Гера — отчаянный либерал, и это приводит порой в ярость Арика, замечающего, что либерализм загнал человечество в ловушку и что либерализм, лишенный границ, поощряет вседозволенность тех, на кого направлен как некое благо.
Благо, особняком стоит Сева, более озабоченная возможным устройством собственных гастролей и постоянным отовариванием списка, составленного наполовину из поручений ее сына, малахольного юнца, который хоть и живет отдельно, но не упускает случая воспользоваться получаемой от матери материальной помощью.
Сева-человек талантливый, но безалаберный, ее большая квартира лишена уюта и тепла; впрочем, Сева редко там бывает, значительную часть времени проводя в разъездах. Ее конек-романсы: ласковый перебор струн, душевный, доверительный разговор на старые, как мир, темы, голос, поющий о морях и кораллах, о мелькнувших надеждах и разрушенной любви. Романс-это иллюзия, и Сева искусно сеет иллюзии, разбрасывая направо и налево яркие бумажные цветы своего пения.
Саня злится на Севу за то, что та эксплуатирует Диту, таская ее по всевозможным торговым точкам, а Дита безропотно несет свой крест, что, в свою очередь, вызывает, как мы уже говорили, раздражение Арика. Гера пытается каким-то образом утихомирить Севу, которая уже начинает вскипать от Саниных косых взглядов и ехидных замечаний.
Но вот как-то раз вся честная компания, вся воссиявшая восьмерка, ведомая вечерней Веточкой, выезжает за город-в «имение» одной из Веточкиных вальяжных дочерей, которая, в свою очередь, уезжает куда-то на уик-энд со своим деловым партнером.
Вечер решено посвятить завершающемуся визиту заезжей четверки, да и место выбрано подходящее: двухэтажный особняк par палагается на берегу небольшого озера, окруженный высо кими раскидистыми деревами; непосредственно к дому примыкают заросли цветов и кустарников. Воздух, вода, небо, ароматы-все располагает к задорному застолью: столы вынесены во двор, накрыты белоснежными скатертями, по которому лебедями плывут блюда со всевозможными яствами. «Я с вами!» — кричит Рома, снимая с мангала шампуры с нанизанными шашлыками и направляясь к столам. Словно заправский официант, в изящном полупоклоне он ловко раздает шашлыки своим сотрапезникам и садится рядом с Риммой. Несмотря на обилие спиртного на столе, они пьют исключительно минеральную воду. Вот Веточка потянулась за веточкой укропа, Дита поворачивается к Арику всем телом, Арик взъерошивает рыжие кудряшки своей возлюбленной. Саня восхищенно глядит на Севу, сказавшую нечто смешное, гомерическое, и Гера, бережно положив больную ногу на небольшую табуретку, блаженно улыбается от нахлынувшего на него чувства покоя.
Вообще от всей этой группы исходит какое-то блаженство и благополучие, но в то же время это спокойствие на фоне природы видится обманчивым; как правило, за таким спокойствием следуют катаклизмы, а обволакивающее блаженство через минуту оборачивается трагедией.
Ясмин,или Болезнь бессловесности
Ясмин — ясноглазая нимфа, нафантазировавшая себе сладкий рай в объятьях сурового супруга. Ей казалось, что лучше и нельзя придумать, вообразить: ее буквально качало от радости и страсти, и своего возлюбленного нарекла она «мой качок». Он и вправду качался постоянно, и точеный торс его отливало золотом; торс и тирс — слагаемые желания, жалящего и жалеющего, шалеющего и лающего. Любовные стоны «качка» напоминали порой отрывистый лай, но лай рифмовался со словом «рай», и на этих хриплых звуках душа Ясмин воспаряла в выси небесные, а тело телепортировалось в неведомый мир, где растворялось в бледно-голубом эфире.
Ясмин с супругом держала небольшую компанию, которая занималась поставкой фурнитуры. Дела шли неплохо, учитывая тот факт, что умница Ясмин в свое время ретиво подсуетилась и заключила долгосрочный договор с девятью дивными клиентами: они не подводили с платежами и, случалось, даже увеличивали заказы.
Одно лишь обстоятельство смущало счастливицу: после того, как она прошла предписанный курс химиотерапии, у нее выпали волосы, и приходилось постоянно носить парик, делавший облик ея неузнаваемо жестким и холодным. Врачи обещали, что волосы через годик начнут отрастать заново; Ясмин этому и верила, и не верила. Но чаще старалась не думать, вкалывала на работе по двенадцать-четырнадцать часов, приходила домой, гладила по головке горячо любимого сынишку, который на весь день оставился с няней, отдавалась своему «качку», переживая очередную любовную качку, а затем падала в беспамятство ночи. Сны ей снились большей частью черно-белые, тревожные, не запоминающиеся, лишь какие-то обрывки слов оставались в сознании: кто их произносил, зачем и по какому поводу, вряд ли представлялось возможным выяснить. Как-то Ясмин напряглась и попыталась рано утром записать врывающиеся в сны неприглаженные фразы. Она еще не совсем проснулась, глаза слипались, и ручка с узорным колпачком скользила по бумаге, как сомнамбула, оставляя после себя качающиеся в разные стороны строки. Потом, позже, протерев глаза и умывшись холодной водой, Ясмин попробовала разобрать красноречивые каракули-в каракули обернуты слова, буквы кучерявились завитками, а за витками мысли и вообще невозможно было уследить. Она держала листок в руках, шлепала босиком по паркетному полу, и в десятый раз повторяла один и тот же текст:
«Это небо над нами так давит своей чистотой, и хочется, чтобы оно вдруг покорежилось и пошло трещинами, как разбитое стекло в эту немыслимую жару, когда плавится асфальт, становится грустно и невыносимо. Осени просит душа, мелодии дождя, журчания ветерка. Куда там? Солнце, как яркий идол, осыпает землю своими посланцами — плеть свищет, и пот стекает медленно, вынимая всю душу.
Что делать? Мир растворяется от жары, а музыка, которая звучит из динамиков, полна такой осенней тоски, такого молящего голоса, что хочется бросить все и бежать под небеса, где нет такого яркого солнца и где дождь прогуливается степенно по бульварам и проспектам.
Где-то играет лютня, полотняные звуки издавая, и голоса ангелов сливаются в хор, которому нет конца, — песня идет из сердца, из нутра, из крови.
Боже, даруй мне счастье, Боже, пошли мне удачу, Боже, я так хочу, чтобы мир очнулся и прозрел, и понял, что если и есть что-то на свете, так эта мелодия, зовущая в никуда, этот голос давно забытого певца, возникающий из прошлого, из толщи времени, прощай, милый, я никогда не думала, что мы расстанемся…»
Вот и все, что Ясмин набросала спросонок на вырванном из блокнота листочке, хотела на следующий день выкинуть написанное, но слова приковали к себе, не давали покоя. И тогда — внезапно — она вспомнила, как года три назад услышала от подруги страшную историю о поразившей ее болезни.
— Ты представляешь, — говорила подруга, усмехаясь, — это случилось внезапно, будто меня подстерег кто-то, я писала какое-то глупое письмо и вдруг запнулась, запнулась на слове «если»… Сидела и думала, как же писать правильно — «есле» или «если»… И так, ни к чему не придя, полезла в Инет, нашла то, что нужно, успокоилась, пришла в себя. Но болезнь не отступила, спряталась и, не спрашивая, время от времени вводила в ступор, наносила очередной удар, дара слова лишая, дара смысла и дара речи. Сознание требовало прорыва, ясности, сознание судорожно цеплялось за ускользающие ассоциации, карабкаясь по ним, как по ветвям.
Подруга помолчала и засмеялась:
— Болезнь бессловесности.
И Ясмин засмеялась вместе с ней, и они обе смеялись весело и задорно.
Но на следующий же день Ясмин неожиданно для себя стала мучительно задумываться над самыми простыми словами…
— Ты же так была довольна жизнью? Ну чего тебе не хватает? — спросила как-то подруга, так и не излечившаяся от недуга.
— Да всего мне хватает! — поморщилась Ясмин. — Я просто устала и расклеилась! Нужен отпуск для упорядочивания всяких обрывков или смена рода деятельности…
— Поищи новизны на работе, — посоветовала собеседница, — найди какой-нибудь новый проект, выйди на какого-нибудь нового клиента…
— А если ничего этого уже не хочется? Если нет энтузиазма и мотивации? Все надоело и утомило, все скучно и циклично, знакомо до икотки и довольно противно? Хочется уйти на покой, не видеть воинствующих дураков и заниматься только своим красавцем-мерином. С ним ничего не нужно решать, с ним тепло и спокойно!
— А ты уверена, что тебе действительно с ним тепло и спокойно? — осторожно поинтересовалась подруга.
— А с кем еще мне должно быть спокойно? — вскинулась Ясмин. Затем, закончив разговор, вызвала к себе секретаршу и сказала:
— Значит, так, если меня будут спрашивать, я ушла по делам, вернусь на работу только завтра.
Секретарша удивленно пожала плечами: она привыкла, что Ясмин обычно сидит в своем кабинете до позднего вечера.
А Ясмин, опьяненная необъяснимой легкой злостью, спустилась на подземную стоянку, вывела свой автомобиль и помчалась по улицам шумного города; приезжая рано и уезжая поздно, она обычно видела его пустым и никчемным, сейчас же он показался ей разбитным и праздным. Особенно удивил центр, облепленный разлапистыми лепными каштанами: жизнь бродила здесь, подобно пивным дрожжам, дрожала, вспухала, пучилась, колобродила.
Ястребом на Ясмин кинулась городская суматоха; и, ослепленная ее яростью, ошеломленная ее цепкостью, Ясмин бежала, взалкав пощады и покоя.
Дома никого не оказалось, она сдернула с головы парик, швырнув его на кресло, стоящее в углу, и посмотрела в зеркало: из глуби амальгамы глянуло чье-то чужое лицо с подрагивающими губами, брови скорбно потянуло вниз, а в глазах, словно отблеск свечей, полыхали слезы.
Не оставляй меня во мраке
Одна, загадочная, я могу
быть в этом полумраке колокольной
молитвой, фразой, где схоронен смысл
всей жизни или целого заката,
сном Чжуанцзы, который знаешь сам,
обычной датой и бездонной притчей,