– Я не понимаю, каких гадостей можно наговорить Валентину Борисовичу, – недоуменно сказала Маша.
– Марина – гадюка: куснула и отползла, а яд распространился по телу. «Вы, – говорит, – Валентин Борисович, трус и больше всего боитесь сдохнуть в одиночестве. Грош цена всей вашей доброте! О других вы заботитесь, потому что переживаете: вдруг мы поразъедемся и вам придется куковать в Таволге одному». Он ей, видно, неосторожно признался в своих страхах. Валентин у нас человек доверчивый. Марина и по супруге его покойной прошлась. «Ищете, – говорит, – дружбы, чтобы за вами ухаживали, когда начнете гнить в постели, а сами от собственной жены нос воротили, брезговали. Ну, теперь расплачивайтесь!»
– Он правда воротил?
– Да кто ж его знает. Может, и воротил. Грех небольшой. У Марины ни близких, ни родных, поэтому ей неоткуда знать, что в человеке рядом с самой чистой любовью может размещаться столько грязи, что хватит на стадо свиней. Жена Колыванова умерла в больнице, это он уговорил ее туда лечь. За две недели ни разу не навестил. Ты в него камень кинешь за это? Я не кину. Любил он ее, а что уж между ними перед ее смертью было, за это он пускай сам отвечает перед Господом, я ему не судья. В общем, Валя сел на стульчик в уголке и притих, только губами шлепал. Он, конечно, сам дурачина и получил по заслугам, – непоследовательно заключила Беломестова. – Надо было раньше думать, с кем чесать языком! Распахнул душу, старый болван! Ну, на нем Марина только разгонялась.
– Следующими были Бутковы? – догадалась Маша.
– Альбертовна, да. Ох и наслушались мы! Оказывается, Марина пообещала продать им свою землю. Поклялась! – Полина Ильинична восхищенно покачала головой. – Ну какая дрянь хитрющая, а! Они год копили деньги, стелились перед ней, разве что задницу ей не вытирали. Я еще гадала, отчего они с Мариной такими друзьями заделались. Она ими вертела как хотела, помыкала, а они ей ни словечком не могли возразить. Тоже, значит, в оборот их взяла, вроде как Колыванова, только на другой манер.
– Зачем им именно ее участок? Здесь можно занять любой.
– Альбертовна вбила в голову, что Маринин дом как-то правильно расположен, по фэн-шую. Вроде как творческие потоки там лучше распределяются. Или что-то в этом духе.
Марина озадаченно уставилась на Беломестову, но та говорила всерьез.
– Когда Бутковы поняли, что Марининой земли им не видать, они подняли такой визг – ты и вообразить не можешь! – Беломестова налила третью стопку, на этот раз не предлагая Маше, и проглотила, словно воду. – Я думала, Альбертовна набросится и выдерет ей половину шевелюры, ждала драку с минуты на минуту. Но Марина была не из тех, на кого можно орать безнаказанно. Она переорала нашу Вику влегкую! Как начала перечислять, что они присваивали после соседей…
Она запнулась, взглянула на Машу с тревогой.
Маша сделала вид, что пропустила ее последние слова мимо ушей. Струна, державшая ее в напряжении последние полчаса, заметно ослабла: если бы Беломестова собиралась ее застрелить, она не стала бы волноваться, что выболтала лишнее.
– В общем, за Бутковыми обоими много всякого водилось, – скороговоркой закончила Полина Ильинична. – Пахомовой и Кулибабе Марина тоже напоследок раздала по оплеухе. Я не в буквально смысле, ты понимаешь… – Маша кивнула. – Тамару осадила одной фразой, когда та начала стыдить ее насчет Корниловых. Сказала: у тебя с головой не в порядке, будешь выступать – стукну куда следует, внучку быстро изымут, а тебя в психушку отправят. Тамаре в юности доводилось лежать в психдиспансере… Она это хорошо запомнила, ей хватило.
– Какой у нее диагноз? – быстро спросила Маша.
– С мертвецами разговаривает, вот какой у нее диагноз, – отрезала Полина Ильинична. – Видит всякое… странное. Тут половина жителей это видит, просто молчит в тряпочку, вот и ходит нелеченая. А Кулибабе Марина заявила, что та и вовсе права голоса не имеет. Отец с матерью ее похоронены подо Львовом. Кулибаба их давно не навещала. Возраст, здоровье, – сама понимаешь. Марина предложила ей возвращаться к себе, там и подыхать. У тебя, говорит, ни стыда, ни совести, на родительские могилы наплевала, а еще лезешь со своим бесценным мнением, кому можно жить в Таволге, кому нет. В общем, Марина всех нас разметала, будто оловянных солдатиков, и стоит красивая, зубы скалит, как необъезженная лошадь. До меня только тогда дошло, до чего тошно ей было с нами. Думаю, она давно готовила это выступление. Иногда у нее были нечаянные взрывы, будто вулкан извергался… Но не в тот раз. Тот раз был запланированным. Она прямо дирижировала всеми нами. Ух! Волосы разметались по плечам, на щеках румянец. Да, давно она этого ждала, – повторила Полина Ильинична и замолчала.
– А что потом?
Беломестова налила себе и Маше, но пить не стала.
– Марина постояла, поулыбалась, подошла к столу и взяла чью-то стопку. Двигалась, точно актриса на сцене. А мы, значит, то ли зрители, то ли, как бы это сказать… – Она запнулась, ища слово.
– Массовка?
– Точно, массовка. Все говорили хором, вернее, скулили, будто побитые собаки. Колыванов встал, потащился за Мариной, руки к ней протягивал, как нищий за милостыней. Альберт с Альбертовной шипели из угла, как две змеи. Я тоже упрашивала ее… И ведь понимала, что все это зря, напрасно мы с Валентином унижаемся, а все равно продолжала. Кулибаба, кажется, молчала, а Пахомова говорила громко, словно радио включили, прямо-таки вещала, что у нее есть грамоты, она не позволит, она заслуженный работник сельского хозяйства, отмечена премиями и медалями… – Беломестова вздохнула и добавила негромко: – Хотя какой она заслуженный. Марина слушала нас, слушала. А потом ей, видно, все это надоело. Она решила заканчивать праздник. Отодвинулась на два шага, смотрит на нас, как продавщица в винно-водочном на колдырей, выстроившихся поутру в очередь, и брезгливо цедит: все, хватит ныть, пошли вон, наш цирк закрывается. Колыванов аж затрясся. «Цирк? – переспрашивает. – Цирк?» Я не удержалась, кричу: «А мы что тебе, клоуны?» Марина захохотала во все горло, словно я действительно отмочила смешную шутку. Смех у нее пронзительный, от него как будто глохнешь. А она сквозь смех выговаривает: «Да какие вы клоуны! Вы опилки». Опилки, Машенька, понимаешь?
Полина Ильинична опять помолчала.
– Не знаю, кто из нас первый ее ударил, – сказала она наконец. – Если бы она не сказала про опилки, ничего не случилось бы. Клянусь тебе, не случилось бы!
Она умоляюще взглянула на Машу, словно та могла отпустить ей грехи.
Маша молчала. Она представляла, как это было: семь человек в комнате, среди них рыжая женщина – циничная, веселая, глумливая. Она хохочет; она придумала отличную шутку напоследок! Ей удалось щелкнуть их по носу, сразу всех. Она как злой ребенок, которому доставляет удовольствие кривляться, глядя на заплаканные лица остальных детей.
Она так ясно увидела эту картину, словно сама была среди них. Актриса и массовка. Понимала ли Марина, чем обернется для остальных ее решение запустить в садок с карасями двух голодных щук? О да! Она осознанно убивала Таволгу. Сначала Марина просто открыла ворота для чужаков. Но этого ей оказалось недостаточно, и она сдала им крепость.
– Я потом думала – чем мы ее обидели? – При звуках надтреснутого голоса Полины Ильиничны Маша вздрогнула. – Со мной, допустим, все понятно. Послушать Марину, так я ее всячески притесняла. С Бутковыми – ну, предположим, что-то неосторожно ляпнули. Эти могли. Но вот Валентин, или Тамара, или Кулибаба – они-то чем перед ней провинились? И знаешь, что я думаю… Марине нужно было чувствовать себя пупом земли. Для Тамары она была, считай, пустое место, балаболка и бездельница. Кулибаба – та вообще сама по себе, ей не до наших игр в царя на горе. Колыванов к ней покровительственно относился. Он из тех, кто будет опекать, а Марина хотела, чтобы на нее смотрели снизу вверх, с обожанием. – Она покачала головой. – А может, я все высасываю из пальца. Ей просто попала вожжа под хвост. Вошла баба в климакс, вот и чудила.
«Дочудилась», – неслышно сказал Макар.
– Когда она упала… Нам бы остановиться. Помочь ей. А мы… – Она опять помолчала. – Страшное дело – зверь в человеке. Убили мы ее, Машенька. Все вместе убили. Даже Колыванов, и тот… Я-то, знаешь, совсем себя не помнила от бешенства. Спроси меня на Страшном суде: как ты ее ударила? Сколько раз? – не отвечу. Помню, что била, а куда, чем – ничего не осталось в голове. Только два воспоминания в память заколочены, как гвозди: волосы ее рыжие под ногами и Колыванов, который трясет ее за плечо и бормочет, что надо вставать, на полу холодно, сквозняки, что это она за глупости придумала, взрослая женщина, а дурачится… Тут я малость пришла в себя. Лучше бы не приходила. В комнате так пахло… Я никогда прежде такого запаха не встречала. Марина лежит ничком, голова у нее в крови, волосы в крови, а над ней Колыванов бормочет и качается, будто лист на ветру… Я заставила его подняться и отправила домой.
– Как – домой?
– А куда, сама подумай? Иди, говорю, Валентин Борисович, у тебя телефон звонит.
– Какой телефон? – тихо спросила Маша.
– Откуда мне знать какой. Это я брякнула первое, что в голову пришло. У него даже стационарного аппарата нет, только сотовый. Но он послушно встал, пошел, разве что в дверях задержался, но я его шуганула: ступай, ступай, вдруг это по важному делу! Пахомову тоже прогнала. Она начала охать, кричать, что нужно вызвать врачей… В тот момент я и подумала, что никто нам здесь не нужен: ни врачи, ни полиция, ни Маринины приятели. Бутковы сидели как дрессированные собаки, разве что языки не высунуты, таращились на меня, ждали моей команды… Пять минут назад рвали Марину, чисто доберманы, а теперь поджали хвосты и решили, что старшая здесь я. – Она усмехнулась. – Ну ладно. Старшая так старшая. Я проверила Марине пульс, хотела убедиться наверняка… Но там и без пульса все было ясно, можешь мне поверить. Кулибаба сидела молча в углу на полу, а потом глядит на меня и спрашивает: «Куда мы ее теперь?» Значит, она так же рассуждала. Никто из нас не собирался сдаваться в полицию и каяться. А уж Бутковы и подавно! Так что если ты думаешь, что это я их всех подбила…