Он снова открыл папку, заглянул в неё, хотя явно не читал.
— Но ты, кажется, не до конца понимаешь, где ты находишься.
Наступила пауза.
Мирослав не спешил заполнять её.
— Здесь не Германия, не Америка, — Сергей Викторович продолжал, глядя в бумаги, словно просто отмечая очевидное. — Здесь своя система. Здесь свои правила. Здесь мы работаем с тем, что есть, а не с тем, что хотелось бы.
Он поднял глаза.
— Понимаешь, о чём я?
Это был вопрос, но он не требовал ответа.
Это был взгляд старшего, опытного, пережившего многое, который смотрел на него, как на неопытного, наивного, того, кто ещё не понял, как устроен этот мир.
Мирослав почувствовал, как внутри всё напряглось.
Не от злости. Нет, злости не было.
Было осознание.
Он знал, что так будет.
Но одно дело — знать.
Другое — слышать это.
Ещё другое — чувствовать, что это не просто слова, а живая стена, выстроенная годами, десятилетиями, людьми, которые уже не верили в возможность её сломать.
И он сейчас стоял перед этой стеной.
Вопрос был в одном.
Он отступит?
Или попробует сделать шаг вперёд?
Мирослав не отступил.
Он сидел прямо, спина напряжённая, но взгляд твёрдый. Сергей Викторович всё так же курил, прикрывая глаза, словно этот разговор не имел для него никакого значения, словно он уже заранее знал его исход. Но Мирослав тоже знал.
— Я понимаю, — наконец сказал он. Голос его был спокойным, ровным, но в этой ровности чувствовалась не покорность, а нечто другое — настойчивость.
Зав. отделением посмотрел на него с лёгким удивлением, словно ожидал другого ответа.
— Понимаешь? — переспросил он с прищуром.
Мирослав кивнул.
— Понимаю, что все привыкли к тому, как есть. Понимаю, что изменения — это лишняя головная боль. Понимаю, что легче работать так, как работали всегда, чем пытаться переделать что-то, рисковать, сталкиваться с сопротивлением. Понимаю.
И теперь наступило его время замолчать.
Пусть это переварят.
Сергей Викторович выдохнул дым, откинулся назад, постукивая пальцами по столу.
— Умный ты человек, Миргородский. Даже слишком. Только вот понимаешь — понимаешь, а дальше что?
Да, вот он, вопрос.
Он висел в воздухе, между ними, между пепельницей, заполненной окурками, и его блокнотом, исписанным предложениями, которые пока что оставались всего лишь словами.
— Дальше я попробую, — спокойно сказал Мирослав. — Я не прошу всех сразу поменяться, я не призываю всё сломать и построить заново. Я не собираюсь делать революцию.
— О, — усмехнулся зав. отделением. — А мне показалось, что ты именно этим и занят.
— Нет, — покачал головой Мирослав. — Я хочу делать свою работу. Но делать её лучше.
Он сделал паузу, осматривая кабинет, заведомо скромный, заведомо аскетичный, как и всё здесь.
— Вы ведь тоже когда-то хотели этого, правда?
И вот теперь Сергей Викторович замолчал.
Это была не та тишина, что означала конец разговора. Это была другая тишина — та, в которой что-то меняется, даже если совсем чуть-чуть.
Он потушил сигарету, прищурился.
— Ладно, — сказал он после паузы. — Что ты хочешь сделать в первую очередь?
Вот он, момент.
Мирослав выпрямился, внутренне собираясь.
— Начнём с диагностики. Если мы сможем выявлять болезни раньше, если у нас будет чёткий порядок осмотров — это уже даст результаты.
Зав. отделением хмыкнул.
— Ты ещё не столкнулся с врачами, которые будут этому противиться.
Мирослав улыбнулся краем губ.
— А вы поможете мне в этом?
Пауза.
И вдруг — короткий смешок.
— Ты, значит, на это рассчитывал?
— Я рассчитываю, что каждый врач хочет лечить лучше.
Сергей Викторович покачал головой, но улыбка не исчезла.
— Хорошо, Миргородский. Давай посмотрим, насколько далеко ты сможешь зайти.
Вот так, шаг за шагом, перемены и начинаются.
В полутёмном кабинете, где тяжёлый воздух густо пропитался запахами карболки, старой бумаги и слабого человеческого страха, Мирослав застыл на мгновение, разглядывая лицо пациента. Обычное, серое лицо человека, у которого нет ничего, кроме работы, еды, усталости и боли.
Зубная боль — особенная. Она глухая, глубинная, как застарелый страх, как тревога, которую несут в себе поколения. Она становится чем-то большим, чем просто недомогание, чем-то почти личным. Человека, страдающего от зубной боли, узнают сразу — по зажатым губам, по остекленевшему взгляду, по тому, как он будто сжался внутрь себя, пытаясь унять боль одним только желанием, одной только силой воли.
Пациент сидел на стуле, слегка сгорбившись, как человек, который не привык ждать ничего хорошего. Он терпеливо смотрел перед собой, даже не моргая.
— Сильно болит?
— Днём терпеть можно, а ночью будто черти по десне ходят.
— Покажите.
Мирослав присел напротив, бережно, но твёрдо взял подбородок мужчины. Щёки ввалились, кожа была натянута, как пергамент, а во взгляде читалось плохо скрываемое ожидание боли.
Он знал этот взгляд. Видел его у людей, которым нечего терять.
Пациент открыл рот. Мирослав склонился ближе, вглядываясь в воспалённую десну. Старый гнилой зуб покрылся трещинами, как обветренный камень, словно сам пытался уйти из этого тела, выскользнуть, сбежать. Он знал, что в другой ситуации этот человек пошёл бы к фельдшеру, дал бы пару копеек и ему бы выдернули этот зуб железными щипцами — наспех, грубо, без понимания, что будет потом.
Но Мирослав знал, как надо.
— Вынем.
Пациент вздрогнул.
— Так сразу?
— Чего ждать?
— А не вытерпеть?
— Вы уже терпите.
Короткий момент, когда человек, ещё секунду назад сомневавшийся, вдруг решается.
— Ладно. Делайте, как знаете.
Мирослав сделал всё так, как должен был сделать врач, а не мясник. Он обработал инструменты, он подготовил пациента, он объяснил, что будет делать, и как это поможет. В каждом движении была уверенность, но не слепая — выверенная, строгая, без той показной резкости, с которой иной врач берётся за дело только для того, чтобы побыстрее закончить.
— Терпите.
Щипцы мягко легли на зуб.
Раз, два, три.
Один чёткий поворот, движение кисти — и всё.
Мирослав отложил инструмент.
Кровь заполнила рану, потекла к уголку рта, но он вовремя прижал ватный тампон.
— Вот и всё.
Пациент моргнул, словно не сразу понял, что уже всё закончилось.
— Уже?
— Уже.
— Но я даже не…
Он хотел сказать «не почувствовал», но не сказал. Он просто медленно провёл языком по пустому месту, где ещё минуту назад была боль.
В глазах мелькнуло что-то, похожее на удивление.
А потом — на благодарность.
— Не знаю, как вам это удаётся, но вы, наверное, настоящий волшебник. Моё состояние значительно улучшилось, и зуб не болит, как прежде.
Мирослав только вытер руки о чистую салфетку.
Это была всего лишь мелочь. Одна удалённая боль.
Но, чёрт возьми, это была его победа.
Когда дверь за пациентом закрылась, тишина кабинета стала вдруг особенно ощутимой, почти весомой. Только слабое тикание часов на стене и приглушённый гул больничного коридора напоминали о том, что жизнь продолжается, что мир не замер, что где-то, совсем рядом, идут по своим делам другие люди, не знающие, не понимающие, что здесь, в этой комнате, произошло нечто важное.
Мирослав медленно сел на стул, провёл ладонью по лицу. Он знал, что не имеет права на усталость, что сейчас не время расслабляться. Это был всего лишь первый шаг — ничтожно малый, но значимый.
Первый пациент, первая победа.
Это не была революция, не было громких заявлений, не было взмаха знамени, за которым последуют сотни, но… он сделал то, что должен был сделать.
Он посмотрел на свои руки. Крепкие, уверенные, чистые — и всё же ему казалось, что на них осталось что-то невидимое.
Ответственность.
Не перед пациентом, не перед главврачом, не перед Сталиным, а перед самим собой.
Если этот человек выйдет в коридор и скажет кому-то, что лечение прошло хорошо — значит, это начало.
Если другой врач задумается, что можно работать иначе — значит, это первый шаг.
Если хоть что-то сдвинется с мёртвой точки — значит, его присутствие здесь не бессмысленно.
Но он знал, что не будет легко.
Сергей Викторович наверняка скажет, что Мирослав просто хочет произвести впечатление, что это было везение. Другие врачи, особенно старшего поколения, будут смотреть с сомнением — кто он такой, чтобы учить их?
А те, кто работает безразлично, для кого пациенты — просто цифры в статистике, будут молчаливо ненавидеть.
Потому что одно только присутствие человека, который хочет изменить что-то, заставляет их видеть свою собственную никчёмность.
Но ему не важно.
Ему нужно идти дальше.
Мирослав взял карандаш, развернул тетрадь, где уже были записи — быстрые, сделанные на бегу мысли, схемы организации, расписанные до деталей планы по изменению подхода к диагностике.
Теперь они были не просто идеями.
Теперь это было будущее, которое он должен построить.
И он не остановится.
За окном было темно. Ночной город дышал ровно, спокойно.
Москва — город, который видел слишком многое. Город, в котором люди исчезали, словно никогда не существовали, город, где страх жил в тенях, в недосказанности, в случайных взглядах, в замолчанных именах.