Незнакомец — тот, кто привёл его сюда, — стоял, не двигаясь, возле стола. Свет от лампы с зелёным абажуром ложился на его лицо, создавая резкие тени, подчёркивающие жёсткие линии скул и глубоко посаженные глаза. В них не было ни нетерпения, ни раздражения — лишь внимательное, пронзительное ожидание.
— Садись, — повторил он спокойно, но в голосе слышалась твёрдость, не оставляющая пространства для возражений.
Мирослав сжал пальцы в кулак, чтобы скрыть дрожь, и сел.
— Расскажи мне, откуда ты здесь взялся.
Голос его был ровным, но вкрадчивым, словно проникающим внутрь. Не дающим возможности спрятаться за привычными объяснениями.
— Но сразу предупреждаю, — незнакомец чуть склонил голову, всматриваясь в него пристальнее, — не советую лгать.
Мирослав почувствовал, как холодок пробежал по спине. Он сглотнул, лихорадочно пытаясь собрать мысли в порядок. Как сказать это? Как объяснить так, чтобы его не сочли сумасшедшим? Или, что хуже, врагом?
— Я… — голос его дрогнул, и он прокашлялся, стараясь удержать его ровным. — Я даже не знаю, как объяснить. Это звучит как полное безумие.
Он поднял взгляд и увидел, что незнакомец не отводит глаз.
— Я не отсюда… и не из этого времени.
В воздухе повисла напряжённая пауза. За окном где-то вдалеке раздался стук трамвая, детские голоса, смешивающиеся с гудком завода. Где-то рядом, в соседнем дворе, скрипнула калитка, и кто-то тяжело шагнул по деревянному крыльцу. Всё это казалось таким обыденным, таким правильным и настоящим, что на мгновение у Мирослава закружилась голова от осознания того, что именно он здесь чужой, нарушивший естественный ход вещей.
— Звучит и правда безумно, — наконец, произнёс незнакомец, не меняя ни позы, ни выражения лица. — Но твои глаза не похожи на глаза лжеца.
Он чуть кивнул, как будто решая что-то внутри себя.
— Как тебя зовут?
Мирослав сглотнул, ощущая, как напряжение в груди сдавливает дыхание.
— Мирослав. Мирослав Миргородский.
Незнакомец медленно повторил его имя, словно пробуя его на вкус, прикидывая, как оно звучит.
— Мирослав…
Он отошёл от стола, неторопливо подошёл к шкафу, достал из него тонкую папку с бумагами, но не открывал её, просто постучал пальцами по обложке, будто раздумывая.
— Что ж, Мирослав, допустим, я тебе поверил.
Он снова взглянул на него, и теперь в его голосе звучало нечто похожее на осторожный интерес.
— Но тогда объясни: откуда именно ты?
Мирослав вздохнул. Его плечи невольно поникли — он знал, что отступать уже некуда.
— Я из Москвы… — он сделал паузу, собираясь с духом, и наконец произнёс: Но из Москвы 2025 года.
Часы продолжали отбивать секунды. А потом… наступила тишина, такая плотная, что Мирослав услышал собственное дыхание, будто оно принадлежало кому-то другому.
В комнате воцарилась тишина. Тонкая завеса света от настольной лампы с зелёным абажуром ложилась на бумаги, создавая причудливые тени, отчего буквы на заголовках газет казались будто живыми, мерцающими. Часы на стене ровно отсчитывали секунды, однако Мирославу казалось, что время застыло, растянув мгновение между его словами и реакцией сидящего напротив человека.
Сталин не спешил говорить. Его взгляд был направлен прямо на Мирослава, но он словно бы смотрел сквозь него, оценивая, взвешивая. Это было не просто молчание — это был приговор, вынесенный не сразу, но неизбежный. Мирослав почувствовал, как по спине пробежал холодный пот, хотя в комнате было тепло. За окном трамвай медленно проехал по рельсам, за ним следом пошли рабочие, оживлённо обсуждая грядущий субботник.
— Две тысячи двадцать пятый? — наконец произнёс Сталин, медленно, словно пробуя каждое слово на вкус.
В его голосе не было ни насмешки, ни гнева. Только холодная, почти математическая сосредоточенность. Он слегка нахмурил брови, продолжая изучать собеседника с той педантичной точностью, с какой исследуют чертежи или карты перед принятием важного решения.
— Ты понимаешь, что твои слова звучат как бред или провокация?
Мирослав кивнул, с трудом сглотнув. В этой комнате даже воздух казался тяжелее, будто его пропитывала напряжённая атмосфера размышлений, расчётов, выводов, которые этот человек делал мгновенно, без единой лишней эмоции на лице.
— Понимаю, — тихо ответил он. — Я сам в это не могу поверить. Но это правда. Я не знаю, как попал сюда. Просто шёл по улице, и вдруг всё вокруг изменилось…
Он замолчал, чувствуя, что его слова повисли в воздухе, не вызвав видимого эффекта. Сталин не шевелился. Только пальцы его руки слегка постукивали по столу, но это движение было скорее ритмичным, обдуманным, чем нервным.
— Предположим, — наконец прервал он паузу. — Но тогда у тебя должны быть доказательства. Что-нибудь, что убедит меня.
Голос был ровным, без тени сомнения. Сталин не бросал слов на ветер. Он не верил в случайности и чудеса. Ему нужны были факты.
Мирослав замер. Внутри всё сжалось от осознания того, что он сейчас находится на тонкой грани. Один неверный шаг — и его примут за безумца. Или хуже — за врага.
Он медленно потянулся к карману, надеясь, что у него осталось хоть что-то из прошлого мира. Хоть одна зацепка. В этот момент за окном послышался детский смех — соседские мальчишки играли в прятки возле лавочки, на которой лежала стопка свежих газет. В воздухе пахло хлебом из соседней булочной, а на подоконнике кто-то оставил стакан с горячим чаем, от которого поднимался слабый пар.
Но всё это было не его реальностью. И ему предстояло доказать, что он здесь — случайно.
Мирослав ощутил, как холодеют пальцы, когда он сунул руку в карман, в отчаянной надежде найти хоть что-то, что могло бы подтвердить его слова. Его сердце билось с болезненной силой, словно загнанный зверь, и в этой абсолютной тишине, где каждое движение казалось громким, как выстрел, страх только усиливался.
Сталин ждал. Он не делал лишних движений, не торопил, но его присутствие давило, как тяжёлый груз. Его глаза — тёмные, непроницаемые, живые — внимательно следили за каждым жестом Мирослава, и это был взгляд не просто наблюдателя, но человека, который в любой момент мог принять решение о судьбе того, кто сидел напротив.
Наконец, пальцы нащупали гладкую поверхность. Мирослав замер, а затем медленно вытащил из кармана телефон.
— Это… телефон, — голос его дрогнул, но он взял себя в руки и продолжил, крепче сжимая устройство в ладони. — В моё время у каждого такой есть. Им можно звонить, фотографировать, выходить в интернет…
Он протянул телефон вперёд, ожидая реакции.
Сталин не торопился. Он взял его осторожно, словно изучал нечто неизвестное, возможно, опасное. Его пальцы прошлись по гладкой поверхности, пробежались по кнопке включения. Он перевернул телефон, осмотрел его с обеих сторон, постучал ногтем по экрану, проверяя плотность стекла. Затем, без видимого удивления, повернул к Мирославу и спросил:
— И как он работает?
Мирослав с трудом сглотнул. Конечно, он не работал. Батарея рано или поздно разрядилась бы, да и связи в этом времени попросту не существовало.
— Без электричества и сети он бесполезен, — признал он, ощущая, как внутри скручивается чувство беспомощности.
Сталин кивнул, убрал телефон на стол и откинулся на спинку стула, явно ожидая чего-то ещё.
Мирослав поспешно опустил руку к ремню рюкзака, который висел на его плече, и расстегнул застёжку. Его пальцы нащупали плотную папку, внутри которой лежал его диплом — ещё вчера такой важный, такой значимый, словно билет в новую жизнь. Сейчас он казался просто бесполезным клочком бумаги.
— А это… диплом, — продолжил он, стараясь держать голос ровным. — Я стоматолог, врач… Только вчера получил этот документ. Вот, видите, дата и печати…
Он развернул папку, раскрывая аккуратные печати, водяной знак, тиснённые буквы, которые казались чужими в этом времени.
Сталин взял документ, развернул его и долго изучал, слегка водя пальцем по бумаге, словно проверяя её плотность. В комнате было слышно, как за окном вдалеке проехала грузовая машина, сопровождаемая неторопливыми голосами рабочих, обсуждавших последние газеты. Где-то во дворе скрипнула калитка, и тонкий голос мальчишки прокричал что-то своему приятелю.
Мирослав почти не дышал.
Сталин отложил диплом рядом с телефоном, ещё раз внимательно посмотрел на него и задумчиво произнёс:
— Действительно, необычная бумага. Не наша.
Сталин молча смотрел на телефон, его массивные пальцы медленно, почти лениво провели по гладкой поверхности, оставляя еле заметные следы. В этом движении не было любопытства — скорее методичность и привычка разбирать сложные вопросы по частям. Мирослав затаил дыхание.
В комнате было тихо, если не считать глухого уличного гула. Где-то за окном заскрипела под тяжестью шагов деревянная лестница, загудел грузовик, надрываясь в дальнем переулке. Сквозь стекло доносился ровный ритм улицы: шаги спешащих по делам людей, редкие автомобильные гудки, голос продавца газет, нараспев объявляющего свежий выпуск «Правды».
— Если это подделка, то весьма убедительная. А если нет… — Сталин перевёл взгляд на Мирослава, сжав пальцы вокруг телефона, словно проверяя его на прочность. Взгляд у него был холодный, бесстрастный, но что-то в глубине глаз выдавалo тонкую, скрытую напряжённость. — То это многое меняет.
Мирослав сглотнул. Это было то, чего он боялся, но одновременно ждал. Это признание, даже не до конца оформленное, уже значило, что его слова не списали в бред с первых секунд.
— Я говорю вам правду, — голос его звучал ровно, но внутри он чувствовал, как каждая мышца напряжена, словно натянутая струна. — Я не знаю, как вернуться обратно… И мне нужна ваша помощь.
Сталин медленно положил телефон и диплом обратно на стол. Бумага слегка хрустнула, когда он аккуратно выровнял её по краю. Движения у него были точные, неторопливые, будто он уже принял какое-то решение, но предпочитал не торопиться с его озвучиванием.