К тому моменту, когда Коля влетел в коридор поликлиники, Витек, ясно дело, был уже далеко, а вот докторицы и медсестры как раз повыползали на шум. Услыхав призыв о помощи в поимке преступника и маньяка, сотрудницы поликлиники не остались в стороне и приготовились исполнить гражданский долг до конца.
Поэтому, когда скользя по линолеуму кирзовыми тапками, освежая воздух синими трусами, Коля влетел в коридор, его уже ждали. Дора Ивановна ловко дала ему подножку, Коля покатился по полу, а на него уж повалились остальные сотрудницы.
– Держи его, девки! – азартно вопила Дора Ивановна, – не уйдет, черт такой, от нас никто еще не уходил!
– Я не убегаю! Я наоборот – догоняю!!! – хрипел бедный Коля из-под груды упитанных тел, но ему никто не верил.
Спустя секунду, со стороны лестницы послышался страшный гул и крики. Топоча дубовыми тапками, в коридор поликлиники ворвалась толпа мужиков в одинаковых синих трусах. Это больные доблестного Второго отделения, услыхав Колин зов, кинулись ловить маньяка.
Подобно страшному тайфуну, толпа сумасшедших прогрохотала по коридору, сметая на своем пути робких амбулаторных больных. Затем перелетела через кучу-малу из докториц и Коли Мошкина и выкатилась наружу. Все шестьдесят восемь (двое фиксированных в наблюдашке не смогли принять участия в погоне) мужиков в трусах и тапочках бурным потоком разлились по прилежащей территории. Сзади задыхались пьяные неспортивные санитары.
Пациентов собирали и возвращали до вечера. Восемнадцать вернулись пьяными. Больной Туриков пришел через час в хорошем дорогом костюме и ботинках, хотя убегал, как и все – в трусах. Пациенту по прозвищу Чебурашка неизвестные граждане подбили глаз. Больной Столопов сам сломал руку незнакомому гражданину, приняв того за маньяка.
Витек чудесным способом уже через два дня вновь обнаружился в Седьмой Московской психбольнице без денег и документов.
Словом, было ясно, что без нечистой силы не обошлось. Бесы обложили со всех сторон наше отделение, и освящения с доброй молитвой было не миновать.
Честно говоря, хорошие отношения с Туймадской епархией у нас сложились уже давно. Разумеется, благодаря протекции санитарки Лизы.
С полгода назад на пороге ординаторской объявился молодой человек. Судя по небесному, мало осмысленному взгляду, длинному волосу и редкой пространной бороденке, его можно было бы принять за идейного хиппи, заманенного в психбольницу причудливым выкрутасом утреннего косячка. Но черная ряса и солидный крест на груди юноши полностью развенчивали это недостойное допущение. Молодой человек перекрестился на портрет Бехтерева, и ласково улыбнувшись нам, представился отцом Елпидифором.
Заведующий Вольдемар Феропонтович солидно перекрестился в ответ и пригласил пожаловать в нашу келью. Я, как нацмен, креститься, не стал, но пробормотал на всякий случай:
– Паки, паки, иже херувимы…
Беседа заладилась сразу. Отец Елпидифор оказался очень понимающим человеком и попросил всего лишь разрешения проповедовать раз в неделю для скорбных разумом подопечных наших, буде отыщутся среди сих страждущие.
Феропонтыч, сообразив, что платить ничего никому не нужно, приободрился окончательно, процитировал что-то соответствующее моменту из Лескова, и все ударили по рукам.
Нужно сказать, что больные полюбили отца Елпидифора сразу. Да и что говорить, он читал проповеди тихим и ласковым голосом, не сердился никогда, не дрался и всегда приходил трезвым. Пациентам, проводившим дни своего лечения в компании наших санитаров, было с чем сравнивать.
Особенно прикипел душой к еженедельным проповедям больной Йоська Зильберштейн. Маленький, слегка горбатый, рыжий как огонь, усыпанный крупными конопушками по белой коже и увенчанный огромным кривым носом модели «мечта антисемита», Йоська был самым верным прихожанином отца Елпидифора.
На первой же проповеди, проводимой в комнате отдыха, Йоська вылез в первый ряд и сразу выпалил:
– Я еврей! Меня мальчишки ругали «жидовская морда», можно я тут посижу? А вы поп? Как вас звать?
– Конечно, присоединяйся к нам, – улыбаясь, ответил отец Елпидифор, – слово Божие открыто для всех. Как говорил Иисус…
– А Иисус Христос тоже был еврей!!! – закричал победно Йоська.
– Гм… Что же… Мать Иисуса, дева Мария, действительно принадлежала к иудейскому народу…
– И Мария еврейка! – ликовал Йоська.
Зильберштейн не пропускал с того дня ни одной проповеди. При упоминании имени любого участника тех давних событий Йоська, как опытный начальник отдела кадров, громко определял пятый пункт упомянутого отцом Елпидифором царя, пророка или апостола.
Собственно, промашка вышла только с Понтием Пилатом, но Йоська не настаивал, поскольку Пилат не нравился ему как человек. Иуду Йоська тоже невзлюбил и даже троекратно обозвал жидовской мордой, страшно смутив добросердечного священника.
Йоська откровенно мешал проповедям, и я решил оградить отца Елпидифора от сионистских наскоков.
– Может, попросить санитаров не пускать его к вам? Или давать ему выходы в гости к брату в эти дни?
Отец Елпидифор отказался наотрез:
– Не нужно, пусть ходит, не так уж он и мешает, кто ж его тут у вас выслушает, кроме меня… Жалко его…
– А остальных? Он ведь мешает всем.
– И остальных жалко… Да ничего. Пусть мешает. Авось как-нибудь сладимся, Бог с ним…
– А Бог – тоже еврей!!! – заорал из угла Йоська, услыхавший последние слова отца Елпидифора.
Итак, время антибесовского молебна и окропления святой водой было назначено.
Во вторник, еще до обхода, в дверь ординаторской постучали. На пороге возникли две фигуры в черных рясах. Санитарка Лиза маячила сзади, всем своим видом изображая почтение. Один из чернорясников представился отцом Викентием, а другой отцом Иннокентием. Первый был строгого вида, высок и худ, а второй был упитан, приземист и улыбался до ушей.
Отец Викентий держал в руках какую-то книгу в кожаном солидно потертом переплете, кадило, кропило и еще целую кучу неизвестных мне предметов. Отец же Иннокентий держал почему-то большое эмалированное ведро со штампом нашего отделения.
– Мир вам, – прогудел отец Викентий, – как живете-можете?
– Да вот, бесы замучили, – произнес я светским тоном и понял сразу, что брякнул бестактность.
Возникла неловкая пауза.
Мне стало понятно, что произнесенная мною фраза была равнозначна тому, как если бы больной в ответ на приветствие доктора «с добрым утром», принялся бы сразу, со всеми живописными подробностями, сообщать о характере кишечных отправлений.
– Может, чаю? – прервал общее молчание Феропонтович.
– Или коньячку? – это я, пытаясь сгладить неловкость, допустил вторую бестактность подряд.
– Коньячку, это конечно… как говорится, его же и монаси приемлют, – начал погромыхивать ведром отец Иннокентий.
– После! – сурово прервал его отец Викентий, и так покосился на своего коллегу, что стало понятно сразу – Иннокентий там у них в епархии не на хорошем счету.
Отец Иннокентий вздохнул.
– Ну и ладно… Нам бы водицы набрать, – он помахал ведром. – Сей же час молитвочку сотворим, освятим водицу, да и приступим, помолясь…
Санитарка Лиза повела гостей набирать воду, а мы с Феропонтычем углубились в писанину запущенных историй болезни.
Потрудиться спокойно нам не дали. В ординаторскую просунулась голова медсестры и протараторила:
– Евгений Маркович! Тут к вам женщина мужа привела запой прерывать, ложить его хочет. С утра сидят!
Сразу за этими словами в наш кабинет, взъерошенная, криво накрашенная тетя втащила за руку упиравшегося испуганного мужика лет тридцати пяти.
– Сволочи! – закричала она.
– Доброе утро, – вежливо ответил Феропонтович.
– Сволочи! – продолжила тетка. – И брательник евоный, и папаша! И даже племяш! Все ведь пьют! Замучили меня эти мерзавцы, доктор, помогите! Они же всей семейкой ихней паскудной уже четыре месяца не просыхают! Слава Богу, папаша уж две недели в больнице – ногу сломал, старый черт. Брат с племяшом зашились, вот только этот гад еще и остался. Помогите, доктор, Христом-богом молю, прокапайте его хоть как-нибудь!
– Все понятно, женщина, – сказал я, как можно мягче, – да вот только, как же так сразу, очередь у нас, невозможно прямо сегодня.
– Доктор, сжальтесь! – зарыдала тетка. – Суд ведь над ним, в тюрьму ведь пойдет, сволочь такая! Слышишь, ты, тварь, посодют тебя! – и начала колотить мужа сумкой. – Посодют-то тебя, а родственнички твои только смеяться будут, а как я детей твоих дебильных прокормлю?
– Ну, дебильные-то они в твою семейку, – внезапно обрел дар речи молчавший, как пень, мужик.
Выглядел он на самом деле ужасно. Заросший, опухший, явно не мывшийся пару недель, а самое страшное – было очевидно, что похмельный синдром уже неотвратимо набирает скорость, как тяжелый эшелон под горку. Кажется, что движение медленное и плавное, и колеса стучат так уютно, но с каждой секундой огромная масса ускоряет свой неукротимый бег. А недалече, под горкой, наспех забросанная песком ждет уже партизанская мина, и грозно глядят из кустов синие глаза из-под кубанки с красной ленточкой.
Немало мужиков подорвалось напрочь на похмельно-абстинентном синдроме. Известное дело! Это ведь наркоман, лишенный героина, вопит на весь свет о своей гибели, а через неделю уже как огурчик, планирует новую жизнь или поход за новой дозой. Хоть и тяжко страдают наркоманы, но не помирают они на героиновой отмене.
Алкаши – другой коленкор. Вот не сыщет орёлик запойный водочки или пивка на опохмел – и готово дело. Часов через шесть уже его колотит так, что и стакан не удержать, а если не похмелится и дальше, то начнет ему слышаться и видеться то, чего нету.
А к исходу дня – придут судороги, натурально, падучая болезнь, с красивой пеной изо рта. Всё как положено. Ну, еще пару дней и здравствуй, белочка. А белочка – зверёк только с виду ласковый, но зубками своими смешными многих заедает до смерти. Три дня – и нет человека.