всё, что происходит, не случайность, не временный приступ амбиций, не порыв, который пройдёт. Как будто знал, что Мирослав уже выбрал, даже если сам ещё не осознал этого.
Он медленно поднял голову. В глазах ещё оставалась тень сомнения, но уже не той разъедающей, сковывающей неуверенности, а чего-то другого, чего-то, что он пока не мог назвать. Сомнение, которое не мешает двигаться, а наоборот — подталкивает. Может быть, потому что когда не остаётся выбора, когда всё уже решено, единственное, что остаётся, — это идти вперёд.
— Спасибо, Николай.
Он сказал это тихо, почти беззвучно, но с какой-то странной, невидимой тяжестью. Как будто само слово «спасибо» для него несло куда больше смысла, чем просто благодарность. Как будто в этом слове было что-то, что не подлежало объяснению.
Николай улыбнулся. Но не весело, не беззаботно.
— Дружище, ты ведь знаешь, что я всегда рядом.
Он сказал это так, как говорят вещи, в которых не может быть сомнения.
— Пойди и покажи, что ты можешь сделать.
Он не поднимал голос, но в его словах была какая-то странная, пронзительная твёрдость.
— Не просто как врач.
Пауза.
— Но как человек, который может изменить эту систему.
И теперь Мирослав знал.
Отступать уже было некуда.
Мирослав сидел за столом.
Перед ним всё ещё лежала тетрадь — те же страницы, те же записи, тот же разложенный по пунктам порядок мыслей, который ещё недавно казался прочным, логичным, правильным, но теперь… теперь в нём вдруг появилось что-то зыбкое, что-то, что не давало уверенности, не позволяло сказать себе: «Вот, это истина, это твёрдое, незыблемое».
Он медленно провёл рукой по столу, как будто проверяя, существует ли ещё что-то твёрдое в этом мире.
Как будто проверяя, не растаяла ли реальность.
Почему именно сейчас?
Почему именно теперь, когда решение уже принято, когда выхода нет, когда он сам согласился?
Должен был прийти покой — хотя бы тот холодный, рассудочный, математический покой, который бывает, когда ты видишь, что пути назад не существует, что всё решено.
Но не было покоя.
Было напряжение, было ожидание, было что-то новое, живое, но страшное — как шаг в бездну, которую ещё не видишь, но уже знаешь, что она там, перед тобой.
«Я не могу позволить себе быть слабым».
Мысль эта пришла не как вывод, не как решение, а как приказ, как что-то чужеродное, что проникло в него извне, что пришло откуда-то ещё — оттуда, из-за пределов комнаты, из-за пределов этих стен, даже из-за пределов самого его сознания.
Он не мог позволить себе быть слабым.
Но что значило это «слабы»?
Если бы слабость была только в теле, в руках, в голосе, в словах — это было бы проще. Тогда можно было бы держаться, можно было бы напрячь мышцы, можно было бы говорить твёрдо, можно было бы идти вперёд, глядя прямо, не позволяя себе колебаться.
Но ведь слабость — не там.
Вовсе не там.
Она глубже.
Она в сомнении, в этих дрожащих, едва ощутимых уколах мысли: «А вдруг?».
«А вдруг я ошибаюсь?».
«А вдруг всё это — не то?».
«А вдруг я только сыграл в уверенность, а вдруг я только хотел верить в свою силу, но её нет?».
Но он не мог позволить себе быть слабым.
Потому что если он позволит себе усомниться — всё рассыплется.
Всё, что он делал, всё, что он думал, всё, во что он пытался себя заставить поверить.
Он должен идти вперёд.
Он должен доказать.
Кому?
Николаю?
Нет.
Сталину?
Нет.
Самому себе.
Потому что если он сам не поверит в себя, если он сам не заставит себя поверить — никто другой этого не сделает.
А тогда всё рухнет.
И тогда он останется один.
Снова.
Как был один до этого.
Он медленно сжал пальцы.
«Я должен доказать, что могу справиться.»
Он произнёс эти слова мысленно, но так, как если бы говорил их вслух.
Как если бы это был не монолог, а клятва.
Мой путь в этом мире только начинается.
Да.
Только начинается.
А значит, он не может повернуть назад.
А значит, он не может дать слабину.
А значит, он готов.
Ко всему.
Мирослав медленно поднялся.
Он не сделал этого резко, не вскочил, не совершил ни единого резкого движения, но всё его тело словно вдруг стало более плотным, более весомым, более настоящим. Будто с каждым мгновением, с каждым ударом сердца он укреплялся в своей реальности, утверждался в собственном существовании, собирался воедино после долгого внутреннего раскола.
Рука его всё ещё лежала на столе, но он не замечал этого. Не замечал, как пальцы сжались, как вены под кожей проступили сильнее, как вся его поза, даже дыхание, изменилось — стало другим, твёрдым, напряжённым, но не скованным.
Как будто решение, принятое внутри, теперь передавалось телу.
Как будто теперь не было ни шаткости, ни сомнений, ни зыбкости.
Только движение вперёд.
Он стоял, но не был неподвижен.
Он не чувствовал ни усталости, ни страха — только какое-то странное, новое ощущение, которое раньше не знал.
Это не было спокойствием.
Нет.
Это было нечто иное, более суровое, более твёрдое, более близкое к железу, к камню, к чему-то, что не склоняется, что не может быть сломано одним лишь порывом ветра.
Он не думал о том, что именно изменилось.
Он просто зн
ал, что это так.
Тетрадь перед ним осталась раскрытой, но теперь он смотрел на неё иначе.
Если раньше в этих строчках было что-то колеблющееся, что-то неполное, что-то, что могло быть перечёркнуто, то теперь они стали картой пути.
Они были началом.
И пусть впереди — пустота, неизвестность, пусть дороги ещё не проложены, пусть препятствия ещё не известны…
Но он пойдёт.
Он будет идти.
Будет двигаться вперёд, не оборачиваясь.
Потому что иначе нельзя.
Потому что он уже сделал выбор.
И теперь ничего другого не осталось.
Глава 67Подготовка к новым вызовам
Мирослав проснулся медленно, будто сопротивляясь самому процессу пробуждения. Не потому, что хотел спать дольше, а потому, что где-то в глубине сознания уже знал: этот день не будет похож на предыдущие. Этот день будет требовать от него чего-то большего.
Он не открыл глаза сразу. Лёгкий шум за окном, гулкие шаги в коридоре, скрип кровати соседа — всё это медленно вытягивало его из сна, но не давало полного ощущения реальности. Он ещё оставался где-то на грани, между двумя состояниями, между прошлым и будущим, между вчерашним вечером, наполненным словами Николая, и этим утром, которое уже начинало давить своей неотвратимостью.
Он знал, что больше не может откладывать.
Вдох. Выдох.
Он открыл глаза.
Серый свет пробивался сквозь тонкие занавески, заполняя комнату той бесстрастной пустотой, которая бывает только в утро после принятия решения.
Общежитие.
Всё здесь было таким же, как накануне. Стены, которые помнили слишком много чужих голосов. Стол, на котором груда заметок, вчера ещё казавшихся важными, а теперь напоминающих о грузе ответственности. Шкаф, в котором висел его костюм — тот самый, в котором он ходил на встречу со Сталиным, который теперь будто пропитался тяжестью этого вечера, впитал в себя ту тишину, которая звучала между их словами.
Он сел на кровати, провёл ладонями по лицу.
Тело казалось натянутым, как струна. Будто каждый нерв знал: дальше будет только сложнее.
Всё это было предсказуемо.
Николай сказал: «Ты справишься».
Как легко сказать. Как трудно поверить.
Он встал, медленно, будто пробуя на прочность самого себя.
Подошёл к окну. Отдёрнул штору.
Город встретил его серыми крышами, длинными улицами, вязким утренним воздухом, в котором сгустками висел чужой, бесконечный, равнодушный труд.
Этот город не знал о нём.
И всё же, этот город теперь был его испытанием.
Сомнения? Они были.
Страх? Конечно.
Но теперь уже не было смысла останавливаться.
Он не имел права на слабость.
И потому он сделал шаг вперёд.
Мирослав подошёл к зеркалу.
Не сразу. Сначала он остановился у стола, задержал дыхание, провёл ладонью по деревянной поверхности, будто пытаясь найти в этом жесте точку опоры. Потом, медленно, словно отмеряя шаги, подошёл ближе и поднял глаза.
Его взгляд встретился с отражением.
Лицо.
Незнакомое.
Нет, конечно, он знал, что это его лицо, что это его черты, его глаза, его губы, его брови, — но в то же время в этом лице было что-то чужое, что-то, что не принадлежало ему полностью.
Когда он изменился?
Вчера?
В момент, когда вошёл в кабинет Сталина?
Или в тот самый миг, когда дверь за ним закрылась, оставив его наедине с собственным будущим?
Он не мог сказать.
Но что-то изменилось.
Он медленно провёл пальцами по скуле, по впадине под глазами, по уголку губ. Каждое движение было осторожным, как у человека, который пытается проверить — реальна ли ещё его собственная плоть.
Глаза.
Вот что его смутило.
В них было что-то другое.
Что-то, чего раньше не было.
Решимость?
Нет.
Это слово слишком простое, слишком поверхностное.
Это было что-то другое. Что-то большее.
Как будто он уже не мог повернуть назад, даже если бы захотел.
Как будто теперь он принадлежал не себе, а чему-то большему.