нос в конверт, расклеив его над паром. Будь он горничной, непременно так и сделал бы.
«Оставим пока Баренцева. Есть более важные вещи».
Мысли его вернулись к тому, что сказала Маша о кротовьем подземелье.
Он снова вставил наушники и включил воспроизведение. На полу перед ним был разложен лист ватмана, в центре которого золотую рыбку тянул ко дну ее собственный гигантский хвост.
«Когда вернусь, не могу пока сказать»
Илюшин нарисовал волну, которую поднимает рыбка хвостом.
«Ленку целуй в коленку»
Грифель заскользил по бумаге.
Возвратившийся Сергей шагнул в комнату и остановился, рассматривая сверху семью Баренцевых. Это, несомненно, были они. Мотылек с узкими высоко поднятыми крылышками и почему-то при шпаге – Юрий Баренцев. Бабочка с обвисшим крылом – Лев Медников. Гусеница с крошечными крыльями, не способными поднять ее толстое тельце, – Жанна. И новые, новые мотыльки: маленькие, большие, стайками и поодиночке. Здесь было больше персонажей, чем свидетелей в их расследовании, и Сергей не удержался:
– Зачем столько?
Макар не отвечал: он продолжал рисовать, и только тогда Бабкин заметил, что в ушах у него наушники. Он дотронулся до его плеча, и Илюшин вздрогнул.
– Спокойно! Это я! Ты скоро будешь психованный, как настоящий живописец. Что у тебя там орет, «Раммштайн»?
Макар остановил запись.
– Кое-что поинтереснее. Тебе нужно это послушать.
– Подожди, дай хоть руки помыть! Полтора часа в пробке проторчал из-за какого-то…
Сергей ушел в ванную и оттуда рассказывал об идиоте, пока на листе появлялись все новые и новые мотыльки, постепенно уменьшаясь в размерах. Последний был не больше божьей коровки.
– …хотя бы знаем, что она не соврала насчет отдыха, – закончил он, вернувшись к Макару.
Вместо ответа Илюшин протянул наушники.
– А просто включить на полную громкость нельзя? – вздохнул Сергей.
– Можно, – кивнул Макар. – Именно это я и сделаю, когда ты вставишь наушники.
– Если я из-за тебя оглохну, с моей женой будешь сам объясняться. Ладно, включай.
Он страдальчески поморщился, когда Илюшин вновь нажал на воспроизведение.
– Еще раз, заново. И не корчи рожи, – предупредил Макар. – Слушай внимательно.
Он прогнал дорожку с голосом Баренцевой трижды.
– Слышу отвратительную рифму «Ленку-коленку», – сказал Сергей, вытаскивая наушники. – Сам не знаю, почему она мне так не нравится. Что еще я должен услышать?
– Фон.
– Что?
– Фон, – громче повторил Макар. – Я написал Татарову, чтобы он отправил запись на экспертизу. Нужно разделить дорожки: голос Оксаны и звуки, которые доносятся до нас, пока она говорит. Но даже невооруженным ухом слышно кое-что странное, если прогнать ее сообщение на полной громкости.
Несколько секунд Сергей молча смотрел на него. Затем пересел с пола на диван и сам нажал воспроизведение. Он слушал не меньше минуты, и когда закончил, с его лица исчезла вся веселость, вызванная успехом их поездки с Татаровым.
– Что это такое, Макар? Я не понимаю.
– Я тоже не сразу догадался. Смотри: сообщение состоит из пяти частей. Не из трех предложений, как может показаться, а именно из частей. Первая часть: «Не беспокойся, все в порядке». На заднем плане слышен шум машин. Баренцева идет по дороге или сидит в автомобиле, не знаю, но она где-то рядом с трассой.
Сергей начал слушать, остановил запись через три секунды и кивнул.
– Да, слышу. Но я говорил тебе не об этом.
– Знаю! Сейчас дойдем. Дальше: «Я тут задержусь». Шум машин исчезает. Вообще никаких посторонних звуков. Теперь третья часть, самая главная: «Когда вернусь, не могу пока сказать». Включи, пожалуйста.
Громкий хрипловатый голос заполнил комнату.
– …Когда вернусь, не могу пока сказать…
– Стоп! Ты уловил?
– Какая-то какофония! – Сергей озадаченно посмотрел на друга. – Что это, музыкальные инструменты? Она в театре?
– Я тоже сначала так подумал. Нет, это не театр. Баренцева на улице: в наушниках можно расслышать голоса прохожих и шум машин, хотя и не такой громкий, как на первых словах. Прогони еще раз.
– «Не беспокойся, все в порядке, я тут задержусь. Когда вернусь, не могу пока сказать…»
Сергей прижал ладонь к глазам. Он прежде где-то слышал эту легкую какофонию, перебиваемую шуршанием автомобильных шин, далекими голосами пешеходов, эти обрывочные музыкальные фразы, врывающиеся издалека… Скрипка, флейта, что-то клавишное… Где, где? Что это за место? Они определенно были там с Машей… Что за мучение – пытаться вспомнить и не мочь! Выцарапывать из закоулков собственной памяти один-единственный эпизод, такой близкий и такой недоступный!
– Серега, это музыкальное училище, – сказал Макар.
Его слова, точно меткий удар голкипера, вышибли в центр поля перед мысленным взором Бабкина яркое, объемное воспоминание: они с Машей идут по Поварской теплым майским днем, окна бледно-желтого здания с колоннами распахнуты настежь, и из окон летят, смешиваясь, мелодии – саксофон, флейта, а еще, кажется, фортепиано, и чьи-то голоса, и острое мяуканье скрипки…
– Гнесинка!
Он облегченно выдохнул.
– Вот именно! – Макар с горящими глазами подался к нему. – Гнесинка или другое музыкальное училище, но это оно! Дослушай конец ее послания.
– «Чмоки-чмоки, Ленку целуй в коленку!»
– Как-то глуховато звучит. Словно она говорит из мешка, набитого травой. И музыка пропала.
Илюшин кивнул.
– Черт… – беспомощно выругался Сергей. – Черт возьми, Макар! Это запись, составленная из четырех отрывков!
– Я насчитал пять. Может, их больше. Но пять слышны отчетливо, потому что у нас пять разных фонов, ничем не объединенных. Допустим, Баренцева шла, села в машину, захлопнула дверь и отсекла все посторонние шумы. Вошла в арку. Или в квартиру, или в магазин – в общем, если мы имеем дело с глюком звукозаписи, это действительно все-таки одна дорожка, а не нарезка из пяти разных. Но даже в этом случае остается то, что не укладывается в версию поездки в Лазаревское.
– И что же? – обреченно спросил Сергей.
– В Лазаревском нет музыкального училища.
После долгого молчания Бабкин сказал без тени вдохновения в голосе:
– Блеск. А в Сочи есть? Хотя какая разница! Такой огромной ошибки позиционирования быть не может. Телефон точно определен в Лазаревском, знаем даже название отеля, возле которого было отправлено сообщение.
Макар вздохнул.
– Я уверен, это был разовый телефон, купленный с рук. Он до сих пор возле этого отеля. Лежит на дне морском. Выполнил свою единственную функцию – и был сброшен. Пойдем, воздухом подышим.
Проходя мимо Сергея, Илюшин ободряюще дотронулся до его плеча. Бабкину стало совсем тошно. Он прекрасно понял, что этот жест означает.
Вышел он чуть погодя. Макар сидел на ступеньках, крутил в пальцах сосновую веточку. Сергей опустился рядом.
– Баренцева мертва, – утвердительно сказал он.
Илюшин, конечно, уже знал об этом. Знал раньше Сергея, потому что не поверил в присланное сообщение, не купился на эту искусственную наживку для глупой, наивной рыбы, подгоняющей факты под свои ожидания. Жанна поверила в сообщение, потому что хотела поверить. Татаров – потому что так проще. Уехала с любовником – и нет никакого дела об убийстве! И он сам поверил. А Макар – нет; Макар воткнул в уши наушники и оглушал себя до тех пор, пока не услышал за голосом Баренцевой, якобы записанным в Лазаревском, шум улицы Поварской.
– Даже гул машин чисто московский, – нехотя сказал Бабкин. – Слишком громко и монотонно для прибрежного города. Это какое-то многополосное шоссе. Может, та же Ленинградка.
– Угу. Баренцева постоянно отправляла голосовые сообщения. Я посмотрел: существует не меньше дюжины программ, которые позволяют работать со звуком даже новичку. А если у человека есть хоть какой-то опыт… – Макар замолчал.
Бабкин смотрел на сосны, на бегающих между ними детей и пытался понять, что не так. Наконец сообразил: дети не кричали, не смеялись, не перекрикивались. Носились беззвучно, как ласточки. Или мотыльки.
Они подошли к делу не с той стороны. Задавались вопросом, отчего Баренцева бросила машину в селе Алабушево. А нужно было спрашивать себя, отчего убийца поступил так, а не иначе. Куда он спрятал тело. Каким образом отправил сообщение из Лазаревского.
– Сейчас главное – не дать Татарову слить это дело, – сказал он.
Макар снова коротко угукнул. Оба понимали: фокус с сообщением, присланным в мессенджер, проделан в расчете на оперативника. Официальное расследование закончится, вернее, будет мягко спущено на тормозах, ведь жертва жива, она всего лишь скрывается где-то с любовником, а поиск сбежавших жен не входит в круг интересов полиции. Татаров успокоится, перестанет слать запросы, звонить, проверять перемещения, адреса и телефоны. А родственники не смогут месяцами платить за услуги частных детективов. И Оксана Баренцева исчезнет, как исчезали сотни женщин до нее, – бесследно.
«Нам нужно начать заново, – сказал себе Сергей. – Переосмыслить все факты, встроить их в картину либо похищения, либо убийства, либо похищения и убийства».
– Для шантажа прошло слишком много времени, – сказал Макар, и Бабкин испугался, что он думал вслух; но нет: просто Илюшин шел тем же путем, что и он сам.
Да, неделя молчания для похитителя, который собирается требовать выкуп с родственников, – это немыслимо долго. Если только похититель не заметал все это время следы. Письмо с требованием приходит в первые трое суток. Со дня исчезновения Баренцевой прошло почти восемь.
– Тот, кто ловит мотыльков, – проговорил Илюшин, наблюдая за детьми. Они постепенно отбегали все дальше, их силуэты скрывали деревья. На этот раз Бабкин не понял его, взглянул вопросительно. – Плохо, что мы не понимаем мотива! Человек, который финансово больше всех заинтересован в гибели Баренцевой, сам нанимает частных детективов.
– Больше всех заинтересована не Жанна, а мать сестер Баренцевых, – возразил Сергей.