Господин Робен и мадемуазель Марта приходили и рассказывали новости, старики Дюбуа слушали, покачивая головой, время от времени равнодушно вставляли «да, да». Так они узнали, что Францию разделят на четыре зоны.
— Очень, должно быть, это затруднительно, — сказала мать.
— Мы будем в свободной зоне, — пояснил Робен. — Ближе всего к нам демаркационная линия пройдет по реке Лу.
— Значит, нам нельзя будет поехать, ну, хотя бы в Доль?
— Нельзя. А впрочем, не знаю. Это будет, пожалуй, вроде как граница. По ту сторону — Эльзас и Лотарингия, аннексированная территория. Другие департаменты войдут в запретную зону, а все остальные составят оккупированную.
Отец что-то проворчал. Мать долго качала головой. Она чувствовала себя придавленной. Не умела разобраться в том, что делается.
— А если, скажем, мой Жюльен был бы сейчас в той зоне?..
Она замолчала. Отец насупил брови.
— Как же он может очутиться на севере, когда все уезжали на юг? — спросил Робен.
— Вы правы, вы правы, — сказала она, — с моей стороны, просто смешно…
Но ее неотвязно преследовала мысль, что Жюльена могли увезти немцы.
Два дня подряд через город шли войска, направлявшиеся в зону, которую им предстояло оккупировать. Отец часами простаивал на перекрестке или у крытого прохода, ведущего на Солеварную улицу, и смотрел на грузовые и легковые машины. Мать не решалась пойти вместе с ним. Она воздерживалась от вопросов. Все же она несколько раз спросила, видел ли он пленных.
Отец неизменно отвечал одно и то же:
— Нет, ничего не видел.
После того как прошли войска, начали возвращаться беженцы. В первый день отец раз двадцать ходил на перекресток. Оставался он там недолго, но в саду то и дело отрывался от работы, шел к калитке и выглядывал на улицу. Мать все время прислушивалась. Она принуждала себя заниматься хозяйством, но она так напрягала слух, ловя каждый звук с улицы, что в конце концов у нее разбаливалась голова.
Все возвращавшиеся были голодны, и те, что жили в их квартале, приходили за овощами. Мать расспрашивала, где они были и не видели ли ее сына. Ответ почти всегда был один и тот же:
— Ах, мадам, это в такой-то сутолоке!
— Он уехал в воскресенье утром, чуть свет.
Они ничего не могли сказать. Они ничего не видели. В памяти осталась только толчея, бесконечные, запруженные людьми дороги. Некоторые попали под бомбежку, а у одной покупательницы был даже тяжело ранен отец.
— Из пулемета, в бедро. Он сейчас в госпитале, в Валансе. И как только он жив остался! Столько крови потерял!
Обычно отец избегал покупательниц. Он терпеть не мог этих кумушек, которые, казалось, только и знают, что чесать языком. Теперь же, если он был в саду, когда появлялась покупательница, он подходил, приподымал каскетку или шляпу и слушал. Иногда даже задавал вопросы.
Сад страдал от засухи. Надо было собирать фрукты, сеять поздние овощи; но отец словно ничего не видел. Он целые дни проводил у фонтана. Иногда доходил даже до заставы или шел по направлению к Монморо.
Как-то вечером он вернулся в полном изнеможении и признался матери, что прошел больше десяти километров по Лионской дороге.
— Ну скажи, пожалуйста, о чем ты думаешь, ну о чем ты думаешь?
Он пробормотал еле слышно:
— О чем думаю… о чем думаю… Скажешь, ты не думаешь?..
Она попыталась прочитать по глазам его мысли, но строить догадки не решилась.
Они сидели за столом и молчали, к пище оба почти не притрагивались. Вечер был хмурый. Свет медленно уходил из кухни через широко открытую в сад дверь.
— Ты бы заставил себя поесть, — сказала мать.
— Что-то не хочется.
— Верю, но надо себя заставить.
— А ты почему не ешь?
— Я совсем другое дело.
— Почему ты другое дело?
— Я женщина, а потом…
— Что потом?
— Ты же знаешь, что в жару у меня всегда пропадает аппетит. Да, кроме того, я наедаюсь за день фруктами.
Она говорила неправду. Ей все было противно. Но она не могла поверить, что и отцу тоже все опротивело. Поэтому она настаивала:
— Поешь сыра; сыр должен быть вкусным, он со слезой.
Отец отрицательно покачал головой.
— Кусок в горло не идет, — сказал он. — Меня тоже изводит жара. Ты же видишь, просто сил нет за что-нибудь взяться. Никогда еще я себя так плохо не чувствовал, а работы хоть отбавляй.
— Э, бог с ней.
— Нет, нельзя, надо работать.
Он встал из-за стола, взял ключ от калитки и вышел. Мать убрала посуду и пошла посидеть в саду. Было жарко, но такая духота бывала и в прежние годы. Вечерело. С холмов даже повеяло свежестью. Листья затрепетали, тишина оживилась, казалось, земля начинает жить ночной жизнью.
Мать сидела на скамейке, дожидаясь отца, и прислушивалась к дыханию сумерек. Он долго не возвращался; тогда она встала и дошла до конца средней дорожки. За калиткой его не было. Она вышла на улицу и, дойдя до угла, увидела его — он сидел на тротуаре. На улице было темно и безлюдно. Время от времени медленно, проезжали машина с потушенными фарами или велосипедист.
Она долго простояла молча, потом подошла к мужу и легонько тронула его за плечо.
— Послушай, Гастон, пойдем домой, ждать здесь бесполезно.
Отец встал.
— Я присел только на минутку, здесь после полудня всегда тень, и фонтан дает немного свежести.
И все. Больше он ничего не сказал. И они медленно вернулись домой по Школьной улице.
Мать опять провела бессонную ночь. Но на этот раз другие думы не давали ей спать. У нее было предчувствие какой-то беды.
С каждой минутой в ней крепла уверенность, что завтрашний день принесет несчастье. Она силилась прогнать навязчивые картины. Все виделось ей, как сквозь туман — мутное, серое, все, кроме лица сына. И лицо это было отчетливо — печальное, бледное, изможденное. Да, это было лицо ее сына, Жюльена Дюбуа, но от усталости оно стало похоже на лицо того безвестного юноши из Домбаля, до смерти напуганного бомбежками.
52
Мать встала с кровати, на которой похрапывал муж. Она боялась, что будет ворочаться и разбудит его, и легла на другую. В конце концов она все же заснула.
Вероятно, она спала недолго, но во сне она опять видела лицо сына. И от этого внезапно проснулась — она была вся в поту и сидела в постели. Ей приснилось залитое кровью, покрытое грязью лицо мертвого Жюльена. А позади ее сына, распростертого среди незнакомого пейзажа, стояли и смеялись какие-то люди. Язвительным смехом, уже где-то слышанным ею.
Когда мать совсем проснулась, она постаралась уяснить себе, кто это: позади мертвого Жюльена стояли и смеялись Поль и его жена.
— Это же глупо, совсем глупо, — пробормотала она. — Я отлично знаю, что они нас не любят, но все же…
Из-за одолевавшей ее мигрени она поднялась задолго до света. Вскоре встал и отец. Она не зажигала лампы, зажгла только спиртовку, чтобы согреть кофе. И села у отворенной двери. Голубоватые, розовые на концах язычки огня лизали дно кастрюли и по временам отражались в медной крышке бачка.
Ночь была не очень темная, так что передвигаться по кухне было нетрудно. Отец тоже сел, покашлял, повздыхал, потом проворчал:
— Старушка ты моя, какие мы с тобой бедные!
— Да-да, конечно, — вздохнула она и замолчала.
Когда кастрюля запела, она налила кофе в чашку и подвинула ее мужу.
— Нет, — сказал он, — я позавтракаю потом.
Она молча выпила кофе. Отец ощупью достал из стенного шкафа стакан и кувшин с водой. Стояла такая тишина, что слышно было, как он пил, — громко, большими глотками.
— Совсем это не полезно, не успел встать, и уже залпом пьешь холодную воду.
Отец ничего не ответил. После того как мать надела колпачок на спиртовку, из кухни ушла жизнь. Не было жизни и в том подобии света, что наползал снаружи, не свет, а какая-то муть, в которой слились последние меркнущие тени ночи с первыми, еще белесыми проблесками утра. Деревья были серые, стена была серая, железные перила на лестнице были серые, мир был обесцвечен.
День, который зачинался так, не обещал ничего хорошего.
Мать вышла на крыльцо, чтобы посмотреть на небо. И оно тоже было серое. Над горами, скрывавшими восходящее солнце, чуть проступила какая-то хилая желтизна.
Она сошла в сад. Кролики забегали по клетке.
«Обычно они не бегают так при моем приближении», — подумала мать.
Этот день не такой, как другие. Разве утро всегда такое серое? Разве заря всегда такая бесцветная?
«Правда, уж не заболела ли я?»
Мать дошла до сарая. Она собиралась принести сена кроликам, но тут вспомнила, что не взяла ключ, и вернулась на кухню. Отца там уже не было.
— Гастон, где ты? — спросила мать.
Она догадывалась, что он пошел к заставе или на площадь к фонтану.
Она взяла ключ и вышла. Небо чуть окрасилось. Желтизна на востоке стала ярче, земля уже была не такой однотонно серой.
Мать долго вглядывалась в эту полосу света, словно надеясь прочитать в ней ответ на все вопросы, которые задавала себе ночью.
Незаметно сад снова становился садом с зелеными деревьями, с выбеленной солнцем, растрескавшейся землей, с цветами, которые за ночь не подняли головок и как будто уже со страхом ждали полудня.
Каждый день мать видела то же самое, но прежде она никогда не смотрела так на свой сад. На деревья она смотрела как на плоды; на цветы — как на заказанный у нее букет; на небо она смотрела, стараясь понять, что оно сулит — дождь или вёдро. А сегодня она чего-то искала, всматривалась во все затененные уголки, стремилась проникнуть в тайну, от которой в то же время пыталась отмахнуться.
Господин Пиола вышел в свой сад. Мать заметила его слишком поздно и не успела уйти. Ей не хотелось никого видеть. Кроме того, она знала, что он не сообщит ей ничего нового. Они поздоровались. Сосед нес две лейки с водой.
— Сегодня опять будет жарко, — сказал он.
— Да, наверное.
Мать вернулась на кухню. Было уже совсем светло. Она подняла штору и в первый раз за это утро посмотрела на будильник.