Мать уже у калитки. Отворила ее. Сразу бросила взгляд на ящик для писем. Ключика она не захватила, но через кругленькие отверстия внизу ей видно, что в ящике ничего нет. А может быть, телеграмма застряла, не провалилась до дна…
Она пошла к дому. Ставни в спальне закрыты. Значит, отец еще не вставал. Она посмотрела на будильник и убедилась, что меньше чем за полчаса сбегала туда и обратно.
— Надо было повидать еще кого-нибудь…
Теперь мать пожалела, что вернулась так быстро. Она решила сделать над собой усилие и больше не пытаться что-нибудь разузнать. Но рука, помимо ее воли, сама потянулась к дощечке, прибитой налево от двери; мать взяла ключик от ящика для писем и вышла из дому.
В ящике ничего нет. Мать посмотрела на улицу. Обойщик, чья мастерская почти рядом, выставил перед дверью кресла. Мать пошла к нему.
— Вы не видели, к нам никто не приходил? — спросила она.
Нет, он никого не видел. Мать спросила, уезжал ли он, он ответил, что доехал на велосипеде до Монтелимара.
— Я вернулся сегодня утром, не очень рано, — сказал он, — и, как видите, уже за работой, времени зря не теряю.
Он рассмеялся.
Матери его смех неприятен. А между тем обойщик — славный малый и ей симпатичен.
Он перестал смеяться, взял в рот горстку гвоздочков с золочеными головками. Мать пошла обратно.
Проходя мимо ящика для писем, она опять открыла его.
Отец уже встал. Он спрашивает:
— Ну, как?
Но это даже нельзя назвать вопросом. Мать бормочет:
— Да никак.
И это тоже нельзя назвать ответом. Скорее похоже, что они обменялись паролем.
Отец идет по лестнице, шаркает туфлями по каменным ступенькам крыльца. Мать прислушивается, напряженно, судорожно.
Вот хлопнула и задрожала калитка. Должно быть, отец пошел к заставе.
Мать еще несколько минут сдерживалась, потом силы оставили ее, и, закрыв лицо руками, она опустилась на стул и расплакалась.
59
Дав волю долго сдерживаемым слезам, мать почувствовала, что теперь ей легче. Этой ночью, несмотря на жару, она ненадолго уснула.
Но наутро ею опять завладела мысль о письме или телеграмме, и она стала поджидать почтальона. Отец с самого утра ходил к заставе. Теперь он выдергивал бобы, уже без стручков, и подготовлял землю для последнего за лето посева. Мать, половшая грядку возле дорожки, время от времени поглядывала на него. Он как будто всерьез принялся за работу. Может, старается привыкнуть к мысли, что Жюльен не вернется? Мать упрекнула себя за такое предположение, она же знает, как грустит ее муж. Ведь и ему тоже приходится делать над собой усилие, а не то он весь день только бы и знал, что поджидать сына.
Да и она принялась за эту совсем не спешную работу потому, что отсюда была видна калитка. Выпалывая сорную траву, она в то же время видела светлый фасад дома, где жила мадемуазель Марта. Когда на нем появлялась тень, она подымала голову.
Мать чуть не вскрикнула, когда почтальон остановился у калитки и, протянув руку через забор, бросил в ящик письмо. Пока она поднялась, он уже ушел. Она хотела кликнуть отца, но одумалась. Отец, работавший в нескольких шагах от дорожки, даже не услышал, как она пробежала за его спиной.
У калитки мать остановилась, чтобы отдышаться. Дрожащей рукой взяла голубой конверт и сразу же увидела, что адрес написан не Жюльеном. Ей стало страшно. По-настоящему страшно. Почтовая печать была неразборчивая, а на конверте не был указан обратный адрес. Мать медленно пошла к дому. Она не могла решиться распечатать письмо. Но в то же время не могла, не зная, что в письме, подойти к отцу.
А если там… Если там недобрая весть, ей придется сказать… Ей, и никому другому, придется сообщить отцу. И внезапно в ней родилось твердое убеждение, что на ее плечи легло слишком большое бремя. Словно велением какой-то невидимой силы все тяжелое, злое, все, что трудно вынести, всегда сваливается на нее.
Деревья изнемогали от жары. Сквозь листву проглядывали кусочки ослепительно синего неба. Стояла полная тишина, почти такая, как ночью.
— Боже мой, — прошептала она, — что я такое сделала, чем я это заслужила?
Она остановилась под грушей, там, где больше всего тени. Закусив губу, разорвала конверт, развернула письмо. Почерк мелкий, но разборчивый. Письмо из Вильфранша, подписано Гийменом.
— Господи, — вздохнула она.
Она опустила руки, не стала читать.
Затем, обтерев передником влажный лоб, направилась к отцу.
— Гастон, письмо от Гиймена, — сказала она.
Отец разогнул спину. В руке он зажал несколько сухих бобовых стеблей.
— Что ты сказала?
Мать повторила. Он подошел к дорожке.
— Обещал написать и написал, — сказал отец. — Он славный малый.
— А в первый день ты не так о нем отзывался, — заметила мать.
— Может быть.
— Не может быть, а наверное.
Отец рассердился.
— Уж и ошибиться нельзя! — крикнул он. — А потом есть очень много славных малых, и работников хороших, трудолюбивых, честных, и все такое, а воевать им не хочется. В конце концов, может, они не так уж неправы.
Мать подождала немного, потом начала читать:
— «Дорогие мадам и мосье Дюбуа. Пишу вам, как и обещал, чтобы сообщить, что доехал благополучно. Из-за недостатка бензина на дорогах почти не было движения, а для велосипеда это очень даже хорошо. Надеюсь, вашему сыну тоже было не трудно ехать и он уже с вами, чему вы, верно, очень рады».
Мать замолчала. Она подняла голову от письма и встретилась взглядом с мужем.
— Просто не знаешь… просто не знаешь, что и думать, — вздохнул он.
Она покачала головой, потом опять взялась за письмо:
— «Мимо нас едет еще много народу. Мои родители тоже уезжали и вернулись на день раньше меня».
— Все, все возвращаются, — пробормотал отец.
— «Я не забыл того, что вы сделали для меня, и если я чем-либо могу быть вам полезен, не стесняйтесь, пожалуйста. С приветом и благодарностью».
Она на мгновение остановилась, потом сказала:
— Есть приписочка. Вот: «Всю жизнь буду помнить ночи в пекарне. Здесь хлеб не такой вкусный. Второго папаши Дюбуа нет».
Отец грустно улыбнулся.
— Да, это так… это так… — сказал он.
Он перешагнул через каменный бордюр, как будто для того, чтобы снова приняться за работу, но затем передумал и опять ступил на дорожку.
— Дольше ждать немыслимо, — сказал он, — надо что-то предпринять.
— Что?
— Не знаю, надо попробовать навести справки. Пойти в мэрию или в префектуру… Там должны быть сведения из других районов.
Мать удивилась, видя его возбуждение.
— Но к кому там обратиться?
Отец напряженно думал, наморщив лоб, полузакрыв глаза.
— Знаешь, сходи к Вентренье, — вдруг сказал он. — Вентренье сделает, что нужно. Не такое уж это одолжение. Ведь когда он оказался в затруднительном положении, он обратился к нам.
Мать даже не пошла в дом, она сняла передник, повесила его на сучок и поспешила в мэрию.
Вентренье был там. Он объяснил, что в префектуре Роны создано особое бюро по оказанию помощи беженцам, и тут же попытался позвонить туда по телефону. Но ему не удалось соединиться, и он обещал, если что-либо узнает, сразу известить ее.
Мать вернулась домой, и снова началось мучительное ожидание.
Письмо Гиймена растревожило их.
Отец несколько раз ходил на угол; за завтраком оба не могли притронуться к еде.
Мать еще не успела убрать со стола, как пришел Вентренье.
— Я на минутку, — сказал он матери, подвинувшей ему стул. — Иду завтракать.
— Ну как, узнал что-нибудь? — спросил отец.
— Я соединился с Лионом. Один из служащих очень любезно объяснил мне, что они главным образом заняты устройством беженцев из оккупированной зоны, которым нельзя вернуться домой. Кроме того…
Он замолчал со смущенным видом. Мать не вытерпела:
— Что, кроме того?
Он сказал очень тихо, словно нехотя:
— Что касается остальных, то, как я и думал, почти все уже вернулись.
Молчание.
Голова отца медленно клонится к столу. Положив локти на клеенку, он отодвигает тарелку, сцепляет пальцы. Горбит и без того уже сутулую спину.
Мать следила за ним. Он не двигается. Она подождала еще. Он молчит, тогда она повернулась к Вентренье, который все еще стоял на пороге.
— Что же теперь делать? — спросила она.
— Служащий записал фамилию. Он обещал, если что-нибудь узнает, сейчас же позвонить. — Вентренье на мгновение запнулся и прибавил, глядя на мать: — Я сказал, что это мой племянник.
— Спасибо, большое спасибо, — сказала она.
— Помилуйте, это такие пустяки.
— Благодарю тебя, — сказал отец осипшим голосом.
— Не расстраивайтесь, на велосипеде не всегда приедешь так скоро, как хочется, — прибавил Вентренье.
— Ничего не поделаешь, да, все это время…
— По-моему, если бы с ним что случилось, это бы уже знали…
Слова Вентренье повисли в воздухе. Мать проводила его до крыльца.
— Если бы можно было предвидеть наперед, — сказала она.
— Ну, разумеется, тогда бы…
Он замолчал. Она знает, что он собирался сказать. Но он замолчал, и она вздохнула:
— Я сама виновата, если бы я вас послушалась…
Вентренье остановил ее.
— Не упрекайте себя, — сказал он. — На севере очень, очень многие из оставшихся были убиты дома во время бомбежек. Ничего нельзя было предвидеть.
Он долго-долго жал ей руку… Как на похоронах, когда уходят с кладбища.
Эта мысль не оставляла ее, пока он удалялся, чернея на фоне густой зелени и синих теней сада.
Калитка стукнула.
Тишина.
Мать вернулась на кухню. Задернула за собой штору, после яркого света она не сразу привыкла к полумраку.
Отец не двинулся с места. Можно подумать, что он уснул, но она знала, что он не спит.
Машинально, не отдавая себе отчета в том, что делает, она стала варить кофе.
Она покойна, ей уже даже почти не больно. Или, вернее, где-то глубоко внутри притаилась огромная глухая боль, пожалуй, даже чуть приятная. Дремлющая боль, которая ждет минуты, чтобы встрепенуться.