Момент был решительный. Я прыгнул вперед и попытался выхватить конечность из его пасти, но Белый Клык явно не был расположен к дележке и обмана не прощал. Каким-то неуловимо гадючьим движением, увернувшись всем телом, он рыкнул на меня, не шутя и вздернув верхнюю губу, продемонстрировал огромные, но вовсе не белые, а желтые клыки.
Мне стало не по себе. В секунду вдруг представилось, как эта стая под его предводительством постоянно обирает помойку травматологии. Да мало ли что там еще выбрасывают! Может он пес-людоед?
Мирная фаза операции завершилась. С криком: «Отдай ногу, тварь!» – я вознес над головой меч возмездия в виде палки с гвоздем и бросился на людоеда.
Заметив палку, собаки отлаиваясь, начали уходить врассыпную, но я видел только одну из них – проклятого бело-желтого Клыка-Людоеда.
Он отступал от меня, вроде бы и не слишком торопливой трусцой, оборачиваясь по-волчьи всем туловищем и рыча, но где мне было угнаться за ним на своих двоих. Положение спасало лишь то, что погоня происходила в глухом районе частных домов, каждый из которых был окружен двухметровыми заборами, а за ними заходились хрипящим лаем цепные псы, почуявшее неладное.
Улочки петляли пьяно, и Белый Клык, отвлекаясь на зазаборный лай, не слишком разгонялся. А может быть, он просто заманивал меня коварно в свое логово, чтобы, улучив миг, перекусить мое молодое горло и растерзать на части?
Не знаю, чем бы все это кончилось, поскольку я бы не отступил, но из конца улицы выехал вдруг нам навстречу ментовской «уазик».
Милиционеры, безусловно, увидели странное зрелище, а именно: крупного кобеля с непонятной поноской в зубах и бегущего за ним долговязого молодого брюнета в коротком, заляпанном кровью белом халате и гвоздистой палкой в руках.
Двое патрульных, остановив машину, вышли. Белый Клык бежал прямо на них.
– Держите его! – закричал я из последних сил. – Держите! Он ногу украл!!! Стреляйте в людоеда!
Один из милиционеров не спеша расстегнул ремень. «Что он делает? – пронеслось вихрем в моей голове. – Неужто, чтоб достать пистолет, надо снять кобуру с ремня?»
Милиционер, словно нехотя, перехватил ремень за конец, и когда Белый Клык попытался проскочить мимо него, резко, со всей дури, вытянул его пряжкой по хребтине. Людоед взвизгнул как позорная болонка и (о счастье!) бросив ногу, кинулся наутек.
Задыхаясь, я подбежал к машине. Милиционер с погонами лейтенанта носком сапога пошевелил черно-синюю ступню и поднял на меня свинцовый взгляд. Сержант, бывший при нем, медленно начал перемещаться мне за спину.
Я понял, что пришло время хоть что-нибудь сказать.
– Здравствуйте! Это моя нога! – твердо произнес я.
Страж порядка скептически оглядел мои вполне здоровые ноги.
– Третья, что ли? – спросил он небрежно.
– Нет! Просто моя. Больничная. Вот халат. Я – сотрудник городской больницы, – потряс я грязными полами кровавого, как царский режим, халата. – И эта нога – государственная!
– Где-то я тебя уже видел, сотрудник, – подозрительно произнес милиционер. – Документы есть?
– Я в ДНД участвую, – соврал я.
– Комсомолец? – спросил мент. Ему явно наскучило общение и со мной, и с ногой.
– А как же! – браво ответил я. – Конечно, комсомолец. Три принципа, шесть орденов, все дела!
И добавил зачем-то:
– В армию через два месяца!
– Ладно, – сказал лейтенант, – забирай нахер свою ногу, парень, и уматывай. Сержант! Поехали.
Хлопнули двери. «Уазик» уехал, обдав и меня, и ногу холодной осенней пылью.
Я присел на корточки. Злосчастная конечность, и без того неблестяще выглядевшая, окончательно утратила привлекательность. В моем кармане, зашуршав, напомнила о себе газета. Я извлек прошлогоднюю «Комсомольскую Правду». Развернул. Заголовок статьи «Рагу из Синей Птицы», бойкого пера Кривомазова, при участии Виктора Астафьева, оживил вялые воспоминания о драке в школьном туалете из-за музыкальных разногласий. Всего-то чуть больше года прошло, а как все далеко и как все бессмысленно, словно в чужом сне…
Мне почему-то расхотелось триумфа. Мне расхотелось класть на стол сверток с мертвой ногой и улыбаться при этом иронически. Вряд ли я стал умнее тогда. Может быть, лишь немного старше. Или же просто холодная пыль осени первый раз в жизни легла на мое сердце. Я аккуратно завернул ногу в газету и не спеша зашагал обратно в Травму.
После этого рассказа, мне, разумеется, есть за что предложить выпить. Ну, хотя бы за чудный литературный дар Виктора Астафьева. Или за необъяснимый феномен «Машины Времени».
Можно было бы выпить за гуманизм органов правопорядка. Или за художественные произведения карандашом по гипсу. Или, без затей, за человеческое отношение к животным. Но произнесу я свой тост за то, чтобы мы всегда что-то искали и главное, – всегда достигали искомого! Поехали!
16. Властелин Вселенной
Властелина Вселенной звали Корней Иванович, как Чуковского.
А женат он был на Галине, дочери Брежнева…
Впрочем, лучше начнем по порядку.
В первый же день работы в психиатрической больнице Туймадска мне, видимо в качестве инициации, предложили присоединиться к главному ритуалу.
Ровно в одиннадцать часов утра доктора, шелестя ангельским крахмалом халатов, в сопровождении старшей сестры, дежурной сестры и трезвого санитара, начинали обход. Обход нельзя было отменить или отложить, малейшие попытки отклониться от канонов сакральной традиции, вызывали не менее сакральный ужас персонала.
– Через пять минут обход! – Старшая сестра делала нам через приоткрытую дверь большие, значительные глаза.
Все дела немедленно откладывались. Чай остывал в коричневых изнутри чашках, недописаные истории болезней впихивались в ящики до лучших времен, в телефонную трубку шипелось зловеще: «Всё! Потом! У меня Обход!»
Обходу предшествовала особая подготовка отделения. Примерно за час санитар Камиль, маленький и уже пожилой, но жилистый и цепкий как клещ, татарин, отправлял больных по палатам. Туалет-курилка закрывался на ключ. У входа в наблюдашку – приюта для беспокойных и вновь прибывших, – высаживался второй санитар либо алкоголик-доброволец. Ногой, упертой в проем, и строгим взглядом, а иногда и тихим убедительным словом, он препятствовал внеплановым выскакиваниям в коридор.
Телевизор в комнате отдыха выключался. Все больные усаживались на заправленные кроватки, вполголоса говоря друг другу:
– Обход, обход, обход…
Мы начинали с маленькой, привилегированной, шестиместной палаты. По проекту палата была рассчитана на четыре койки. Но сколько я себя помню, в ней всегда стояло именно семь кроватей, а называлась она «шестиместной». Впрочем, в сумасшедшем доме этот незначительный математический парадокс не смущал никого.
Подобные парадоксы вообще не были у нас редкостью. Помнится, как-то доктор Виленский, рассказывая мне, желторотому интерну, историю строительства больницы, сообщил, что изначально решеток на окнах не было.
– А как же вот это? Вот это как? – глупо спросил я, указывая на зарешеченные окна, бросающие ровный узор теней на потертый линолеум.
– Когда строили эту больницу, – назидательно молвил Виленский, – решили, что решетки ставить негуманно. Это все же не тюрьма. И поставили специальные небьющиеся стекла! Специзделие! На все этажи!
– Дык и где же они? – вновь не блеснул я сообразительностью.
– Больные все к едреням поразбивали, – кротко ответил Виленский…
…Итак, мы вошли в «шестиместную» палату. Все семь коек были заняты.
– Здравствуйте! – громко поздоровался Виленский с больными.
Шестеро пациентов нестройно, как дети на утреннике, ответили вразнобой:
– Здра-а-а-сте.
По спортивным костюмам, живой мимике и некому неуловимому флёру, свойственному сильно пьющим людям, я догадался, что это тривиальные алкоголики, устроенные на воспитательное лечение под лозунгом: «Вот посиди среди психов, посмотри, что с тобой будет, если не бросишь пить!»
Седьмой пациент нас не поприветствовал. На небрежно заправленной койке сидел по-турецки высокий костистый человек в застиранной больничной пижаме. Седые желтоватые космы обрамляли лысый пергамент головы. Брови походили на поистершиеся зубные щетки. Редкая поросячья щетина там-сям покрывала разновеликие щеки и приметную ямку подбородка. Выцветшие синие глаза смотрели равнодушно-презрительно сквозь нас.
Лицо седьмого пациента шестиместной палаты выглядело каким-то нечеловечески застывшим. В постоянном, мелком движении были лишь бледные гусеницы губ, словно желавшие окуклиться тут же, не сползая с неживого лица.
– Как дела, Корней Иваныч? – уважительно спросил Виленский седьмого больного.
Тот произвел едва заметное, снисходительное движение головой, не изменив, впрочем, выражения лица и направления взгляда.
– Значит, всё в порядке? – продолжил догадливый Виленский. Ответом послужило еще одно подобное движение.
– Присоединяйтесь к беседе, коллега, – пригласил меня Виленский, – спросите Корнея Иваныча что-нибудь…
Мой взгляд упал на прикроватную тумбочку Корнея. На крашенной желтой масляной краской столешнице, в огромном количестве и в строгой симметрии, были разложены всевозможные предметы. А именно: спички целые и горелые, ниточки разных цветов, пробки от флаконов, пластиковые колпачки от капельниц, мелкие круглые бумажки, похожие на конфетти, но с надписанными номерами и буквами.
– Что это, Корней Иваныч? – спросил я в сильнейшем изумлении.
Корней не отреагировал никак. Лишь по прошествии секунд десяти, не менее, перевел синий взгляд на меня и посмотрел сквозь. У меня возникло чувство, что он видит пространство на многие километры за моей спиной.
Пауза затянулась. Видимо, Корней Иванычу стало ясно, что он имеет дело с интерном-идиотом, который сам ни за что не поймет сути вещей и явлений. Поэтому Корней отверз уста и с библейским равнодушием пояснил:
– Это пульт управления…