Маша решила бы, что старик заговаривается, но поверить в это не позволял его ясный спокойный взгляд, из которого исчезли и страх, и то напряженное, мучительное внимание, которое так поразило ее.
Выпустив его руку, она некоторое время сама боролась с желанием лечь в траву и лежать, пока что-нибудь не случится. Например, дождь. Пусть прольет ее насквозь.
– Что-то я совсем распустился, – осуждающе пробормотал Колыванов и сел. – Мариша, прости, испугал я тебя? Слабость какая-то… Погода, должно быть, меняется.
– Что вы, все в порядке, – соврала Маша. – У вас тут… жучок.
Валентин Борисович проследил за ее пальцем, осторожно смахнул жука с лацкана в ладонь и выпустил в траву. Именно этот бережный жест лучше всего остального убедил Машу, что Колыванов в порядке.
– Сыро тут, – беззастенчиво оболгала она сухую траву. – Пойдемте домой, Валентин Борисович.
Ксения
Ужасно хотелось отправиться на прогулку с тетей Машей! Но Ксения не пошла. А все почему? Наклевывалось кое-что интересное.
Ночью бабка спала плохо: ворочалась, требовала у кого-то отчета, спрашивала, все ли сделали правильно. Под утро уснула, встала такая, словно ее переехал поезд.
– Не получится у самой, – сокрушенно пробормотала она, сидя на кровати. – Руки не те… надо с Альбертовной.
Она позавтракала, закончила домашние дела и стала собираться.
Ксения обязательно напросилась бы с ней за компанию, если бы речь шла о ком-то другом. Но Буткова!
Во-первых, у Вики два лица. Одно – с бесцветными узкими глазками, словно следы от ножей в сероватом снегу. Это лицо Вика прячет. Рисует на нем другое и преображается. Она вор: крадет у других собственное обличье. Рот у нее такой, словно она только что облизала красный фломастер. Хотя фломастеры невкусные и облизывать их будет только дурак.
За то время, что Ксения провела в Таволге, она немного приспособилась к тому, что люди могут меняться. Перестала выть от гнева, когда это происходило. Хотя все равно ненавидела, когда женщина стригла волосы или, еще хуже, перекрашивала. А челки вообще надо запретить! Кто челку отрастил, тот преступник. Начешет на лоб – и вообще не видно, кто под волосами! Все другое: глаза другие, ноги другие, и даже сзади в трусах, может, хвост отрос!
Бабка однажды попробовала самой Ксении выстричь челку. Но Ксения пригрозила, что заколется ножницами прямо в сердце. Левым лезвием – в левый желудочек, а правым – в правый! Бабка выругалась, но отступила. Спасибо Колыванову, который рассказал про желудочки! Оказывается, это чистая правда, что все знания когда-нибудь да пригодятся. Если бы не желудочки, ходить бы Ксении стриженой (и даже, может быть, с хвостом).
Сам Немец, кстати, тоже любит меняться.
Ксения ему однажды за это выговорила. Даже, честно сказать, наорала. «Зачем бреетесь? Вы себе делаете другое лицо! Плохо, плохо, плохо!» Ногами топала и визжала. Стыдно вспомнить.
Другой человек дал бы Ксении по шее – и всех разговоров. И бабке бы наябедничал. Но Валентин Борисович не просто добрый, он любит во всем досконально разобраться, раскрутить, так сказать, до винтиков и гаечек. Он достал из шкафа коробку какао и попросил Ксению сварить для него. Хитренький такой! Она уже потом догадалась, что какао ему вовсе не хотелось. Он просто ее отвлек.
В общем, пока пили, каждый из своей чашки, Ксения немного успокоилась. И объяснила ему, что именно он проделывает дважды в неделю. Ведь у человека главное – это лицо! Его же на голове носят, причем впереди, а не на затылке! Понимать надо.
– Но позволь, – сказал Валентин Борисович, дослушав, – здесь существует загвоздка. Если я перестану бриться, у меня отрастет борода и, так сказать, полноценные бакенбарды, а это означает, что я изменюсь окончательно и бесповоротно. Поверь, Ксения: борода и усы меняют мужчину значительно сильнее, чем исчезновение короткой щетины. Собственно говоря, женщину тоже… Хм-хм. Но речь сейчас не об этом. Подожди минутку, я покажу тебе, как буду выглядеть, если перестану бриться. Однако не станешь ли ты снова кричать? Я собираюсь принести фотографию.
Ксения одобрительно кивнула. Вот так и должны действовать все порядочные люди! Сначала сообщить, что планируешь сделать, и только потом делать. А то каждый раз совершается НЕОЖИДАННОЕ!
Она заверила, что фотографию вытерпит.
Валентин Борисович притащил не одну фотку, а целый альбом. Скучный, почти весь черно-белый. На одном из разворотов Ксения увидела строгого старичка в окладистой бороде и пышных усах. Наверное, чтобы высушить такие усы, нужно развешивать их на бельевой веревке и цеплять прищепками.
Он и правда был похож на Немца. Как сказал с гордостью Валентин Борисович, «приходится констатировать неоспоримое фамильное сходство».
– Я буду таким же, и боюсь, это тебя не устроит.
Ксения никогда не смотрела на вещи с такой точки зрения. Удивительно все-таки полезный человек Немец!
– Так и быть, брейтесь! – великодушно позволила она.
До вечера ходила и раздумывала над этим разговором. Оказывается, малые перемены бывают нужны, чтобы не позволить совершиться большим переменам! Прикольно.
Бабка собиралась к Бутковым, позвякивала бутылками в скрипучем буфете. «Выбирает настойку… Значит, тоже будет пить».
Это слегка примирило Ксению с походом в гости. Бабка, возвращаясь навеселе – или, как она сама говорила, «подгулявшей», – начинала рассказывать про нечисть, про слепых покойников, про мертвую и живую воду, а еще про детские косточки, которые кое-кто любит доставать из могилок, и что если у кого-то в роду подряд рождается семь девок, седьмая непременно будет ведьма, и можно увидеть ее настоящее ведьминское лицо через отверстие в доске, оттесанной на гроб… Ксения даже как-то примерялась подпоить бабку, чтобы еще послушать. Но Валентин Борисович однажды объяснил, что Таволга жива лишь потому, что здесь пьют мало, а Дорада, присутствовавшая при этом разговоре, удрученно кивала и называла водку не иначе как лютая. Так что Ксения эту затею оставила.
– Грибков забыла взять Альбертовне. – Бабка, не разуваясь, вернулась к холодильнику. Внучку она по-прежнему то ли не замечала, то ли делала вид.
Вот еще одна мерзость, кроме кражи собственного лица. Альберт – это муж Вики, но все зовут ее Альбертовна, словно она ему не жена, а дочь. Фу, гадость! И такая особенная гадкая гадость, про которую и не объяснишь, почему именно она такая.
Когда бабка хлопнула входной дверью, Ксения подождала пару минут – и выскочила за ней.
Она собиралась спрятаться под окнами и подслушать, о чем будет разговор. Но Бутковы провели гостью не в комнаты, а в сад, в беседку, построенную самим Альбертом и торчащую посреди лужайки, точно гвоздь, забитый в лысину. О том, чтобы подкрасться незаметно к решетчатым стенам, и говорить было нечего.
Ксения мрачно потопталась на месте. Ну, и куда теперь ей податься?
Надо было идти на озеро с тетей Машей! Она веселая, с ней можно болтать по дороге обо всяком, не задумываясь! Только тревожная, как птица на гнезде. Ей бы пожить в Таволге пару месяцев… А лучше – всю зиму! Да, здорово было бы зимовать тут с тетей Машей – куда веселее, чем с тетей Таней! Она, как говорит бабка, очень себе на уме и, кроме того, никогда не обсуждает с Ксенией всерьез всякую чепуху, а ведь это одно из самых прекрасных занятий на свете.
Ксения шла-шла и незаметно оказалась возле церкви. До нее донеслись голоса.
Она пригнулась и пробралась между кустов к зарослям иван-чая. Паутина противно липла к лицу, мягкая и неизбежная, как старушечьи прикосновения. Всякие чужие старухи почему-то всегда рвались потрогать Ксению, ощупать ее голову, как слепые.
Девочка ползла на животе, раздвигая сухие стебли, пока не смогла рассмотреть две фигуры.
Аметистов и Кулибаба. В руках старухи пламенели огромные, точно футбольные мячи, срезанные георгины.
– …даже цветочки приносите… – проникновенно вещал Аметистов, – значит, вам не все равно, чувствуете что-то, отзывается в вашем сердце, расцветает, аки Божья благодать, так ведь, Анна Ивановна?
Ксения и забыла, что Кулибаба – Анна Ивановна! Хорошее имечко, ровное такое и светлое, как песчаная отмель.
– Цветочки я прадеду своему приношу, на могилу, – проскрипела в ответ старуха. – Про церковь – это не мое дело, меня не касается.
– Как не касается, как не касается! – всполошился Аметистов. – Это родина ваша, Анна Ивановна! От вас зависит, какой ей быть!
– Ты мне лозунги свои в зубы не пихай. Я их слышала поболе твоего. Как про родину начинают орать, значит, денег хотят.
«Так его, Кулибабочка, так его, милая!»
Аметистов, почуяв, что ступает на зыбкую почву, ретировался и зашел с другой стороны.
– Светлая память вашему родственнику, Анна Ивановна! Неужели вам все равно на то, что он упокоился, как бы это выразиться поделикатнее, в развалинах? Можно было бы и крест установить новый. Подумайте! А мраморный обелиск – хотите? – Он доверительно понизил голос. – Можно ведь и семейное захоронение обеспечить. Берусь помочь в решении этого вопроса. Поглядите, ведь даже фамилии вашего прадедушки не разобрать, разве это по-христиански?
Кулибаба не отвечала.
– Сердце кровью обливается, когда вижу, в каком состоянии находится могила священника! – с надрывом произнес Аметистов.
Старуха не выдержала, обернулась к нему.
– Да что ты языком мелешь? С чего ты взял, что он священник?
– А кто же еще, раз лежит в церковной ограде! Только священников так хоронят.
– Глупый ты мужчина. Афанасий Дубягин это, светлая ему память. Много жертвовал на нужды села и церкви. Потому здесь и лежит.
Аметистов надолго замолчал. Должно быть, подумала Ксения, обиделся на глупого мужчину.
Кулибаба отошла к могиле. Она, кажется, считала диалог законченным, однако он последовал за ней, разве что не наступая на пятки. Девочка подползла еще ближе, вжалась в траву. Жалко, что нельзя ему врезать! А еще лучше – кинуть яйцом в гладкую харю!