Мать это знает. Она знает, от чего эта боль встрепенется и истерзает тебя. Что-то должно случиться. Придет телеграмма, или жандарм, или Вентренье, или еще кто-нибудь и сообщит, что Жюльен умер в ту ночь, когда она почувствовала, как ее словно ножом полоснуло по живому телу.
Тогда она будет знать, что убила своего сына.
Ведь это она настояла, чтобы он уехал.
Теперь ей даже не хотелось плакать. Эта мысль не покидала ее. Все ясно, все понятно. Сомнений нет: она сама убила своего сына. Отец тоже это знает, вот почему он упорно не желает смотреть ей в глаза.
Когда придет эта весть, она даже не дрогнет. Ее тело — она это чувствует — старая, отслужившая машина, которая сама по себе остановится и перестанет работать в то самое мгновение, когда погаснет огонек надежды, который и сейчас уже чуть теплится.
Она налила кофе в чашки. Поставила сахар на стол и села.
Отец расцепил пальцы. Чуть приподнял голову. Машинально помешивает он ложечкой в чашке и, кажется, может мешать так целую вечность.
Голосом почти твердым мать сказала:
— Ты мешаешь, а сам даже не положил сахару.
Часть пятая
60
Прошло еще три бесконечно долгих дня. Отец с матерью почти не разговаривали. Они были как растения среди других растений в их саду. Как мебель среди другой мебели на кухне. Время от времени они смотрели друг на друга и вздыхали. И все. Мать чувствовала, что жизнь постепенно уходит из них, словно ее выгоняет мысль о смерти сына, с каждым днем сильней и сильней захватывающая все их существо.
Они понемногу работали, вставали и ложились вместе с солнцем, садились за стол и притворялись, что едят.
Так прошло три дня, и вот на четвертый, когда они завтракали, хлопнула калитка.
Мать приподняла штору. Она делала это всякий раз, как хлопала калитка. Теперь она уже не бежала в сад. К ним опять приходило много народу за овощами. Но все же она каждый раз ждала и опускала штору, только убедившись, что это очередная покупательница. Потом она говорила: «Нет, Гастон, не вставай, это за овощами, я сейчас выйду».
Но сегодня, подождав несколько секунд, она вышла на крыльцо.
— Велосипедист, — сказала она, задыхаясь.
Отец догнал ее, когда она уже спускалась по лестнице.
— Это он!.. Это он!.. — кричала она. — Иди скорей, это он!
Она не могла дождаться, пока сын слезет с велосипеда. Она даже не посмотрела на него. Она так вся и припала к нему, уцепилась за него обеими руками. Смеялась, плакала, ей хотелось укусить его, хотелось сдавить в объятиях, прижать к груди так, чтобы ей стало больно.
Велосипед покатился, и они чуть не упали. Она отпустила Жюльена, а он, смеясь, сказал:
— Ну и набросилась же ты на меня, мама. Можно подумать, что я вернулся с Северного полюса.
Она оглянулась. Отец ждал у лестницы. Он улыбался, щурясь из-за солнца. Казалось, он очень спокоен, даже не удивлен.
Жюльен прислонил велосипед к скамейке и снял рюкзак, потом подошел к отцу и звонко поцеловал в обе щеки.
— Какой ты колючий, — сказал он.
Отец засмеялся. Он уже неделю не брился.
— Откуда ты? — спросил он.
— Сейчас из Лиона; я выехал в восемь утра. Приблизительно полпути меня подвез грузовик. Это было очень кстати, я совсем выдохся. Представляешь, сколько километров я отмахал.
Ему было жарко. Он похудел, под глазами были синяки. Когда он смеялся, на смуглом лице ярко белели зубы.
— Нечего стоять тут, — сказал отец. — Пошли в дом. Ты, верно, проголодался с дороги.
— Немножко. Но главное — мне хочется пить.
Мать поспешила в дом, чтобы накормить его. Кухня вдруг стала светлой, полной солнца, несмотря на закрытые ставни и опущенную штору. Все ожило или, казалось, вот-вот оживет. У матери было такое ощущение, что вместе с Жюльеном в дом ворвался какой-то сумасшедший мир.
— Я не затопила плиту, — сказала она. — Мы с отцом ели холодное, так, просто перекусили… Что тебе приготовить?
— Плевать. Поем, как и вы. Сделай мне яичницу, если яйца есть. Во всяком случае, не растапливай плиту. Это слишком долго.
Отец пошел в погреб за яйцами, а мать нарезала помидоры для салата. Когда отец вышел, она еще раз обняла сына, сидевшего за столом.
— Господи боже… Господи боже… — то и дело повторяла она.
В первые минуты старики не могли прийти в себя. Отец ходил вокруг стола, суетился.
— Сядь, Гастон, ты только мешаешь.
— Но я хочу помочь, скажи, что надо делать.
— Нет-нет, оставь, я сама.
— Ну чего вы горячку порете, — сказал Жюльен. — Нам не на пожар.
— Но уже скоро час, — заметил отец.
— Не все ли равно, который час! — крикнула мать.
Отец пожал плечами и сел на место.
— Тебе, может, и все равно, — сказал он, — но мне хочется немного отдохнуть. А долго лежать не придется, надо еще полить вечером сад и огород.
Тишина.
У матери даже дыхание перехватило.
— Ну знаешь… знаешь… Это все-таки поразительно! — проворчала она про себя.
Отец сел, положил руки на стол, приготовился есть. Его спокойствие обезоруживало мать.
— Если бы я знала, что ты приедешь сегодня, — сказала она Жюльену, — я бы испекла пирог со сливами. На большом дереве в конце сада есть спелые.
Жюльен ел с аппетитом. Прожевав, он предложил:
— Испеки завтра. Если хочешь, я нарву слив.
Когда он наконец управился с помидорами, мать спросила:
— Так где же ты был?
— Ну, этого в двух словах не расскажешь!
Продолжая есть, он начал описывать свое путешествие. Юношу из Домбаля он оставил в Лионе в городской больнице, дальше он поехал один и в общем потоке докатился до Тулузы.
Он прервал рассказ и принялся за яичницу, которую подала ему мать.
— Как-никак, а сегодняшнее событие надо отметить, — сказал вставая отец.
Он вышел. Мать спросила:
— А из Тулузы ты не мог вернуться раньше? Все уже давно дома.
— Потому что они вернулись сразу. Я бы тоже мог, но монеты у меня еще остались, и я подумал: «Глупо быть так близко от моря и не повидать его». Понимаешь, я ведь не видел моря, а тут такой случай.
— Ты… ты…
Больше мать ничего не могла выговорить. Она видела, что сын не шутит. Он спокойно ел, макая кусочки хлеба в желток.
Ей понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя. Услышав, что хлопнула дверь погреба, она быстро, очень быстро сказала:
— Господи, как ты не понимаешь… Главное, не говори этого отцу.
— Но, мама…
Она волновалась. Она видела, что он не понимает, но продолжала настаивать:
— Придумай что-нибудь, все равно что, что хочешь, я… потом я объясню тебе… Но не говори ему… Ни в коем случае… Обязательно надо что-то придумать.
На лестнице уже слышались шаги отца. Она понизила голос:
— Очень тебя прошу.
Жюльен пожал плечами, как бы говоря: «Как тебе угодно. Но я не вижу тут ничего дурного».
Отец вошел. Он поставил на стол запыленную бутылку вина.
— Ему столько же лет, сколько тебе, — сказал он.
— Ты говорил, что бережешь эти бутылки к его свадьбе, — заметила мать.
— Боюсь, как бы оно не дало осадок, я даже по цвету замечаю.
Он поднял бутылку и посмотрел ее на свет. Потом, поставив обратно, прибавил с улыбкой:
— А кроме того, ты предпочитаешь красное.
— Что обо мне говорить, — сказала мать, — сейчас, когда у меня все внутри перевернулось…
Отец перебил ее:
— Да ты понимаешь, какое это вино! Надеюсь, ты не будешь от него нос воротить. Особенно сегодня.
Она не ответила. Она посмотрела на Жюльена. Она думала о его поездке; о том, что он вбил себе в голову обязательно доехать до моря… Думала и о своем обете господу богу… Ей вдруг захотелось смеяться, но она сдержалась.
Отец как раз спросил:
— А что ты делал в Тулузе?
— В Тулузе народ не очень-то гостеприимный, — сказал Жюльен. — Тамошние жители прозвали нас колорадскими жуками. Все равно как мы немцев зовем бошами.
Жюльен рассказывал о своем житье в Тулузе. Мать не спускала с него глаз, стараясь напомнить сыну его обещание.
— А как ты возвращался? — спросил наконец отец. — Теперь уже все вернулись.
Жюльен ни на миг не запнулся. Тем же самым тоном, ничуть не смущаясь, он рассказал, что ему пришлось возвращаться кружным путем из-за взорванных мостов и разбомбленных городов.
— Да, здорово разрушили нашу прекрасную страну, — заметил отец.
Жюльен улыбнулся и подмигнул матери, которая встала и пошла к буфету за банкой с вареньем.
Ей хотелось плакать и смеяться, поблагодарить сына и оттрепать его за уши. Никогда бы она не подумала, что он может так уверенно лгать. Все, что он рассказывал, было очень правдоподобно, и она уже стала сомневаться, может быть, он врал не сейчас, а тогда, когда говорил о Средиземном море? Несколько раз она чуть не крикнула: «Хватит, хватит и так, не надо больше».
Она была убеждена, что ему доставляет удовольствие лгать отцу. Чем больше старик ворчал, тем больше подробностей присочинял Жюльен.
— Все-таки можно сказать, что нам здесь повезло. Как я вижу, всюду вокруг куда хуже, — сказал отец.
Он откупорил бутылку.
— Только совсем немного, — сказал Жюльен.
Мать накрыла ладонью свою рюмку.
— Нет-нет, я не могу. Не заставляй меня, Гастон, я уверена, что мне будет нехорошо.
Отец недовольно поморщился и сказал Жюльену:
— Последнее время мать не ест, не пьет. Я просто не понимаю, как ее еще ноги носят.
— Не тебе бы говорить!
Жюльен посмотрел на родителей.
— Верно, — сказал он, — вид у вас у обоих неважнецкий. Честное слово, не скажешь, что вы жили дома и горя не знали. Можно подумать, что вы проехали больше километров, чем я.
Старики с улыбкой покачали головой, смотря на сына, который намазывал вареньем большой ломоть хлеба.
61
Отец пошел прилечь. Оставшись одна с Жюльеном, мать не сводила с него глаз. Она убрала со стола, не приняла только кофейных чашек и коробку с печеньем, ту, где на крышке изображены ветряные мельницы. Жюльен съел четыре оставшихся печенья и сказал: