Но это был и город, где можно было изменить мир — если знать, как.
Мирослав закрыл тетрадь, постучал карандашом по обложке, прислушиваясь к отголоску собственных мыслей. Внутри не было ни радости, ни удовлетворения — только ощущение, будто он стоит на краю чего-то огромного, неизвестного, над бездной, где один неверный шаг может погубить его, но другой — привести к чему-то новому, важному.
Он не знал, каким будет завтрашний день. Не знал, что ждёт его через неделю, через месяц.
Но одно он понял: если не действовать — ничего не изменится.
Мирослав записал эти слова в свою тетрадь — последнюю мысль на сегодня, резкую, твёрдую, почти высеченную на бумаге.
Неудачи будут. Но если не действовать, то ничего не изменится.
Он закрыл тетрадь, встал, чувствуя, как мышцы спины заныли от долгого напряжения. Комната вдруг показалась тесной, слишком маленькой для всего, что происходило в его голове.
Он подошёл к окну.
Ночной город встречал его светом — фонари, окна, далёкие огни, пульсирующие в темноте, словно мерцающие звёзды на свинцовом небосводе.
Город жил.
Город дышал.
И он был частью этого города, частью этой эпохи, частью чего-то большего, чем просто врачебная практика.
Трудности впереди. Но он не сдастся.
Он знал, что ещё будет сомневаться.
Что ещё не раз столкнётся с препятствиями, с людским сопротивлением, с собственными страхами.
Но теперь у него было осознание: каждый день — это новый шаг.
Он глубоко вдохнул, задержал воздух в лёгких, а затем медленно выдохнул.
Завтра будет ещё один день.
И он будет готов встретить его.
Часть 7Переломный момент. Глава 68: Утро нового дня
Мирослав медленно открыл глаза. Он не сразу понял, где находится — тонкая грань между сном и реальностью, зыбкое пространство, где время ещё не успело обрести свою прежнюю форму, заставила его на миг потеряться в окружающем. Потолок был низким, сероватым, с небольшими трещинами, пробежавшими по побелке, словно тонкие капилляры стареющего тела. Свет утреннего солнца пробивался сквозь занавески, но был каким-то мутным, безжизненным, словно сам город ещё не проснулся, а лишь дремал в предрассветной апатии.
Он повернул голову в сторону стола — на нём лежали медицинские справочники, их потрёпанные корешки казались немыми свидетелями долгих ночей, проведённых в тщетных попытках обрести контроль над тем, что ему до конца не принадлежало. Бумага слегка пожелтела, а в воздухе висел тонкий запах старой мебели, пыли и сырости, тот особенный запах, который цепляется за стены общежитий, словно отпечаток всех тех, кто жил здесь до него.
Он медленно сел на кровати, ощущая, как внутри ещё вибрирует ночное напряжение. Бессонница, как гость, которого не позвали, но который всё же пришёл, не отпускала его до самого утра. Мысли кружили в голове, тяжелые, липкие, беспокойные, словно пытались проложить новый маршрут в лабиринте прошлого и настоящего. Всё ещё странно. Всё ещё неестественно.
Этот мир не мой.
Он потёр виски, пытаясь разогнать глухую головную боль, отголосок слишком долгих размышлений. Всё вокруг было чужим, и в то же время — пугающе знакомым. Мир, который не просто изменился, но словно поглотил его, растворил в себе, оставил без выбора, кроме как принять свои новые правила.
На мгновение ему показалось, что он слышит далёкие шаги в коридоре. Может, кто-то из соседей уже проснулся. Может, кто-то так же, как и он, лежал без сна, терзаясь своими мыслями, не находя покоя даже в собственном теле.
Он вздохнул.
Я должен привыкнуть к этому, потому что другой дороги у меня нет.
Мирослав поднялся, подошёл к окну, отдёрнул занавеску. Город был всё тот же — серый, с выцветшими фасадами, с мокрой брусчаткой, где уже спешили первые прохожие, спешили куда-то, словно у каждого был свой собственный, давно проложенный путь.
А его путь? Он теперь тоже был частью этого города. Чужого, но теперь — неизбежного.
Мирослав медленно поднялся, ощущая, как тело неохотно подчиняется движению, как будто оно само сопротивлялось этому дню, не желая вступать в новую реальность. Тяжесть ночи, сгустившаяся в каждом суставе, в каждой жилке, всё ещё держала его в своих липких объятиях. Он провёл ладонью по лицу, задержал дыхание, а затем шумно выдохнул, словно пытаясь вытолкнуть наружу остатки тревожных мыслей.
Он подошёл к умывальнику, включил воду. Струя, холодная и безразличная, бежала, как бежит время — равнодушно ко всему, что с ним происходит. Он подставил ладони, наклонился, умыл лицо. Капли стекали по щекам, падали на воротник рубашки. Это должно было освежить, но не принесло облегчения.
Мирослав медленно выпрямился, взгляд его остановился на зеркале. В отражении стоял человек, которого он до сих пор не мог признать полностью своим. Бледное, осунувшееся лицо, лёгкие тени под глазами, кожа, натянутая тонким слоем поверх упрямых скул. Ещё недавно — врач, стоящий в современном кабинете, среди стерильного оборудования, продвинутых технологий, но теперь — всего лишь мужчина в скромной комнате советского общежития, чужак в мире, который не оставил ему выбора.
Он долго смотрел на себя, словно пытаясь увидеть больше, чем просто черты лица. В глубине глаз вспыхивал слабый, но отчётливый огонёк решимости. Всё внутри него будто спорило, сопротивлялось: принимать этот мир или пытаться отвергнуть его? Но разве был у него выбор?
С каждым днём он всё больше ощущал, что либо примет это, либо мир поглотит его без остатка.
Он ещё раз провёл пальцами по лицу, словно хотел стереть печать усталости. Всё, что с ним произошло, всё, что должно было произойти дальше, — теперь это не просто случайность, не просто игра времени, а его новая реальность. Он не мог вернуться в 2025 год, не мог сбежать, не мог просто закрыть глаза и проснуться в знакомом мире, где его ждали другие дела, другие заботы.
Значит, оставалось одно: адаптироваться.
Но что если он ошибётся?
— Сегодня я буду встречаться с коллегами, — тихо сказал он сам себе, его голос отразился в пустой комнате.
Зеркало смотрело на него немым свидетелем его тревог.
Возможно, мои решения начнут влиять на этот мир.
Мир, в котором он никогда не жил. Мир, который теперь принадлежал ему.
Но что если он ошибётся?
Мирослав вытер руки о ткань старой пижамы, ощущая под пальцами её шероховатую, истёртую поверхность, будто застывшее напоминание о времени, которое не принадлежало ему. Он встал, огляделся. Комната, казавшаяся ночью тесной, теперь раскрывалась перед ним во всей своей убогой простоте. Всё здесь было чужим, но странным образом уже начинало становиться своим.
Медленный взгляд скользнул по стенам, выцветшим и потрескавшимся, словно покрытым паутиной воспоминаний прежних жильцов, затерявшихся во времени. Этот потолок уже видел сотни чужих жизней, этот пол помнил шаги тех, кто приходил и уходил. Здесь оставались тени мыслей, несказанных слов, тревог, похожих на его собственные.
Стол — его рабочее пространство, его мир в этом новом времени. Он был завален бумагами, медицинскими черновиками, листами, исписанными сумбурными, неторопливыми записями, в которых он пытался отыскать хоть какой-то порядок. Здесь были наброски методов лечения, схемы, предложения, слишком смелые для этого времени, но, возможно, единственно правильные.
Он протянул руку, пальцы сами скользнули по корешку книги, наугад, и он открыл её — медицинский справочник по стоматологии в СССР. Первые строки — холодные, строгие, оформленные в деловом стиле, будто приказы. Никакой гибкости, никакого сомнения. Всё строго. Чётко. Так, как должно быть в системе, которая боится перемен.
Диагностика и лечение воспалительных заболеваний полости рта…
Мирослав провёл пальцем по строчке. Почерк его собственных заметок выделялся среди напечатанного текста — резкие, нервные буквы, оставленные на полях.
Он смотрел на эти строки и думал — насколько мал он сам перед этим временем, перед этой системой?
Насколько просто она могла бы сломать его, превратить в очередного врача, который работает по инструкции, не задавая вопросов, не пытаясь предложить что-то новое? Он видел это. Видел таких людей. Тех, кто пытался бороться, но сдался. Или тех, кто даже не пытался.
Но он не мог себе этого позволить.
Он резко закрыл книгу.
В комнате стало слишком тихо. Только часы на стене лениво отсчитывали секунды. В этом тиканье было что-то раздражающее, какое-то равнодушное напоминание о том, что время идёт, а он всё ещё стоит здесь, среди беспорядка своих мыслей и бумаг.
Это всё, что у него есть.
Этот стол. Эти книги. Эти заметки.
И его решимость.
Больше ничего.
Мирослав достал из шкафа белый халат, единственную вещь, которая хоть как-то могла соответствовать его статусу врача в этом странном, чужом времени. Ткань была не новой, местами уже успела потемнеть, на рукаве проглядывалась тонкая линия, будто от выцветшего пятна, — след давних дежурств, усталых ночей, долгих часов, когда одежда запоминала больше, чем сам человек.
Он провёл ладонью по ткани, медленно, задумчиво, словно пытаясь ощутить её вес, её историю. Она не принадлежала ему. Впрочем, здесь ничто ему не принадлежало. Ни эта комната, ни этот мир, ни даже воздух, которым он дышал, — всё было взято взаймы, дано ему во временное пользование, пока он продолжал существовать в этой реальности.
Мирослав медленно натянул халат, застегнул пуговицы, пригладил руками ткань на груди, затем, действуя на автомате, стянул волосы, заколов их так, как привык ещё в своей жизни — в той жизни, которая теперь казалась далёкой, призрачной, почти нереальной.