Оставляя чуть согретую чужими пальцами записку на краю его стола.
Записка легла на край стола невесомо, но вес её был несоизмеримо больше, чем казалось.
Осторожнее.
«Некоторые вопросы не требуют ответов».
«Что?».
Глаза пробежали по строчкам быстро, но мозг отказался сразу принять смысл. Мирослав перечитал снова. Затем ещё раз, медленнее, осознавая каждое слово, каждую скупую букву, впившуюся в бумагу тонкими, острыми линиями.
Гул столовой будто растворился. Всё, что окружало его секунду назад, стало далёким, словно он внезапно оказался за стеклом, за которым люди продолжали есть, говорить, смеяться, ругаться — но это больше его не касалось.
Только бумага.
Только пять слов, вложенных в чужие руки и оставленных на его столе.
«Кто?».
«Почему сейчас?».
«Они знают? Они предупреждают? Или это что-то другое?».
Он не заметил, как пальцы сжали лист плотнее. Бумага зашуршала, слегка согнулась под давлением, но Мирослав не разжал хватку. Кожа на затылке похолодела.
«Осторожнее».
Осторожнее с чем? С кем?
Кто-то пытался предупредить его? Или направить в нужную сторону?
Или это был намёк?
Угроза?
Он огляделся.
Никто не смотрел прямо на него.
И всё же он чувствовал взгляды. Те, что не нуждаются в подтверждении, те, что скользят по тебе украдкой, ждут реакции, оценивают, запоминают.
Кто-то знал.
Кто-то наблюдал.
«Но кто?».
Мирослав не разжал пальцев. Записка осталась сжатой в руке, тонкой и почти хрупкой, но не менее острой, чем лезвие, оставленное в темноте для того, чтобы его нашли.
Значит, знают не только пациенты.
Кто-то в больнице в курсе.
Но кто?
Он оглянулся, позволяя глазам бегло пробежаться по помещению, будто просто разглядывает обстановку, но на самом деле ищет что-то конкретное.
Только что?
Чей-то взгляд? Признак волнения? Лишнее движение?
Ничего.
Никто не смотрел прямо на него. Никто не делал ничего подозрительного. В столовой всё шло своим чередом: кто-то смеялся над грубой шуткой, кто-то отмахивался от предложенной папиросы, кто-то ел молча, сосредоточенно. Но что-то всё-таки было не так.
Он чувствовал это.
Врач из хирургии — высокий, с узким лицом и вечным запахом спирта, — что-то говорил коллеге, кивал в сторону выхода. Его рот двигался, но Мирослав не слышал слов, только следил за его жестами, за этим лёгким, почти ленивым движением головы — но почему тогда оно казалось таким целенаправленным?
Группа санитаров у дальнего стола, омеги, которым обычно нет дела до политических разговоров, замолкли, едва он их заметил. Один из них резко отвёл взгляд в сторону, будто бы интересовался чем-то на подносе, хотя секунду назад смотрел прямо на него.
Слишком много деталей.
Слишком много чужих лиц.
Обычно он не чувствовал себя чужим в этой больнице, но сейчас… Сейчас каждый человек казался либо наблюдателем, либо соучастником.
«Кто-то знал больше, чем должен был».
И теперь вопрос не в том, пытались ли его предупредить, а в том, кого именно он должен бояться.
Он посмотрел на записку в своей руке.
«Некоторые вопросы не требуют ответов».
Это было предупреждение?
Или намёк, что за ним уже следят?
И тогда…
Какой из этих вопросов он уже задал?
Он больше не мог есть.
Еда перед ним вдруг потеряла вкус, словно это был не суп, не хлеб, не чай, а что-то чужое, неподходящее, ненастоящее. Ложка зависла над тарелкой, и он почувствовал, как рука непроизвольно напряглась, пальцы сжали металл сильнее, чем нужно.
Он больше не мог здесь сидеть.
Больше не мог дышать этим густым воздухом, пропитанным запахами чая, хлеба, сваренных в спешке каш. Они вдруг стали тяжёлыми, как горький привкус в горле, который невозможно запить, невозможно проглотить.
Как будто столовая стала теснее.
Как будто стены чуть сместились, пододвинулись ближе, сократили расстояние.
Он бросил короткий взгляд на записку.
«Некоторые вопросы не требуют ответов».
Эти слова уже въелись в память. Они останутся там, что бы он ни делал.
Но оставлять бумагу здесь он не мог.
Он сложил её медленно, как будто в этом действии был смысл, который никто, кроме него, не мог разгадать. Как будто сминая бумагу, он пытался подавить внутри себя нечто большее — не страх, нет, а что-то сродни инстинкту, внутреннему предупреждению, что всё зашло слишком далеко.
Вставать приходилось медленно, сдержанно, чтобы не привлечь лишнего внимания.
Но внимание уже было.
Это не нужно было видеть — он знал.
Он прошёл к урне. Бросил записку внутрь. Но слова остались.
Он уже не мог их выбросить.
Они застряли внутри, как крючок, как острый осколок, который невозможно вытащить.
Мирослав прошёл к выходу, стараясь не смотреть по сторонам.
Не искать взглядов.
Не отвечать на них.
Но он чувствовал их.
Чувствовал, как за спиной кто-то задержал дыхание.
Как кто-то отвернулся слишком быстро.
Как воздух стал другим.
Теперь он точно знал: эта встреча — не просто формальность.
Глава 64Тень, что смотрит из темноты
Кабинет казался слишком большим, слишком тихим, слишком пустым, хотя в нём ничего не изменилось. Те же шкафы, те же стопки бумаг, те же едва потрескивающие лампы, отбрасывающие тусклые отблески на края стола. Мирослав сидел, согнувшись, ладонь сжимала ручку так крепко, что суставы пальцев побелели, но он не записывал ничего, не делал никаких пометок — строки перед глазами расплывались, теряли форму, становились чёрными пятнами, которые наползали друг на друга, сплетаясь в бессмысленный узор. Снова те же цифры, снова те же фамилии, снова истории болезней, диагнозы, предписания. Всё это должно было иметь смысл, всё это должно было работать, но сейчас — сейчас это было чем-то далёким, ненастоящим, словно из другого мира.
Он попытался сосредоточиться, заставить себя вычленить хоть одну значимую деталь, но мысли разбегались, словно испуганные звери, и каждое слово, которое он читал, ускользало из сознания, оставляя только отголоски — пустые, гулкие, лишённые веса. Мир словно завис, замедлился, но при этом неумолимо шёл вперёд, будто незримая рука тянула его к неизбежному, медленно, капля за каплей, не оставляя выбора. Часы на стене тикали размеренно, тяжело, словно давили на виски, словно отсчитывали не время, а мгновения между решением и его последствиями. Он слышал этот звук внутри себя — чёткий, ясный, такой же беспощадный, как всё, что окружало его в этом месте.
Он провёл пальцами по лбу, попытался сбросить напряжение, но пальцы наткнулись на ледяную кожу. Ему было холодно, хотя воздух в кабинете застоялся, стал тягучим, наполненным запахом старых документов, чернил и чего-то ещё, трудноуловимого, но неотступного. Мирослав медленно опустил руку на стол и почувствовал, как накатывает странное, липкое ощущение — инстинкт, глубинный, животный, то, что нельзя было выразить словами, но что несло в себе предчувствие. Оно сидело где-то в подреберье, растекалось по позвоночнику, напоминало, что он — омега в чужом мире, мире, где ошибки не прощают, где альфы правят не просто законами, а самой сутью жизни.
Он закрыл глаза, на мгновение задержал дыхание. Всё внутри него требовало действий, требовало решения, но это была та ловушка, из которой не выберешься движением. В этом и была самая страшная суть власти — не в криках, не в приказах, не в насилии. Нет, она была в этом ожидании, в этой тишине, в этих документах, которые следовало подписать, в этих часах, что отмеряли его время с каждым секундным ударом.
Отступить нельзя. Продолжать нельзя.
Он разжал пальцы, и ручка скатилась на стол, сделав короткий, почти незначительный звук. Но даже этот звук врезался в сознание, как напоминание, что он здесь, что он существует. Но вот вопрос — пока ещё существует?
Он открыл глаза и посмотрел на бумаги перед собой. Чёрные строки снова начали складываться в слова. Но теперь в этих словах не было ничего важного. Потому что важное начнётся вечером.
Дверь приоткрылась без стука, словно и не было никаких преград между внутренним миром, в который Мирослав запер себя, и внешним, всё ещё наполненным голосами, движением, рутиной, в которой он больше не находил смысла. Николай Смирнов шагнул внутрь, привычно не дожидаясь приглашения, но не сразу заговорил — сначала просто стоял, опершись плечом о дверной косяк, держа в руке стакан чая, как будто этот жест мог сгладить ту пустоту, что разливалась в воздухе между ними.
Мирослав не поднял головы. Он знал, что Николай смотрит на него. Знал, что тот не скажет ничего сразу, что сначала будет изучать, взвешивать, искать намёки, которых, впрочем, не было. Только замерший в воздухе вопрос. Только беспокойство, которое ещё не оформилось в слова, но уже легло между ними напряжённой тенью.
— Ну, доктор, — голос Николая звучал ровно, почти небрежно, но в нём чувствовалось что-то слишком мягкое, слишком выверенное. — Ты как перед расстрелом.
Мирослав позволил себе оторваться от бумаги. Не потому, что слова Николая его задели — скорее, потому что он устал видеть перед собой лишь сухие строки, которые перестали иметь значение.
— Отличное сравнение.
Губы Николая дрогнули в намёке на усмешку, но глаза оставались напряжёнными. Он вошёл, беззвучно поставил стакан на стол и сел напротив, чуть откинувшись на спинку стула.
— Я серьёзно, — его голос потерял лёгкость, и теперь в нём звучало то, что он хотел сказать изначально. — Может, ты не пойдёшь?