Бабкин и без блокнота помнил, что Баренцева появлялась в районе Белорусского дважды: первый раз в субботу десятого августа с тринадцати до тринадцати двадцати, второй раз – в понедельник двенадцатого августа, с тринадцати двенадцати до тринадцати двадцати двух.
– Выходит, Баренцева арендовала ячейку на Белорусском вокзале. Зачем? И главное – как она смогла получить чек, подтверждающий оплату ячейки, до того, как доехала до самого вокзала? Или ей зачем-то потребовался чек, причем сгодился бы любой, и она поехала на вокзал, чтобы порыться в урнах в поисках подходящей бумажки? Ты представляешь Баренцеву, копающуюся в мусорных баках на заднем дворе Белорусского в поисках чека? Я нет.
– А это и не чек, – спокойно сказал Макар.
Он взял листок бумаги из рук Бабкина.
– То есть как это – «не чек»? А что?
– А это, мой друг, его копия.
Они уставились друг на друга.
– Смотри, – продолжал Макар, подводя Сергея к окну. – Видишь? Выглядит не совсем обычно. Не идеально ровные края, чуть сероватый фон с небольшими вертикальными полосками ближе к краям. Отдельные буквы и даже целые слова местами чуть смазаны. Но главное – бумага. Этот чек напечатан на обычной бумаге.
– А должна быть какая? Гербовая и с водяными знаками для защиты от подделки?
– А должна быть термобумага, которую везде используют для чеков. Она тоньше на ощупь и хрустит, когда пытаешься мять её в пальцах. А эта – не хрустит. – Он пошуршал находкой. – Поэтому мы имеем дело с копией, вырезанной, скорее всего, из обычного листа. Баренцева взяла оригинальный чек, положила на ксерокс и сделала копию, а затем аккуратно обрезала лишнее. Поэтому и прямоугольник получился не идеальный: сделать ровный прямой угол без специального оборудования практически невозможно.
Бабкин почесал в затылке.
– То есть, Баренцева зачем-то сделала себе копию чека оплаты ячейки номер восемьдесят три камеры хранения на Белорусском вокзале, а оригинал кому-то отдала? Так, давай еще раз, по порядку. Допустим, в субботу она приезжает на Белорусский и оплачивает камеру хранения. В понедельник снова приезжает туда, опоздав на встречу с мужем. Может быть, в субботу она положила в ячейку подарок для него, который не хотела хранить дома, а в понедельник, поняв, что опоздала, просто продлила ячейку? – Сергей сам не верил в эту версию. – Но как тогда объяснить все эти расхождения во времени?
– Не похоже, что она вообще собиралась делать мужу какие-то подарки, – возразил Макар. – Хм… Не наркотики же она там держала?
Дальнейший осмотр не принес результатов. Бумажные салфетки, мелкие купюры, чеки за покупку бензина – и больше ничего. Самой главной их находкой оставалась копия чека оплаты ячейки номер восемьдесят три из камеры хранения на Белорусском вокзале.
– На вокзал тоже нужно будет съездить, – сказал Сергей. – Если я тебе больше не нужен, хочу позвонить Федулову.
5
Бабкин договорился о встрече с прорабом и уехал. Напоследок бросил, что удачно поймал его: Федулов был на объекте в Химках, в телефонной беседе принял Сергея за оперативника и хотел как можно быстрее покончить со всеми разговорами.
Илюшин вернулся в коттедж. Он присоединил их находку скрепкой к большой карте, вышел на крыльцо и уселся на ступеньках. Было уже шесть, солнце пробивалось сквозь сосны. «Кофе, может, сварить?» Но ему было лень двинуться с места.
Чего-то не хватало, какой-то важной детали. Ячейка, ячейка…
Раздался быстрый топот. Илюшин, не поворачивая головы, слышал, что это Леночка.
Она подбежала, плюхнулась рядом с ним на ступеньку.
– Здрасьте!
– Привет-привет, – без всякого энтузиазма отозвался Илюшин.
– Я от Жанны сбежала!
– Бедная Жанна!
– Она меня супом хотела кормить. Не люблю суп!
Это утверждение Илюшин проигнорировал. Он грелся на солнце, от души сожалея, что ребенок нарушил его уединение. В одиночестве ему всегда хорошо думалось. Вокзал, арендованная ячейка, фейерверки, Алабушево… Череда любовников в последнюю неделю перед исчезновением. Постепенное затягивание петли на горле юного гея, честно отдраивающего ее унитазы и протирающего пыль, как положено, влажной тряпкой, а не, господи прости, пипидастром.
– У меня скоро день рождения, – сообщила Леночка. – Мне будет шесть лет! Вот!
Растопырила пятерню, покрутила левый кулачок, прикидывая, с какой стороны отогнуть палец, и выбрала большой.
– Раз, два, три, четыре, пять, шесть!
– День рождения – это хорошо, – согласился Илюшин.
Ребенок ему нравился, однако он не испытывал ни малейшего желания поддерживать ее бессмысленное чириканье. Будь здесь Бабкин, тот уже выспрашивал бы подробности о намечающемся празднике, о том, какие подарки она мечтает получить, и все это с доброжелательным любопытством… Но он не станет развлекать чужое дитя. У нее для игр и дружеской болтовни имеется полный коттедж взрослых плюс трое арендованных детей.
Он уже решил, что придется встать и уйти в дом, сказав, что у него дела. Но Леночка сидела молча, и это его озадачило. Он ожидал, что она будет болтать, не затыкаясь.
Илюшин покосился на нее через плечо.
Да, сидит. Вытянула короткие исцарапанные ножки. Мордочка безмятежная, как и полагается ребенку, избежавшему супа. Жмурится под солнцем.
Макар задумался, сообщила ли ей Жанна, что мама вскоре вернется. Взрослые дружно соврали, что мама в отъезде, и вот, наконец, настал день хороших новостей. Наверняка сообщила, и дала послушать сообщение, а потом чмокнула звонко эту пухлую загорелую ножку. «Ленку целуй в коленку».
«Бедный маленький человечек».
Его охватила – нет, не жалость, но что-то вроде неловкости, которую благополучие испытывает перед лицом горя. А ей вскоре придется его пережить, в этом он не сомневался. Из-за этой неловкости Макар Илюшин не встал и не ушел в дом, а остался на крыльце, бок о бок с чужим ребенком.
– Почему ты не играешь со своими друзьями? – спросил он. – Репетиции, должно быть, уже закончились.
– Они обещали за мной скоро зайти. – Леночка оживилась. – Я пригласила их на праздник! – Она не везде выговаривала «р», и получилось: «пвазник». – Интересно, что они мне подарят?
– Ну, не знаю, – сказал Макар. – А что ты хочешь получить?
Она хотела белочку, какой-то сложный кубик – по крайней мере так понял из ее описания Илюшин, – и блестящие тарелки, чтобы она могла научиться играть вместе с Пелагеей, Назаром и Яшей. Поначалу Макар полагал, что речь идет о посуде, и это недопонимание вызвало у нее громкий смех.
– Тарелки бить нельзя! Мама иногда бьет. Прямо швыряет об стену – бах! Бах! Но папа говорит, что не надо так делать.
Она, без сомнения, больше доверяла мнению отца, чем матери.
– А я однажды бежала босиком и ногу порезала об осколки.
Макару была предъявлена довольно грязная подошва со шрамом.
– Ух! Крови, наверное, много было?
– Не очень, – призналась честная Леночка. – У меня иногда из носа больше течет.
О концертных тарелках ей рассказали обитатели гостевого коттеджа.
– Вот такие! Золотые! – Девочка широко развела руки и с громким хлопком свела. – Нет, тарелки мне точно не подарят, – заключила она.
– Почему?
– Папа не любит, когда громко. – Она вздохнула. – Когда стреляют, ему не нравится. Тарелки очень взрывные! Как… как бомба! Вы видели бомбу?
Илюшин сказал, что бомбу не видел и надеется никогда не увидеть, а Леночка возразила, что есть добрые, добрые бомбы, и следующие десять минут они спорили о характере взрывных устройств, и все это время Макара не оставляло странное, почти болезненно острое чувство, что в действительности они говорят о чем-то важном, вот только он не в силах понять о чем. Девочка уже рассказывала ему, как прокладывают пути для поездов, взрывая скальную породу, и говорила она увлеченно, явно пересказывая многократно прочитанную книжку, и добавляла к пересказу от души своих собственных выдумок – например, что всем животным, обитающим в этой горе, выделяют в соседней горе новые норы, еще больше и красивее прежних, и о письмах, которые рассылают обитателям скалы, – а перед мысленным взором Илюшина отчего-то стоял старый Крот из Машиной сказки.
Старый Крот спускается в подземелье. Идя вниз по черному земляному коридору, он еще похож на подслеповатого зверька в бархатной шубе, на добродушного старичка с хитрой мордой, хранителя милых волшебных редкостей. Но с каждым шагом, приближающим его к хранилищу, Крот меняется. Вот он стоит под сводами подземелья, и веки его больше не прищурены. Бесстрастным взглядом Крот обводит пространство перед собой, и алым вспыхивает его мех, будто крот завернут не в шубу, а в неостывшие угли.
А затем вскидывает лапу, словно бросая в глубину горсть незабудок.
Только эти незабудки сияют.
Снаружи глуховато доносятся динамитные взрывы – сказка, которую рассказывает Леночка, влилась в историю Маши, – и под этот фейерверк голубоватое облако, рассекая темноту, стремительно движется к жутковатой тени, прячущейся в глубине.
ФЕЙЕРВЕРК
Илюшин уставился на Лену.
– Ой! У вас глаза странные!
Она испуганно отодвинулась, и он взял себя в руки.
– Это потому что я шоколада давно не ел!
Макар ляпнул первое, что в голову придет, чтобы не вспугнуть ее, и девочка охотно подхватила его выдумку, принялась болтать о конфетах, эклерах, праздничном торте, в котором ей придется задувать целых шесть свечей, а если не получится с первого раза, папа пообещал воткнуть еще шесть, потому что желание должно исполниться, а для этого нужно задуть свечи одновременно…
– Папа ведь тоже просил тебя сделать ему подарок, правда? – вклинился Макар.
Лена подняла на него непонимающий взгляд, и на секунду он почувствовал себя законченным скотом, обманом выманивающим нужные ему сведения у доброго, доверчивого ребенка. Но это длилось всего несколько мгновений.
– Папа просил тебя подсмотреть код маминого сейфа и сказать ему. – Он улыбнулся, подсказывая, что это не такой уж серьезный проступок.