— Да, а тебе зачем?
— Дала бы ему бутербродов, мама. Он поест дорогой.
— Вот это мысль, — сказал юноша.
Впрочем, пока мать кончала перевязывать рану, он принялся за сливы, которые принес из погреба отец.
— Вкусно, — сказал он. — Освежает.
Он поел еще, потом, повернувшись к отцу, сказал:
— И подумать только, что я не хотел идти с вами. Я вас никогда не забуду.
Его посветлевший было взгляд вдруг померк.
— На свете больше мерзавцев, чем таких, как вы. Вчера я отдал десять су за стакан воды.
— Стыд какой! — возмутился отец.
Мать посмотрела на Жюльена.
— Как ты думаешь, Жюльен, хватит тебе денег? — спросила она.
— Конечно, хватит; ты, мама, не переживай.
Юноша попытался улыбнуться.
— Не расстраивайтесь, мадам, я уже в какой-то мере научился выпутываться из затруднений.
Теперь оба были готовы. Жюльен вынес из подвала велосипед, и все четверо направились к калитке.
На улице Жюльен с товарищем сели на велосипеды. Жюльен обнял отца. Потом подошла мать. Она крепко сжала его в своих объятиях. Ей захотелось впиться зубами ему в щеки, вонзить ногти в его руки, в мускулы, которые перекатывались у нее под пальцами.
— Береги себя, береги себя… сыночек, — сказала она, наконец-то оторвавшись от него.
— Не расстраивайтесь, мадам, — успокаивал ее юноша из Домбаля, — не расстраивайтесь.
Он протянул ей руку. Мать взяла его горячую, как огонь, руку, но потом обняла также и его.
— До свидания, — сказала она. — В добрый час!
— Будь она трижды проклята, эта война! — выругался отец. — Смотрите, будьте осторожны.
Они уехали. Мать проводила их взглядом до конца улицы. Там они на минуту остановились, потом быстро двинулись вперед и скрылись между двумя грузовиками.
— Боже мой, — прошептала она. — В этакой давке!..
Она не докончила. Рыдания подступили к горлу, слезы жгли веки. Она пыталась сдержаться, но все вокруг затуманилось, и, повернув обратно, она уже в саду дала волю слезам.
Часть третья
34
Когда мать вернулась домой, солнце еще не вышло из-за гор, но лучи его уже озаряли небо. В садах серые предрассветные тона растворились в ярких красках.
Мать опустилась на стул. Она уже не плакала; она совсем обессилела. В кухне все было в беспорядке, но она не представляла себе, что может взяться за работу. На одном конце стола стояли чашки, хлеб, масло, повсюду были крошки. На другом конце — таз и все для перевязки раны. И сейчас у нее перед глазами была черная запекшаяся кровь вокруг гноя, от которого ей так и не удалось полностью очистить рану. Тогда она перевязывала, в сущности не вникая в то, что делает. А теперь, только теперь почувствовала, как к горлу подступает тошнота.
Мать просидела, ни за что не принимаясь, до прихода отца. Когда он вошел, она встала и спросила:
— Ну как?
— Идут и идут.
— Вот горе-то!
Она принялась убирать со стола. Отец остался стоять на пороге. Для него это было непривычно. Когда мать взглянула на него, он негромко спросил:
— Что теперь будем делать?
— Почем я знаю!
Она вытирала стол, как вдруг услышала машину, гудевшую гораздо ближе к ним, чем другие. Она прислушалась.
— Что там такое? — спросил отец.
— Верно, какой-то грузовик перед нашим домом разворачивается.
— Ты думаешь? Пойду посмотрю.
Отец вышел. Она кончила вытирать стол, смахнула крошки в чугунок, в котором готовила еду кроликам, и вышла на балкон.
У самого их сада слышались громкие мужские голоса, звон лопат. С балкона ей ничего не было видно, она сошла вниз. Отец стоял около настежь открытой калитки и, сильно жестикулируя, спорил с солдатами.
Мать поспешила к ним. Они говорили все сразу и очень громко. Когда она подошла, солдаты замолчали, отец обернулся к ней.
— Ты понимаешь, — крикнул он. — Хотят срубить сирень, вырыть яму и поставить в саду пулемет!
— У нас приказ есть, — сказал военный, у которого были такие же нашивки на рукаве и кепи, как у Бутийона.
— Мне на ваш приказ начхать! — кричал отец. — Ройте в другом месте, а к нам не суйтесь!
— Мне сказали рыть здесь, потому что тут перекресток; здесь и буду; скажут в другом месте…
Отец перебил его:
— А я сказал вам: ройте в другом месте. Не все ли равно где: на улице или чуть подальше.
— На улице нельзя, здесь сподручнее, земля мягкая.
Сержант повернулся к трем солдатам:
— Ну, чего стали, пошевеливайтесь!
Солдаты, прислонившие кирки и лопаты к каменному бордюру, не успели взять их в руки, как отец, упредив их, схватил кирку, поднял ее над головой и завопил:
— Только суньтесь, черт вас возьми!.. Что же это такое, теперь, выходит, надо свое добро от французских солдат защищать!
Мать подошла ближе.
— Гастон, — крикнула она, — ты с ума сошел!
Отец не сдвинулся с места, и тогда она повернулась к солдатам, отступившим на шаг:
— Ну, какой теперь в этом толк? — сказала она.
Сержант, казалось, смутился; это был юноша лет двадцати, высокий, худой, с узким лицом. Он посмотрел на солдат. Один из них, тоже худой, но пониже ростом, устало махнул рукой:
— Ну что ты хочешь, не драться же с ними? Что тут, что там, все одно!
Отец уже не потрясал киркой, но все же не выпускал ее из дрожащих рук. Мать заметила, что он очень бледен. Грудь его быстро-быстро вздымалась. Он громко дышал. Она открыла было рот, но тут прибежал Пиола. Он уже стоял у калитки, когда мадемуазель Марта тоже вышла из дому и перешла через улицу.
— Что тут такое? — спросил Пиола.
Все наперебой начали объяснять. Не дослушав до конца, Пиола сказал сержанту:
— Пулемет сюда? Да вы с ума сошли. Кого вы вашей трещоткой остановите? Самолеты и танки? Да из-за вас весь квартал с земли сотрут.
— Верно, — подтвердила мать.
— Верно, — подтвердила и мадемуазель Марта.
— Только всех нас зазря перебьют, — заметил отец.
— Врага не по выходе из города, а при въезде в него останавливают, — сказал Пиола. — Надо ваш пулемет на Безансонской дороге поставить.
— Там другие стоят, — объяснил сержант. — А здесь мы по ним с фланга бить будем.
Пиола засмеялся несколько деланным смехом, вслед за ним засмеялся отец и обе женщины. Госпожа Пиола, почти не выходившая из-за больных ног, открыла окно.
— Что случилось? Что случилось? — крикнула она.
— Ничего, — сказал муж, — иди ложись.
— Иди домой, — позвала она.
— Да, да, иду.
Она закрыла окно. Помолчав немного, Пиола снова начал:
— Надо было ставить пулемет не здесь, а в Страсбурге или на бельгийской границе. Здесь уже поздно.
— Чем больше их злить, тем больше они ожесточатся, — заметил отец.
Сержант как будто заколебался, потом повернулся к солдатам и выругался:
— Э… в конце концов черт с вами, остановят в Марселе. Мне эта война в печенку въелась. Куда ни придешь, всюду тебя трусом обзывают, а хочешь драться, так на тебя же орут.
— Надо было на Марне драться! — не унимался Пиола.
Солдаты уже забрали шанцевый инструмент и двинулись к машине. Сержант, шедший последним, круто повернулся. Его подбитые гвоздями башмаки с резким звуком чиркнули по бетону.
— Вы что, воевали в четырнадцатом году? — спросил он с злым видом. — Бьюсь об заклад, что так.
— Воевал.
— Так вот, на Марне саперы минировали мост, а ветераны той войны обезвредили мины. Ну, что вы на это скажете?
Пиола как будто смутился, но тут вступилась мадемуазель Марта:
— Что было на Марне, нам плевать, но мы не хотим, чтобы весь квартал разбомбили.
Мотор уже заработал. Сержант стоял у изгороди и направлял машину. Шофер приоткрыл дверцу и крикнул:
— Не беспокойтесь, фрицы все равно до ваших погребов доберутся, даже если и не разбомбят их. Только больше вина им достанется.
Пиола побежал домой. Грузовик дал задний ход. Когда Пиола прибежал обратно, сержант уже сидел рядом с водителем и машина вот-вот должна была тронуться.
— Нате, держите! — крикнул Пиола, принесший два литра красного вина. — По крайней мере хоть это им не достанется.
Он подал одну бутылку шоферу, другую солдатам, сидевшим, свесив ноги, в кузове; они, смеясь, поблагодарили.
Грузовик медленно тронулся.
— Знаете, может быть, вы спасли нам жизнь, — крикнул один из солдат, когда они уже немного отъехали. — Во всяком случае на какое-то время.
Другой солдат взмахнул бутылкой и, как горнист, протрубил в нее:
— Сейчас промочим горло! Промочим горло!
Шум мотора заглушил их смех. Мать видела, как они по очереди прикладывались к бутылке.
Грузовик задержался на углу, ожидая, когда сможет влиться в общий поток. Наконец шофер улучил удобный момент, и солдаты на прощание махнули своими кепи.
35
Мать уже не плакала. Ей уже не хотелось плакать. Как только соседи ушли, она вернулась на кухню. Отец пошел вместе с ней. Молча поднялись они по лестнице и сели за стол, как будто собрались есть. И так они просидели долго, только время от времени с немым вопросом глядели друг на друга, отвечали вздохом на вздох.
Отец заговорил первым.
— Не придумаю, что теперь будем делать, — снова сказал он.
— А что нам теперь делать!..
Наступило молчание. Шум, доносившийся с улицы, стал уже неотъемлемой частью этого молчания; как тиканье часов, как дробь капель, падающих из водосточной трубы, когда дождь зарядит надолго.
— Остается только ждать, — вздохнула мать.
Она посмотрела на мужа, лицо его показалось ей бесконечно усталым. Помолчав, она чуть слышно прибавила:
— Ждать, когда он вернется.
— Я все думаю, все думаю, правильно ли мы поступили, — сказал отец.
Последние слова застряли у него в горле. Он не подымал глаз, губы его дрожали, подбородок с ямочкой жалко морщился. Когда он снова заговорил, мать поняла, что он сдерживается, чтобы не заплакать. Он несколько раз сильно ударил ладонью по столу, должно быть, ему хотелось совладать со своим горем, заглушив его раздражением.