Побродив в чертогах разума, Полина Ильинична вернулась. Она вздохнула, как человек, принявший неприятное решение, поджала губы и посмотрела на Машу взглядом очень определенным, который Маша про себя называла учительским. Это был взгляд, не позволявший событиям и предметам выходить за пределы дневника, класса и школы и притворяться чем-то, кроме того, что предписано правилами. Если ты ученик, положи руки на парту. Если писатель, молча виси на стене.
– Я думаю, это сделал Клим, – твердо сказала Беломестова. – Климушкин то есть. Не хотела тебе говорить… Чем меньше народу знает, тем лучше. При посторонних мы его не обсуждаем, обычно обходится без… инцидентов. – Она спохватилась: – Да что мы с тобой торчим тут, как два пугала! Пойдем в дом, угощу тебя чаем или морсом.
От морса и чая Маша отказалась, но во двор зашла. Под густой прохладной тенью липовых ветвей ей на мгновение почудился сладкий медовый аромат. Беломестова смахнула со скамьи опавшие листья, Маша села, староста опустилась рядом с ней. Они сидели близко друг к другу, будто две подруги, над их головами шумела листва. Эта сцена выглядела бы почти идиллической, если бы не пакет возле Машиных ног.
– Зачем кладбищенскому сторожу убивать мою курицу? – спросила Маша.
Она была напряжена и ожидала, что Беломестова начнет выкручиваться. Староста выдернула Климушкина, которого она называла Климом, из ниоткуда, точно фокусник – кролика из цилиндра, и Маша всматривалась в него очень пристально, чтобы не быть одураченной.
– Не только твою. – Беломестова потерла лоб. – Машенька, мы даже с Танюшей не обсуждали эту историю, я тебя очень прошу: не говори ей, пожалуйста.
Маша издала неопределенный звук, который можно было трактовать, как угодно. Она не собиралась брать на себя никаких обязательств.
– Ох, с чего бы начать… Ты точно не хочешь чаю? Ну, если захочешь, скажи. Клим не сам ушел, мы его выгнали. Он мужик хороший, просто, как бы это сказать… непутевый. Пьющим он был всегда, да что говорить – у нас все мужики пьющие, даже Колыванов, хотя Валентин-то по местным меркам практически трезвенник. Мы здесь живем тесно. С одной стороны, ты вроде бы в своей норке, а с другой – у всех на виду. Пока Клим пил у себя, ему никто слова поперек не говорил. Ну, сорвал пару работ, не явился вовремя… Бывает. Но потом у него зародился бзик. Не знаю, может, он до белой горячки допился. В общем, Клим вбил себе в голову, что наша живность – ему первый враг. Жила у нас такая Зоя Гордеева… Ты ее не застала, она два года как умерла, сгорела от рака, светлая ей память. – Полина Ильинична перекрестилась. – Ей делали химию, мы надеялись, что выкарабкается, но не сложилось. Все огорчалась, бедная, из-за волос… Зоя держала кроликов, с них все и началось. Клим убил одного из них, оставил тушку возле клеток и вернулся к себе. Соседи его видели. Да он и не скрывался! Через пять-шесть месяцев повторилось, только уже не с кроликом, а с гусем. Так и пошло потихоньку: то у одних курицы недостает, то у других. Может, он и раньше хозяйничал, но кур на вольном выпасе никто не считает. Не вернулась – ну, может, пес придушил, а может, под машину попала! Но все-таки Клим в то время выступал редко, потом прощения приходил просить, возвращал деньги…
– Зачем он это делал?
– Сейчас уже не помню, как он это объяснял. Да вот еще великое дело – всматриваться в алкаша! – Беломестова вдруг рассердилась. – Может, черти вселялись в кроликов и гусей, пес его знает! Ну, постепенно все это зашло далеко. К этому времени нас тут оставалась всего горстка. Он как раз у меня прирезал курицу. Не на улице поймал – да ты попробуй еще поймай ее, – а открыл вольер, достал и зарезал. Мы собрались все вместе, отправились к нему – только дождались, понятно, когда прочухается… У тебя муж-то пьющий? – внезапно спросила она.
– Нет, – испугалась Маша.
– Слава богу. Береги его! Мы раньше много раз предупреждали Клима, что больше не позволим ему выкрутасничать, а тут окончательно терпение лопнуло. Клим это понял. Женщины помогли ему вещи собрать, Бутковы обустроили сторожку, отмыли полы, привели в порядок… Погрузили его вещи в мой прицеп – и перевезли. С тех пор он на кладбище живет. Вот такие дела.
– Давно это произошло?
Беломестова задумалась, загибая пальцы.
– Чуть больше года, получается. Еще до того, как твоя подруга переехала сюда. За это время срывов у него не было, я уже думала, что и не будет… Получается, рано радовалась. Характер-то у Клима незлой, – извиняющимся тоном произнесла она. – Руки золотые. Но вот находит на него иногда – что поделаешь…
Кладбищенский сторож с топором, бредущий по деревне в поисках злобной силы, вселившейся в безвинную птицу или кролика… Маша вспомнила свою прогулку на кладбище. Следующая ее мысль была о Ксении.
– Вы не боитесь, что Климушкин после очередного запоя решит, что бесы вселились в кого-то из вас?
– Побаиваюсь, – спокойно отозвалась Беломестова. – А что поделать? Мы здесь, Машенька, предоставлены сами себе. В вытрезвитель Клима сдать не выйдет, нету давно никаких вытрезвителей, заставить лечиться – тем более. Тома собирает для него какие-то травяные сборы. С одной стороны, ерунда. С другой, кто знает – вдруг без них было бы хуже! Он, конечно, сильно обижен на нас за то, что выпроводили его отсюда. Но в помощи никому не отказывает. Разговаривать, правда, не очень любит. Ты, если встретишь его, в беседы не вступай, от греха подальше.
– Я и не собиралась… – Взгляд ее упал на пакет. Кто бы мог подумать, что до курицы добрался кладбищенский сторож. – Послушайте, это дикость какая-то! – вырвалось у нее.
– Дикость, Машенька, натуральная дикость! – охотно подхватила Беломестова. – Нам-то деваться некуда. А ты, может, в город вернешься? У Клима, похоже, обострение. Я уже покрутила так и сяк и думаю: вдруг это из-за того, что в Таволге чужой человек?
– То есть из-за меня?
– Не любит он перемен…
– У Татьяны сторож тоже убивал кур?
– Кажется, нет. – Уверенности в голосе Беломестовой не было. – Она человек нелюдимый, могла нам об этом и не рассказать. Машенька, вдруг Клим вернется? Мы ведь не можем предсказать, как он себя поведет. Охрану к тебе не приставишь. Если только ты ко мне переедешь… – Она вскинулась, положила ладонь Маше на плечо. – А и в самом деле, переезжай! Будешь под присмотром! Места хватает, и мне на душе будет спокойнее…
Маша отрицательно покачала головой.
– Переехать… Нет. Спасибо, Полина Ильинична. Это совсем не вариант. Спасибо.
Беломестова сняла ладонь, вздохнула, подумала еще.
– Тогда возвращайся в город, раз такие дела, – рассудительно сказала она. – Никто не мог этого ожидать. Я тебе твердила, что в Таволге безопасно, но теперь не поручусь, уж прости.
– А что будет с курятником?
– Ну, обижаешь! Мы с Валентином приглядим. У Танюши так все грамотно устроено, что это нетрудно. Ей-богу, Машенька, подумай! Опять же, погоду обещают ненастную… Я опасаюсь, как бы Клим к тебе за второй курицей не полез. Если пьяный начнет ломиться, радости мало! У тебя ружье-то хоть есть?
– Ружье есть, – рассеянно ответила Маша. – Стрелять нельзя, это уголовное преступление.
– Сама знаю, – в том же тоне откликнулась Беломестова. – А что делать, если Клим последний ум пропил?
Обе замолчали. Пятнадцать минут назад Маша стояла перед домом старосты, пылая гневом, и вот они уже сидят рядом и обсуждают, можно ли пристрелить кладбищенского сторожа, которого она не видела ни разу в жизни. «Какой-то абсурд, ей-богу».
В конце концов Маша обещала подумать. Собрав курицу в пакет, она пошла домой. За ней следом летели раздосадованные мухи.
Дома Маша засунула пакет с курицей в холодильник и положила на стол телефон. Может быть, пора звонить мужу? Она не была напугана, однако положение дел теперь, после того, что сообщила Полина Ильинична, выглядело иначе, чем утром. Сторож-пьяница, выгнанный из деревни, впадающий в белую горячку и убивающий мелкую птицу… Это выглядело нехорошо.
Известно, что ответит Сережа! «Я выезжаю, жди в доме, закройся изнутри и не выходи».
Нет. Она не станет сидеть взаперти, дожидаясь, когда ее спасут из заточения. Это глупо.
Беломестова хочет, чтобы она вела себя так, словно буйный сторож выбрался из клетки, в которой провел двадцать лет, и теперь бродит по Таволге – озверевший, утративший человеческий облик, сжимая в мозолистых руках топор в пятнах крови. Но ведь ничего подобного не случилось.
Маша включила чайник и безбоязненно спустилась в сад. Во-первых, молоток за поясом придавал ей уверенности – иллюзорной, поскольку Маша отдавала себе отчет, что никого и никогда не сможет им ударить. Во-вторых, и это было куда важнее, два года назад она начала бегать по утрам в парке и с быстротой, удивившей ее саму, из едва ползущей одышливой гусеницы превратилась если не в гепарда, то в мустанга. Десять километров она пробегала с легкостью и готова была поклясться, что сильно пьющему немолодому мужчине за ней не угнаться.
Негромкий стук падающих яблок сопровождал ее, когда она шла через сад. Сморщенные молодые листочки черной смородины, пара бледно-лиловых метелок душистой мяты… Нарвав листьев, Маша поднялась на крыльцо. В небе ныряли ласточки. Из приоткрытого окна доносилось бульканье закипающего чайника.
В одном Беломестова права. Если Маша невольно спровоцировала сторожа, ей лучше уехать, пока он не перебил всех птиц в курятнике.
Она выпила свой чай, вдыхая его аромат с легким сожалением – как человек, знающий, что ему вскоре придется оставить все это: тихое умиротворенное одиночество в солнечной кухне, запах свежезаваренного смородинового листа…
Зазвонил телефон. Ветеринар сообщал, что Цыгана завтра можно забрать. «В принципе, можно и сегодня, – сказал он. – Но я бы еще немного понаблюдал. На всякий случай. Пес немолодой, сами понимаете». Маша заверила, что понимает, и пообещала, что кто-то из них приедет на следующее утро.
Закончив разговор, она попыталась разыграть воображаемую беседу с Муравьевой. Надо было как-то подготовить Татьяну к известию о гибели одной из ее любимиц.