– Постойте-постойте, – запротестовала Маша. – Вы имеете в виду заброшенные дома? Но разве частное лицо может принимать участие в их продаже?
– По закону – не может. Все эти избы, и земля, на которой они стоят, и обстановка – все это собственность государства. Но смотри, какое дело: муниципалитет должен продать их, чтобы деньги пополнили городскую казну. Следишь за мыслью?
– Слежу.
– А вот как это выглядит на практике: сперва приезжают специальные уполномоченные люди, чтобы сделать опись имущества. Им непременно нужны двое свидетелей-понятых. Обыкновенно вызывались мы с Полей. Скучная обязанность, только время отнимает: сидишь себе на табуретке, а какая-нибудь взъерошенная дама обнюхивает дом, точно крыса, заполняет от руки бумажки, иной раз что-то сфотографирует… Затем, после этой дамы, должны явиться грузчики и увезти имущество на склад. Потом оно продается…
– На аукцион выставляется?
– Не знаю таких подробностей, врать не буду. Однако и эта схема работает, Мариша, только при большом желании всех заинтересованных сторон. На практике же в случае с Таволгой муниципальная машина пробуксовывает и застревает. Сперва нужно оформить свидетельство о праве на наследство (наследником, как ты понимаешь, выступает государство). Приехать сюда! Изучить, так сказать, со всех сторон! Потом увезенные вещи где-то складывать, участок выставлять на продажу… Ох и муторное дело! Будь здесь дорогая земля, все шевелились бы куда быстрее. А к нам уполномоченные приезжали в лучшем случае через год после смерти хозяев, а то и через полтора-два. Что там остается-то от избы за два года, если в ней никто не живет!
Они вышли к озеру. Маша внимательно слушала, пытаясь сообразить, какие сливки собирался снять Аметистов-Шубейкин. Последнее замечание Колыванова показалось ей преувеличением, но она промолчала.
– Однако здесь подо мной образуется тонкий лед, – неожиданно серьезным голосом сказал старик и впрямь остановился. Из-под ног его выстрелил кузнечик. – Буду говорить прямо, Мариша. Живем мы небогато, кое-кто так и просто бедственно… И бросать в жерло государственной машине имущество наших соседей, друзей и знакомых – неоправданное расточительство.
Маша, наконец, поняла, о каком тонком льде вел речь Колыванов. Догадка была не из приятных.
– Вы забирали вещи покойных, если не было наследников?
– Ты, кажется, близка к тому, чтобы назвать это мародерством, – печально заметил старик.
– Вовсе нет.
Она постаралась скрыть растерянность. Как ни крути, ей неприятно было представлять Колыванова роющимся в шкафах умерших соседей. Маша одернула себя: при уровне жизни этих людей грешно бросать в них камень за то, что они сами распределяли между собой оставшееся бесхозным имущество, а не дожидались, пока на него наложит лапу городская казна.
– Я сам в этом никогда не участвовал, – спокойно сказал Колыванов. – Не из принципа… Скорее, не возникало нужды. Потребности мои, по правде сказать, невелики. А где велики, там я практикую смирение.
Он тихонько рассмеялся.
Маша испытала облегчение. Аргументы аргументами, но это растаскивание по крохам чужого жилья безотчетно вызывало у нее отторжение.
Колыванов продолжал рассказывать. Ей приходилось самой заполнять смысловые лакуны, там, где он обращался к ней как Марине Якимовой – в уверенности, что эта часть истории ей известна. Маша не могла понять, полностью ли он отождествляет ее с Мариной, или все же ее собственный силуэт временами проглядывает сквозь чужую тень.
За потрошение опустевших гнезд отвечали Бутковы. Услышав об этом, Маша понимающе усмехнулась. Вместе с ними разбирать вещи приходила Беломестова. Из намеков, брошенных стариком, Маша сделала вывод, что староста присутствовала в роли надзирающей инстанции. Альберт и Вика, предоставленные сами себе, вынесли бы все подчистую.
– Ты сама знаешь: люди они завистливые и, так сказать, охочие до чужого добра. Вырвать у них то, на что они положили глаз, – ох и сложно, Мариша. Поля держала их в узде. У нее рука крепкая. Иначе приедет уполномоченный, оглядится: где движимое имущество? Нет движимого имущества! Поднимет шум, а там и до уголовного дела недалеко.
В деревне закрывали глаза на происходящее. Присваивать вещи мертвецов Бутковы начали только в последние годы, когда людей осталось совсем мало. Если ожидались наследники, Альберт с Викой держались поодаль, – во всяком случае, так дал понять Колыванов. Маша заподозрила, что он либо не знает всей правды, либо кое-что умалчивает. Она сомневалась, чтобы Бутковы оказались настолько совестливы.
В первую очередь разбирали инструменты. Хороший инструмент – вещь на вес золота. Потом доходила очередь до предметов, которые легко было продать. Через родственников Беломестовой вывозили их на рыночную барахолку.
– По правде говоря, выгода с этой торговли копеечная, – размеренно говорил Колыванов. – Ну, посуда что-то приносит. Одежду и обувь Поля и вовсе свозила в церковную общину, чтобы раздали бедным. Книги даром никому не нужны. Стеклянные банки вот хорошо идут. Ведра еще.
Они спустились к воде. Стало припекать, и Маша собрала волосы в хвост на макушке. Старик наклонился, поднял палку и с размаху забросил в воду:
– Ночка, апорт!
Ночка хрюкнула, рухнула в траву и стала валяться.
Маша с удовольствием смотрела, как она лягает воздух короткими кривыми ногами. Любая собака, даже пузатая и коротконогая, валяясь, становится похожа на дикого мустанга, покорителя прерий.
Собака кряхтела. Палка дрейфовала у берега. В кустах кто-то угрюмо куковал.
Порядок, заведенный Бутковыми, нарушился с появлением Аметистова.
В этом месте рассказ Колыванова сделался невнятен. Из недосказанностей и околичностей Маша смогла уяснить: старик винил себя в том, что приманил Аметистова к Таволге, как лося зимой на соль.
При первом знакомстве предприниматель смог найти подход к старику. «Змей-искуситель!» – плевался Валентин Борисович. Польщенный его интересом, Колыванов рассказал о семье купца, в частности, о том, что Дубягин собирал старинные иконы. Судьба икон была неизвестна. Считалось, что их забрали с собой дети купца, покидая Таволгу. Однако Валентин Борисович сомневался, что дело было именно так, и семечко сомнения он заронил в душу Аметистова, где оно дало богатые всходы.
Аметистов задался целью найти иконы. Будучи человеком невежественным, он отказывался верить, что купец средней руки на селе не мог быть коллекционером сродни известному фабриканту Постникову.
– Конечно, какие-то иконы у Дубягина были, – размеренно говорил Колыванов, почесывая пузо счастливой Ночки. Они с Машей отыскали бревно, оставленное рыбаками, и сидели на нем, подставляя лица теплому ветру. – Но я уверен, что он передал их церкви незадолго до своей смерти. А вскоре грянула революция, и стало не до них. Почему церкви? Есть книга воспоминаний живописца Проклова, любившего работать в Анкудиновке – там была помещичья усадьба, которой владел его приятель. Художник он посредственный, но кое-что интересное почерпнуть из его записок можно. А главное, сохранились его наброски внутреннего убранства двух церквей: в Таволге и в Анкудиновке. На этих набросках очевидно, насколько иконостас у нас был богаче. Мне думается, это заслуга старого купца.
Это простое объяснение Аметистова не устроило. Он придумал альтернативную историю. Наследники Дубягина бежали в спешке, бросив все имущество. Дом купца был разграблен, и иконы оказались в руках новых владельцев. Все прошедшие годы они хранились у таволжан, и если потрепать старух, можно отыскать настоящие драгоценности.
Живые старухи давали Аметистову отпор и отказывались не то чтобы торговать, но даже показывать иконы. Таволжане были подозрительны, а к предпринимателю – подозрительны вдвойне (Маша догадалась, что немалую роль в формировании общественного мнения сыграл ее собеседник).
Оставались старухи мертвые.
«Трупоед!» – обозвал Колыванов предпринимателя. Хотя в действительности Аметистов делал то же, что и Бутковы с Полиной Ильиничной: выискивал жемчужные зерна в куче хлама, ему не принадлежавшего. Бутковы после похорон деловито растаскивали то, что позволяла взять староста. Это продолжалось пару лет, а затем явился Аметистов.
Он сумел с кем-то договориться. Теперь сразу после похорон дом покойного опечатывали, и очень скоро появлялся представитель власти под руку с предпринимателем.
Понятых они привозили с собой. Беломестову, которая пару раз поинтересовалась, что происходит, развернули на пороге. «Что нужно, то и происходит. Опись делаем, не видите?»
– Да он самый обычный вор! – возмутилась Маша.
Валентин Борисович развел руками. Где пострадавшие? Что украли? Аметистов не наглел, а если что-то и выносил, этого никто не видел. Небольшую икону можно спрятать под куртку.
– Я, правда, думаю, что ничего ценного он не отыскал. Во-первых, как я тебе сказал, его версия случившегося – это ахинея, высосанная из пальца. Во-вторых, он все роет и роет землю носом, а торжества на его ничтожной физиономии что-то не наблюдается. Но теперь-то ты понимаешь, Мариша, отчего наша Поля встала насмерть, когда он явился со своим новым проектом?
«Ну, еще бы! – усмехнулась про себя Маша. – Прямой конкурент!»
Ветер усилился. Облака набежали на солнце, и сразу ощутимо похолодало.
– Ну что, Мариша, двигаем обратно? – весело спросил старик, щурясь на небо. – Не продует тебя? Сейчас погода такая, как Ксения выражается, неуравновешенная.
Они вскарабкались по берегу вверх. Хотя уклон был невелик, Колыванов запыхался и раскраснелся. Когда дорогу им преградил узкий лесной ров, он протянул Маше руку, чтобы помочь перейти его, и она почувствовала, что его кисть слегка дрожит.
– Кстати, о Ксении… – Они неторопливо пошли обратно бок о бок. – Валентин Борисович, я видела запись, на которой вы разговариваете с ней, когда девочку только привезли в Таволгу. Меня поразили две вещи: то, как она выглядела тогда, и то, какого прогресса вам удалось достичь за короткое время. Полина Ильинична сказала, что прошло немногим больше года. Как вы этого добились?