В тот декабрьский вечер Билл сидел в гостиной, отдыхая от напряжения дневной работы над рассказом «Последний лист». Напротив него за столом сидел Эль Дженнингс и со вкусом рассказывал о недавнем процессе, который он провел в Оклахоме.
— Это Сэлли, — сказал Билл, услышав звонок. — Пойду открою. Сейчас она угостит нас чем-нибудь вкусным. Я просил, чтобы она купила халвы. Вы любите сладкое, Эль?
Он прошел в переднюю и щелкнул запором. Вошла Луиза Шотт.
— Вы?! — воскликнул Билл, отступая в глубину комнаты.
— Да, — сказала она.
— У меня гость. Сегодня я вас не могу принять. Поговорим завтра.
— Мне некогда ждать до завтра. Деньги нужны сегодня. В конце концов, если вам это надоело, мы можем порвать наши отношения.
— Вы невероятно наглы, Луиза.
— Это оскорбление будет стоить лишних пятьдесят долларов, — сказала она.
— Да скорее же, черт возьми! — воскликнул он, боясь, что с минуты на минуту придет Сэлли. — Говорите, сколько вам нужно.
— Триста, — сказала Луиза Шотт.
Он вынул из кармана бумажник. В нем оказалось всего семьдесят пять долларов.
— Подождите минуту.
Эль сидел за столом и просматривал старый номер «Таймс». Билл отсчитал деньги и снова вышел в переднюю.
— Вот. И убирайтесь как можно быстрее.
— Что это за особа? — спросил Эль, когда Билл вернулся. — И что это за благотворительность, которой ты занимаешься?
— Старая знакомая, — сказал Билл.
— И почему ты так бледен?
— Значит, ты все видел? — сказал Билл, густо покраснев.
— Только слепой мог ничего не увидеть. Ты оставил дверь приоткрытой, а я сижу как раз против нее.
— Эльджи, — сказал Билл, заикаясь больше обычного. — Помнишь нашу встречу в Трухильо? Помнишь ту глинобитную эстанцию, которую мы купили на целый день, и наш разговор за столом, и предложение, которое ты мне там сделал?
Эль улыбнулся.
— Отлично помню! Только вот насчет предложения…
— У вас тогда было тридцать тысяч долларов, и одну треть ты отдал в мое полное распоряжение.
— А! Ты насчет этого… Стоит ли вспоминать! Через мои руки тогда прошло более трех миллионов, и эти жалкие десять тысяч…
— Эльджи, я всегда с благодарностью вспоминаю об этом. В тот день ты стал моим настоящим и единственным другом… Не подумай только, что деньги сыграли в этом главную роль. Нет. Главным был жест, понимаешь? Жест настоящего человека. Я не могу, к сожалению, даже сейчас ответить тем же. Но зато я буду откровенен с тобой до конца. Ты будешь знать обо мне все.
Дженнингс встал.
— Билл, может быть, не сейчас…
— Нет, Эль. Я так хочу. Я буду говорить.
И он рассказал все — о лунных ночах, о Хайлере и Эдмондсоне, о букетах азалий, о танцульках, о поцелуях и о серенадах в Остине, столице штата Одинокой Звезды.
— И вот теперь она меня высасывает. Каждый месяц я платил ей сто пятьдесят долларов. Но теперь она начала играть по крупной. Сегодня я выложил ей триста, и бог знает, сколько она потребует в следующий раз.
Он кончил и сел. На его лице остывали красные пятна. Эль снова принялся за газету. Прошло несколько тихих минут.
— Кстати, как ее зовут? — спросил он наконец.
— Луиза Шотт.
— Хм… Такие женщины почему-то всегда носят красивые имена. Где она останавливается в Нью-Йорке, не знаешь?
— В каком-нибудь недорогом отеле поблизости, я полагаю.
В передней опять дернулся звонок.
Пришла Сэлли с мальчиком — рассыльным из магазина. Сбросила пальто, показала мальчику, куда сложить покупки, и веселая, разрумяненная первым морозцем, возбужденная предрождественской суетой, затормошила мужчин.
— Как вам не стыдно! По крайней мере хоть сидели бы и выпивали. У меня ведь всегда в запасе есть портвейн, разве ты его не нашел, Билл? И потом — что за мрачные лица? Скоро праздник. Эль, вы обязательно проведете рождество у нас. Не отказывайтесь и даже не заикайтесь о своей прекрасной Оклахоме, иначе вы наживете смертельного врага!
Она достала из буфета бутылку и рюмки. Эль встал и поклонился.
— Ради бога извините, миссис Портер, но я никогда не пью вино и… сейчас мне необходимо уйти. У меня в городе кое-какие дела, и время не терпит. А насчет рождества — я в полном вашем распоряжении.
Много лет спустя Дженнингс вспоминал это рождество в своей книге «Через тьму с О. Генри».
«У Билла Портера всегда был нерешительный вид человека, который напряженно чего-то ждет. Казалось, будто он только что пережил приключение или собирается выйти ему навстречу. Всякий раз, как я видел Билла, с губ моих сам собой срывался вопрос: „Что случилось, Билл?“ Его манера держаться возбуждала любопытство. Я почувствовал это еще в тот день, когда он, спускаясь с веранды американского консульства, начал тихим голосом свою торжественную юмористическую лекцию о положении распивочного дела в Гондурасе.
Эта особенность не покидала его ни в унылые годы тюрьмы, ни во время его жизни в Нью-Йорке. Он шел по трудной дороге жизни твердым шагом. Жизнь иногда пугала его, но никогда не была для него обузой. С первой минуты, как я увидел его, до последнего проведенного вместе часа она никогда не утрачивала интереса в его глазах.
— Сегодня вам предстоит испытать интересное и очень сильное ощущение, мой храбрый Эль, — сказал он. — И мне будет интересно наблюдать при этом за вами.
Это было в последний день 1907 года. Я несколько часов провел в комнате Портера в „Каледонии“, выжидая, когда он кончит работать. Он писал быстро. Иногда, дописав страницу, он тут же комкал ее и бросал на пол, а иногда добрые полчаса просиживал неподвижный и сосредоточенный. Я устал ждать.
Наконец он покончил с рассказом.
— В мире еще найдется кое-что новое для вас, — пообещал он мне. — Впечатление будет такое сильное, что передним побледнеют все театральные ужасы ограбления поездов.
Мы вышли около полуночи. Он повел меня по переулкам и узким улицам, в которых я никогда еще не бывал. Старые пятиэтажные дома, ветхие и запущенные, наполняли воздух запахом затхлости и плесени. Мы, наконец, добрались до самого дна какой-то мрачной пропасти, находившейся, как мне сначала показалось, в самом центре города.
— Слушайте, — шепнул он, и через минуту свист, рев, гром колоколов, грохот и шипенье наполнили эту дыру до краев потрясающим гулом.
Я тронул Портера за плечо.
— Ради бога, Билл, что это такое?
— Это Нью-Йорк, дружище, поздравляет нас с Новым годом.
Эта мрачная пропасть среди домов (никто, кроме „странствующего калифа“, не нашел бы ее) находилась где-то вблизи Гудзона.
Когда я пришел в себя после необычного концерта, Билл предложил спуститься к докам порта, и мы молча просидели там около часа. Это было мое последнее свидание с Портером.
Он сделался вдруг мрачным. Я должен был уехать через день или два. По какому-то непонятному побуждению, вызванному, быть может, меланхолией Билла, я начал просить его поехать со мной.
— Полковник, — ответил он, — я бы охотно поехал с вами на Запад и обошел еще раз все знакомые места. Когда мне удастся достаточно обеспечить тех, кто от меня зависит, я так и сделаю.
— О, вы ведь можете обеспечивать их и оттуда! Я сведу вас с местными старожилами. Вы наберете столько материала, что сможете продержаться десять лет только на западных рассказах.
Он молчал. Потом крепко сжал мою руку.
— Знаете, Эль, у меня странное предчувствие, что это наша последняя встреча. — И тут же добавил совершенно другим тоном: — Кроме того, я еще не успел окончательно обратить Нью-Йорк.
— Обратить?
Я засмеялся, услышав это слово от Билла Портера. Я вспомнил, как он рассердился, когда я посоветовал ему употребить талант писателя на борьбу с несправедливостью, ложью и лицемерием.
— Так вы все-таки стали миссионером, Билл? Вы начинаете перевоспитывать наших магнатов своими рассказами?
— Нет. Это значило бы требовать чересчур много. Слепые меня никогда не поймут.
— Слепые?
— Конечно, не бедняки, полковник. Как мне хотелось бы дожить до той минуты, когда озлобленные руки разнесут весь этот сверкающий балаган и покажут этим слепым кротам, как выглядит настоящая жизнь!
И тут впервые я посмотрел на него по-другому. Рядом со мной сидел незнакомый Билл Портер. Кажется, он вышел наконец из узкого туннеля и посмотрел на мир с горной вершины.
— А что вы скажете, Билл, насчет утверждения Тэдди Рузвельта, что реформы, которые он пытается ввести в пользу нью-йоркских продавщиц, внушены ему вашими рассказами?
Билл засмеялся и махнул рукой.
— Министры и президенты, произнося подобные фразы, думают, что они делают большой комплимент литературе и себе. На самом деле они свидетельствуют только о своей чудовищной наивности и о полном незнании своего народа».
Они распрощались, когда уже рассветало. Билл подошел к фонарю у пакгауза и вынул из внутреннего кармана фотографию.
— Возьмите, полковник, — сказал он. — Это — Маргарэт. Ради нашей дружбы, прошу вас: если со мною что-нибудь случится…
Эль молча спрятал фотографию в свой бумажник. Билл уже уходил, когда Дженнингс нагнал его снова.
— Послушайте, Портер, насчет этой Луизы Шотт… Вы можете больше не волноваться. Она больше никогда не придет к вам.
— Что вы с ней сделали? Скажите откровенно, Эль. Вы ее…
— О нет. Во всяком случае, это неважно. Вы можете спокойно писать, Билл. Об остальном не беспокойтесь.
В 1909 году вышло сразу три сборника рассказов.
Теперь у Вильяма было все, чего он желал когда-то. Удачный брак. Литературный успех. Иногда даже «лишние» деньги.
Его угнетал только страшный темп работы, который он не мог ослабить из-за договоров с Мэнси и Гилменом Холлом.
И все тяжелее давалось приспособление к требованиям редакций. Его выводило из себя однообразие, бесило то, что писать приходилось все в том же, полюбившемся публике духе. Лишь изредка он мог позволить себе роскошь написать новеллу с плохим концом. Издатели принимали только «хэппи эндс» в его рассказах и не особенно жаловали социальную сатиру.