Он поднял голову, глубоко вдохнул и шагнул внутрь.
Глава 70Совещание в больнице
Мирослав, шаг за шагом, продвигается через больницу, и его присутствие здесь кажется таким же неуместным, как и его собственные мысли, которые вновь и вновь возвращаются к ощущениям от того дня, что он оставил за порогом. Гладкие и холодные стены больницы, теряющие всё тепло и человеческое прикосновение, как бы обрубают его попытки почувствовать себя здесь на своём месте. Он поправляет воротник пальто, но этот жест скорее напоминает отгораживание от внутренней тревоги, нежели привычку. Ведь в этот момент всё, что есть в нём — от его взгляда до движения рук — отражает неуверенность, неудачную попытку укрыться от того, что нависло, невидимая тяжесть его положения. Больница не просто чужая, она словно чужда ему, и каждый шаг здесь напоминает мир, в котором он не живёт, а лишь существуют его шаги.
Он ощущает, как его тело вновь застывает, словно прислушиваясь к тем невидимым рамкам, которые окружают его. Шум шагов других людей, их неуловимая уверенность, их безмолвные взгляды, всё это пронизывает пространство, оставляя его ощущение чуждости на грани болезненного сознания. Проходя мимо очередной группы людей, он видит как альфы, в белых халатах с ясными взглядами, идут с гордо поднятой головой, с тем невидимым, но столь реальным превосходством, которое не нуждается в словах. Мирослав ощущает эту разницу, которую даже не нужно искать. Он сам является тем, что эта система не замечает, но что неизбежно будет сломлено, если он хоть на шаг выйдет за пределы своей роли омеги. Он, омега, вынужден не только следовать этим правилам, но и иметь смелость вести за собой, не имея при этом ни силы, ни прав на лидерство.
Он ощущает тяжесть собственного положения, его жизнь не дарует ему лёгкости, не даёт ему права быть сильным или уверенным, как альфа. Он, омега, обречён быть подчинённым этим жестким и непреклонным законам, где каждый взгляд становится мерилом его ценности, где его роль изначально дана, как бремя, с которым ему предстоит жить. И хотя в его глубине проскакивает эта непреодолимая мысль о несоразмерности своей судьбы с другими, он не может отогнать её, как не может отогнать взгляд того, кто стоит рядом с ним. Он замечает этот взгляд, пустой и, возможно, раздражённый, но в то же время проникающий глубже, чем хотелось бы. Он — просто омега. Но что может сделать омега в этом мире, кроме того, чтобы стиснуть зубы и идти, и идти? И скрывать то, что внутри, от самого себя и от всех вокруг.
Все эти утренние шаги, когда он снова и снова проходит мимо других, не ставят его на высоту — это не вызов, не борьба за что-то значимое. Это ещё одна незначительная жизнь, шедшая по этим коридорам, стараясь не привлекать внимание, не выдать себя, не стать частью чего-то большего, чем просто часть системы, которая дробит его под собой. Мирослав ощущает эту реальность своей уязвимости, и каждый жест, каждое движение, каждый взгляд кажется не только попыткой скрыться, но и напоминанием о том, что он не может быть ничем, кроме как тем, кем его делают эти стены, эти коридоры, эти люди, эти альфы, которые будут смотреть на него с отстранённостью и недовольством.
И вот в этом калейдоскопе — альфы и омеги, их доминирование и покорность — он вынужден быть тем, кто будет молчаливо шагать, пытаясь вернуть себе хотя бы частичку уверенности. Но сегодня всё иначе, он будет требовать своего права быть услышанным, он будет бороться за место в этой системе, или, быть может, разрушит её — нет, он не осознаёт до конца, что с ним будет. Но он чувствует, что если он не проявит свою силу сейчас, то его идеям и стремлениям не суждено будет найти ни отклика, ни поддержки.
Мирослав стоит в коридоре больницы, ощущая, как каждый шаг в этом месте — тяжёлое и неизбежное движение в бездну, которую он сам же и выбрал. На фоне шороха шагов других врачей, глухого гула повседневной суеты, он чувствует себя особенно одиноким. Он опускает взгляд, как будто пытаясь скрыть от самого себя этот скрытый страх, который, несмотря на все усилия, так и не исчезает. Этого страха не видно внешне, но он есть. Он сидит глубоко внутри, сжимая его сердце, гнетя плечи, вынимая силы. Каждый взгляд других врачей, их недоуменные взгляды, скользящие по его фигуре, говорят об одном — он не здесь. Он не тот, кто может быть на передовой, кто может взять на себя ответственность, кто может подняться и вести за собой. Он всего лишь омега. И в этом мире, где альфа всегда будут стоять на вершине, это значит многое. Это значит, что он обречён сдерживаться, подчиняться, играть свою роль в той системе, которая принимает его только как незначительную деталь.
Вдруг, как холодный порыв ветра, появляется Ефим Степанович. Он поправляет очки, и это движение как бы подчёркивает его властность, его контроль. Он стоит на пороге, как бы ожидая, когда Мирослав подойдёт к нему. Его лицо остаётся непроницаемым, скрытым под маской внешнего спокойствия. И Мирослав чувствует, как его собственное тело начинает напрягаться от этого взгляда. Он знает, что эта встреча — не просто обмен словами, не простое прощение или благосклонность. Это проверка, это момент истины, который должен решить всё. Как будто вся его жизнь сжата в этот момент.
Ефим Степанович не спешит. Он смотрит на Мирослава, изучая его, и в его глазах появляется что-то, что Мирослав не может понять. Никакой симпатии, никакой теплоты. Он ощущает, как напряжение между ними растёт, как вся ситуация сдавливает его, заставляя думать о последствиях, которые могут быть неизбежными.
— Миргородский, ты, надеюсь, подготовился? — произносит Ефим Степанович его имя с каким-то оттенком осуждения, но это осуждение скрыто где-то глубоко, не в словах, а в самих взглядах, которые на миг встречаются с его глазами.
Мирослав, как бы вытягиваясь от напряжения, отвечает коротко, но с тем чувством, которое передаёт всю тяжесть момента:
— Да.
Он замечает, как главный врач кивает, но его взгляд остаётся испытующим, как будто сверяет каждое его слово с действительностью. Это ощущение проверки, этот взгляд, словно щупает его изнутри, делает Мирослава уязвимым, как никогда прежде. Кажется, что его ответы, его уверенность — всё это не имеет значения. Он — омега. А омега в этом мире всегда будет тем, кем его заставляют быть. Это не его роль — это роль системы, которая насаждает иерархию, начиная с самого верха, с альф. И в этой иерархии ему не место на высоте.
— Хорошо. Потому что после этого совещания назад дороги не будет, — произносит Ефим Степанович, как бы взвешивая каждое слово.
Это не угроза. Это не просьба. Это факт. И Мирослав чувствует, как эти слова немедленно охватывают его, как железный обруч вокруг груди. Он не может отступить. Не может выбрать другой путь. Это всё, что ему остаётся. Он готов или сломаться, или победить — но пути назад нет.
Эти слова, произнесённые так спокойно, звучат для Мирослава как приговор. Он кивает, но его мысли бегут куда-то дальше, как будто он старается отпустить реальность и придумать себе хоть какую-то иллюзию контроля. Но всё, что он может — это идти вперёд, невзирая на свою природу, невзирая на то, что он сам по себе — только омега, только слабый, только тот, кто в этой системе всегда будет внизу, если не успеет подняться выше.
Мирослав чувствует, как его дыхание становится чуть тяжелей, а сердце — как бы сбивает ритм. Но это его шанс. Шанс, который ему был предоставлен не по праву, а по воле обстоятельств, по воле власти, которая, как и всё остальное, давно уже решена. Ему остаётся лишь играть свою роль — в этой иерархии, в этом мире, где альфа всегда будет лидером, а омега — тем, кто вечно будет вынужден ждать.
Он делает шаг вперёд, но внутри его всё сжимается, и он сам ощущает свою неготовность. Невозможно забыть, что он просто омега.
Зал был полон, и воздух в нём стоял тяжёлый, как неподвижная вода. Взгляды врачей, полные недовера и сомнений, казалось, проникали сквозь Мирослава, обвивали его холодной паутиной. Он ощущал, как каждый шаг его, как каждое слово, произнесённое здесь, остаётся следом на этих стенах, а слова, которые он должен был сказать, как тяжёлое бремя, сжимаются в его груди. Он стоял в центре, будто под прицелом, ощущая себя тем, кто пришёл сюда не с добрыми намерениями, а с решимостью бороться. Бороться за свою правоту, бороться за идею, которая уже была обречена на сомнения и осуждения.
Он стоял, прислушиваясь к напряжённому молчанию, которое царило в зале, и знал: сейчас всё зависит от того, как он начнёт. В голове ещё раз проносились все те мысли, которые не находили выхода, те сомнения, которые заставляли его сердце биться немного быстрее. Но теперь, в этот момент, ничего другого не оставалось, кроме как начать. И вот его голос, хоть и срывающийся от внутреннего напряжения, пробился сквозь тишину.
— Я хочу предложить изменения, которые снизят осложнения у пациентов, — начал он, его слова будто сжались в первом звуке, как пробуждающаяся птица, стремящаяся вырваться из клетки. — Если внедрить современные методы анестезии и более точные методы диагностики, мы сможем…
Но, как всегда, голос его прервали. И этот прерывающий голос, этот громкий, словно из недр земли, с сарказмом произнесённый вопрос, потряс его даже сильнее, чем он ожидал. Он сам не знал, почему, но каждое слово, произнесённое Сергеем Викторовичем, пронизывало его до самой души.
— Стоп, стоп. Современные? Это откуда же такие знания? Мы тут по учебникам работаем, а ты, выходит, новатор?
Мирослав почувствовал, как его сердце сжалось, а дыхание стало тяжёлым. Он видел, как взгляды других врачей, прежде внимательные, теперь скользнули от его лица и исчезли в пустоте. Это было как предвестие того, что его идею никто не воспримет всерьёз. Но он знал, что если сейчас не продолжит, то больше никогда не получит шанс. Он попытался выправить свою осанку, чувствуя, как напряжение нарастает. Зал, казалось, замер в ожидании — кто-то переглядывался, кто-то делал вид, что сосредоточен на его словах. Но каждое молчание, каждое подозрение, каждый взгляд, скрывающий осуждение, был для него как скрытая угроза.