожидал, но к чему такой официоз? Впрочем, и так ясно, что не тульский пряник кушать вызывают.
Известно каждому, что двадцать третий кабинет занимает особист, капитан Дятлов.
По пути в часть я ломал голову, размышляя, что могло понадобиться от меня особисту. И вроде бы не придумывалось ничего совсем уж страшного. История, с чудесным превращением лосьона в свекольную воду канула в лету. Да и почему он вызывает только меня? Есть, конечно, одно мутное дельце, в котором, с Площадки, кроме меня никто не замешан, но откуда ему знать? Упрёмся – разберёмся. Мороз был не сильный, шагалось легко и быстро.
В штабе дежурный проверил журнал и записал мою фамилию.
– Второй этаж, – мрачно промычал он сквозь бутерброд с полтавской колбасой.
Я постучал в деревянный косяк возле пухло обитой войлоком и дерматином двери с чернильной надписью «23».
– Войдите – закричал кто-то изнутри.
– Разрешите войти?
– Входите, рядовой.
В кабинете за полированным столом дымил болгарской сигаретой незнакомый подполковник. Капитан Дятлов переминался в углу, теребя в руках какие-то бумажки.
– Здравия желаю! Товарищ подполковник, разрешите обратиться к товарищу капитану?
Этот? – кивнул подполкан Дятлову, не реагируя на меня никак.
– Так точно, он!
– Хорошо. Ну, всё, иди…
– Куда? – спросил растерянно Дятлов.
– Откуда мне знать? – начал раздражаться подполковник. – У тебя что, капитан, работы нет? Вот и иди, работай…
– Так точно, иду, – растерянно пробормотал Дятлов, изгоняемый из собственного кабинета.
Он проскользнул мимо меня и тихонько прикрыл дверь.
Мне стало как-то не по себе. Особиста, которого в части побаивались даже старшие по званию офицеры, выгоняют из его собственного кабинета, как собаку, да ещё в присутствии рядового. Кто же этот опасный тип?
– Подполковник Кибальчиш, – представился неизвестный, – и нечего зубы скалить, сынок! Садись, закуривай, – он запустил по полировке в мою сторону пачку «Родопи».
– Фамилия моя легендарная, сам понимаешь. Дед в одном полку с Гайдаром служил. Знатно деды наши шашками помахали в гражданскую. Отец мой Берлин брал…
Мне подумалось, что подполковник начнет сейчас известную бодягу про отцов-дедов-прадедов, в духе нашего замполита, но Кибальчиш мастерски поменял вдруг тему.
– А я вот врагами занимаюсь. Как думаешь, сынок, есть у нас враги?
– А как же, – ответил я, усаживаясь на краешек твердого стула, – конечно есть. Китай. Америка. Потенциальные противники. Хотя мы и стремимся к разрядке. У нас все время политинформации…
– Не о тех врагах ты думаешь, сынок. Враги у нас под боком. Только и ждут случая. А еще молодежь есть глупая, лишенная классового чутья. И они её что?
– Что?
– Используют они её. В своих целях.
– Кто, товарищ подполковник?
– Да враги же, сынок. Используют.
– Кого?
– Молодежь нашу несознательную. И тебя, млядь, как представителя этой молодежи!
Подполковник встал. Я тоже попытался подняться, но он заорал:
– Сидеть, сукин сын! Вы что, рядовой, думаете, что если вы мараете бумагу, то нам об этом ничего не известно? Нам известно всё, мерзавец!
– Какую бумагу?
– Молчать! Молчать, вражина!!! Кто это писал? Чьи это, извиняюсь за выражение, вирши? А?
Он орал так, что мне захотелось в туалет.
Тут подполковник сунул мне под нос стопку листов, и я с изумлением обнаружил, что это мои собственные стихи, которые я кропал понемногу в тетрадку, изредка давая желающим переписать что-то на память, как водится у солдат.
Текст на листочках был аккуратно отпечатан на машинке. Так я впервые в жизни увидел собственные стихи напечатанными, и это, несмотря на весь ужас ситуации, вызвало у меня на миг чувство неуместной эйфории.
– Это моё, – заявил я, улыбаясь довольно глупо.
– Вот видишь, сынок, – проникновенно и ласково сказал Кибальчиш и, обойдя стол, положил мне руку на плечо, – способности-то есть у тебя. Замполит хвалит, говорит, что ленинскую комнату красиво оформил. Маркс, понимаешь, как живой, бородища, ух!.. А содержание? Содержание у тебя, сынок, реакционное. Льешь воду на мельницу врагов…
– Да где же?
– Как где? Вот эта строчка, например… – Кибальчиш очеркнул мощным, похожим на отвертку, ногтем одну из строчек. – Что это за намек?
– Так это, того… метафора… нисходящая…
– Метафора говоришь… ладно. А вот это что?
– А это гипербола…
– Ладно, пусть гипербола, уел старика. А вот что за слово? «Гнида», а вот слово «съезд». К чему это? Какой такой съезд?
Товарищ подполковник! «Гнида» – это для экспрессии. А «съезд» это у вас опечатка. У меня это – глагол – «съест», в смысле «скушает». Тут даже по смыслу не подходит.