Он шёл следом за незнакомцем, чьё имя пока ещё висело в воздухе молчаливым предчувствием. Мужчина двигался ровно и спокойно, будто точно знал, что время течёт в нужном направлении, и у него нет ни малейшего повода торопиться. Его спина была прямая, руки скрывались в складках строгого, но не вычурного пальто, которое не имело лишних деталей, только идеальную посадку, указывающую на безукоризненный вкус. Слегка поношенные, но начищенные сапоги издавали короткий, уверенный звук при каждом шаге. Он был человеком, которого нельзя было переспорить, но который и не тратил слов впустую.
Мирослав невольно задержал дыхание, чувствуя, как внутри него тянется тугая пружина тревоги. Всё вокруг было слишком настоящим: люди, сидевшие на лавочке у подъезда, переговаривающиеся о последних новостях из газет, расстеленных прямо перед ними, крикливые дворники, обменивающиеся замечаниями, пока сгребали ночной мусор в деревянные короба, мальчишка, бегающий босиком по тёплым плитам и сосредоточенно ковыряющий хлебный мякиш в кармане. Ветер подхватил несколько мелких бумажек, шурша между тротуарами, и на мгновение Мирослав уловил слова:
«Пятилетку — в четыре года!».
На перекрёстке, у пыльного киоска с газетами, продавец в рабочем фартуке перекладывал новые выпуски. Жёсткие, слегка шероховатые страницы «Правды» громко шуршали, когда его руки ловко сортировали их на стопки. Над газетами высился портрет вождя, глядящего на читателей с непоколебимым спокойствием. В глубине Мирослав понял, что именно в этот момент реальность окончательно сомкнулась вокруг него — как кольцо, не оставляя лазеек. Это было не сном, не галлюцинацией — невыносимо подлинная Москва 1935 года жила, дышала, двигалась, пульсировала собственным ритмом, в котором не было места его растерянности.
Мимо проехал старый, скрипучий трамвай, звонко оповещая улицу о своём присутствии. В его окнах мелькали лица: женщины в простых, но аккуратных пальто, мужчины в кепках, один альфа с подкатанными рукавами держал портфель, другой, явно рабочий, сжимал в руках свернутую газету, читая её на ходу. Трамвай, качнувшись, свернул за угол, растворившись в утреннем гуле, который теперь заполнял собой улицы. Кто-то бодро шагает на завод, откуда уже доносится гул станков, чей-то голос смеётся вдалеке, перекрывая шаги людей.
Но сам Мирослав чувствовал себя отрезанным от этого течения, лишённым даже самой малой связи с этим миром. Он двигался вслед за незнакомцем, ощущая себя беспомощным — словно сорванным листом, унесённым в прошлое вихрем, который он не в силах понять. И только одно оставалось неизменным — спина того, кто шагал впереди. Альфа. Его уверенность, неторопливость, незыблемость. В этой походке не было сомнений, только твёрдое знание пути.
«Куда он меня ведёт?», — мысль вспыхнула, но тут же погасла в водовороте эмоций.
Этот человек мог быть кем угодно: влиятельным партийным чиновником, высокопоставленным военным, теневым игроком, чья власть простиралась за пределы слов. Но Мирослав знал наверняка — с ним шли не просто так.
Москва вокруг продолжала жить: кто-то обсуждал успехи нового плана индустриализации, кто-то прилаживал красный транспарант к фасаду здания, ловко орудуя молотком, кто-то в рабочей спецовке сжимал в руках кусок хлеба, задумчиво глядя вдаль. Здесь всё казалось осмысленным, наполненным целеустремлённостью, напряжением, тяжестью строящегося будущего. Но каково было место Мирослава в этом мире? В этом раскалённом, движущемся, несущемся к горизонту настоящем?
Незнакомец шёл вперёд, не оглядываясь, но Мирослав знал — он чувствовал его взгляд.
Мирослав шагал следом за незнакомцем, чувствуя, как утро Москвы постепенно погружает его в ритм чужой, но поразительно живой эпохи. В воздухе ещё витал ночной холодок, но солнечные лучи уже начинали рассыпаться золотистыми бликами по крышам домов, играя на стеклянных витринах булочных, где мелькали продавцы в белых передниках, раскладывая свежий хлеб на прилавки. Трамваи гремели, ссыпая пассажиров на оживлённые остановки, газетчики громко выкрикивали заголовки нового выпуска: «Сталин говорит: индустриализация — наш путь в будущее!».
Лавочки у подъездов уже занимали пожилые омеги в кепках и с газетами в руках, одни увлечённо читали, другие спорили между собой, размахивая руками. Маленький омега наклонялся к ржавой калитке, из которой высовывался соседский мальчишка, задумчиво жующий кусок хлеба. Мирослав уловил короткий диалог:
— А ты сегодня пойдёшь на площадь? Там концерт для рабочих будет!
— Если отец отпустит… — буркнул мальчишка, разминая хлебный мякиш в пальцах.
Проходя мимо группы альф, стоявших возле дома с лозунгом «Пятилетка в четыре года!», Мирослав невольно замедлил шаг, улавливая разговор. Один из альф, высокий и широкоплечий, увлечённо объяснял что-то другим, размахивая руками.
— Я тебе говорю, через год у нас будет метро! Настоящее, глубокое, подземное метро! По всей Москве можно будет ездить под землёй!
— Ну-ну, — лениво откликнулся второй, покуривая махорку. — А мы вот на заводе ночную смену отработали, теперь вот думаем, как бы домой добраться…
Москва тридцатых жила, дышала, двигалась своим ритмом. Она была полна разговоров, гомона, спешки, работы, споров, но главное — уверенности в будущем, какой-то удивительной, твёрдой веры, что всё делается правильно, что завтра будет ещё лучше, чем вчера.
Не выдержав молчания, Мирослав решился заговорить.
— Скажите… Куда мы идём?
Незнакомец на мгновение замедлил шаг, слегка повернул голову, но не остановился.
— Туда, где можно спокойно поговорить и выяснить, кто ты такой, — ответил он ровным, спокойным голосом. — Здесь, на улице, слишком много любопытных ушей.
Мирослав почувствовал, как внутри всё сжалось. Вопросов было слишком много, но каждое слово незнакомца звучало так, словно не терпело возражений. Он замолк, внутренне напрягаясь, но понимая, что выбора нет, и решил идти дальше.
Дом, к которому они подошли, не выделялся на фоне остальных в этом переулке — небольшое, но добротное строение из тёмного кирпича с аккуратными окнами, за которыми горел ровный, тёплый свет. У ворот стояла тяжёлая железная калитка, скрипнувшая при движении, и короткая дорожка, вымощенная простыми бетонными плитами, вела к крыльцу с деревянным козырьком. В воздухе ещё чувствовался прохладный утренний запах земли, смешанный с едва уловимой горечью угля, которым топили печи в близлежащих домах. Вдалеке, за крышами, прогудел паровоз, уходя в сторону заводских районов, где уже с самого утра начинался трудовой день.
Незнакомец — тот самый альфа, что вывел Мирослава из толпы, — достал из кармана ключ, ловко провернул его в замке и, толкнув дверь, пропустил гостя вперёд. Мирослав вошёл внутрь, чувствуя, как позади захлопывается дверь, отрезая его от уличного шума. Внутри было прохладно и тихо. Просторная комната, строгая и сдержанная, без излишеств, но в ней чувствовался тот самый порядок, который не терпит случайностей. На полу лежал простой тёмный ковёр с неброским узором, стол стоял ровно в центре комнаты, а на нём — аккуратно сложенные газеты и книги, накрахмаленная белая скатерть, чуть сдвинутая, но без единой складки, словно хозяин дома всегда держал всё под контролем.
С одной стороны стола — небольшая лампа с зелёным абажуром, дававшая мягкий рассеянный свет, под ним — раскрытая газета, заголовок которой Мирослав смог разобрать даже в слабом свете: «Социализм победит!». Рядом лежали стопки бумаги, исписанные аккуратным почерком, чёрнильница и хорошо заточенные карандаши, оставленные ровными рядами. Чуть дальше, у стены, деревянный шкаф с книгами — сочинения Маркса, Ленина, свежие брошюры по экономике, а рядом, в углу, небольшая этажерка с граммофоном, на котором лежала пластинка, явно оставленная после вчерашнего вечера.
Возле окна стояло тяжёлое кресло с кожаной обивкой, строгое, но удобное, напротив — второй стул, попроще, с прямой спинкой и без намёка на мягкость. Создавалось впечатление, что в этом доме не принято сидеть в праздности — каждый предмет здесь служил делу, а не комфорту. На вешалке у двери висел военный китель, идеально выглаженный, с аккуратно застёгнутыми пуговицами, а под ним — сапоги, тщательно вычищенные до блеска. Всё говорило о том, что хозяин этого места — человек строгий, дисциплинированный, привыкший к порядку и требующий того же от окружающих.
Мирослав почувствовал, как его плечи невольно напряглись. В этом доме всё было чужим, даже воздух, пахнущий чем-то тяжёлым — может быть, табаком или чернильными страницами множества книг, что стояли на полках. Это было место человека, который привык к власти, но не выставлял её напоказ, которому не нужны были роскошь или излишество, потому что всё его существо было сосредоточено на чём-то большем, чем личные удобства.
Незнакомец, не теряя времени, прошёл внутрь, снял китель и аккуратно повесил его на вешалку, после чего указал Мирославу на стул напротив стола:
— Садитесь. Нам нужно поговорить.
Голос его был спокоен, но в нём звучала та самая нота, которая не оставляла места для возражений.
В комнате стояла напряжённая тишина, нарушаемая лишь приглушённым тиканьем настенных часов. Едва слышное, оно походило на секундомер, отсчитывающий мгновения перед чем-то важным. Мирослав сел на указанный стул, ощущая, как твёрдая деревянная спинка неестественно ровно выпрямляет его спину. Его взгляд скользнул по массивному столу, заваленному аккуратно разложенными документами и газетами, заголовки которых кричали о новых стройках, рекордах рабочих бригад и достижениях социалистического государства.
На стене висела простая карта Советского Союза, покрытая тонкой плёнкой пыли, но всё ещё внушавшая чувство грандиозности — огромная страна, простирающаяся от западных границ до далёких просторов Сибири. На полке у стены — несколько томов сочинений Маркса и Ленина, старый радиоприёмник, рядом стопка тонких блокнотов с жёлтоватыми страницами. В воздухе чувствовался слабый запах табака и свежих чернил, как будто хозяин только что отложил перо, прервавшись на этот странный разговор.