Он продолжил, не давая себе права на ошибку, пытаясь проглотить тот страх, который, как он знал, может поглотить его, если не будет бороться за то, во что верит.
— Начнём с малого. Улучшение стерильности, обучение врачей, пересмотр схем лечения. Без этого даже хорошая хирургия даёт осложнения.
Но уже было поздно. Его слова, полные надежды и решимости, не имели силы против тех, кто был здесь раньше, кто владел этой больницей и этой системой. Сергею Викторовичу было достаточно одного взгляда, чтобы вновь накрыть его, как туман, его словесным презрением.
— Обучение? У нас тут что, академия будущего?
Мирослав почувствовал, как его тело сжалось, а голос стал немного слабее. Но он знал: нельзя отступать. Он посмотрел на тех, кто был в зале — их взгляды, скрытые за масками сдержанности, всё равно не могли скрыть того, что они думали. Омега — всегда лишний. Омега — всегда в тени, всегда в подчинении. Он был здесь не как равный, не как тот, кто может что-то изменить. Он был здесь потому, что ему позволили.
Он стоял перед ними, полными власти, полными уверенности. Но внутри Мирослав ощущал, как эта власть давит на него. Он был омегой, тем, кто должен быть подчинён, тем, кто должен стоять на месте и молчать, пока альфы не дадут ему право говорить.
«Они сомневаются. Нужно говорить чётко», — мелькнула мысль, но она была лишь эхом слабой надежды. Внутри его собственные слова были пустыми.
Совещание тянулось, как невыносимая, сжимающая грудь тишина, которую никто не осмеливался нарушить. Взгляды врачей — то настороженные, то полные скрытого презрения — следили за каждым движением Мирослава. Он стоял, чувствуя, как его собственные слова растворяются в воздухе, словно они и не имели значения. Несколько раз его пытливый взгляд пытался зацепить чьи-то глаза, но все они отворачивались, пряча что-то неизведанное. Тот самый взгляд, который знал себе цену, этот взгляд альфы, который Мирославу не удалось победить.
Секундная пауза, как стальной кулак, сдавила все пространство. Все были готовы к тому, чтобы продолжить разговор, чтобы снова привести Мирослава к сомнениям. Но внезапно дверь открылась с лёгким скрипом, и в зал вошёл секретарь главврача, держа в руках тяжёлое письмо. Он шёл медленно, будто вся тяжесть этого письма была на его плечах. Каждый шаг отголоском отдавался в душе Мирослава, точно ему самому предстояло произнести эти слова. Ожидание, напряжённость — всё сжалось, скрутилось в его груди, пока тот самый секретарь передал записку главврачу, будто передавая не просто бумагу, а всю ту неведомую власть, которая теперь обрушилась на всех.
Главврач взял письмо, не спеша развернув его, и начал читать. Его лицо оставалось спокойным, скрывая те мысли, что кипели в нём. Но Мирослав чувствовал, как каждый взгляд в его сторону превращается в нечто гораздо более тяжёлое, чем простое недовольство. Все присутствующие замерли, ожидая, что он скажет. Но воздух в зале стал плотным, непрозрачным — он ощущался каждым клеточкой тела, наполнял пространство и сжигал мысли, и каждый из врачей понимал, что сейчас они не только слушают главврача, но и подчиняются тому, что вскоре будет решать их будущее.
Главврач, поднимая взгляд, спокойно, но с явной твердостью сказал:
— Товарищи, поступило распоряжение сверху. Лично от товарища Сталина.
В зале царила абсолютная тишина. Мирослав почувствовал, как его сердце замедлило свой ритм. Всё вокруг вдруг стало прозрачным и одновременно более реальным. Напряжённые взгляды врачей, ещё совсем недавно полные скрытого презрения, теперь стали менее агрессивными, а порой даже уважительными. Но это уважение было безжизненным, как холодный металл, предназначенный лишь для того, чтобы скрывать истинные чувства. Они были вынуждены молчать, не потому что кто-то их остановил, а потому что в эти моменты молчание было единственным возможным ответом. Мирослав ощущал их взгляды, но чувствовал также, как между ними и им пропасть, не преодолимая и безжалостная.
Главврач продолжил, и в его голосе теперь звучала новая интонация, более тяжёлая, словно это был не просто служебный доклад, но приказ, за которым скрывалась вся власть и всё, что она означала:
— Миргородскому поручено вести работу по улучшению медицинской практики. Его предложения должны быть рассмотрены со всей серьёзностью.
Зал опять наполнился молчанием, но оно уже не было таким простым. В нём была тяжесть, которую невозможно было игнорировать. Присутствующие врачи тихо сглатывали, кто-то отводил взгляд, кто-то напрягался, но все они чувствовали, что теперь им придётся не только слушать, но и следовать. Эти слова — они были не просто распоряжением, они стали определением их положения в системе. Мирослав стал частью этой системы, и теперь от него зависело, станет ли он её инструментом или просто очередным пеплом на пути.
«Вот так всё меняется. Они не поддержали меня, но теперь им придётся хотя бы слушать».
Эта мысль не оставляла его. Он ощущал, как его место в этой игре стало определённым — не отголоском сомнений, а тяжёлым, неподвижным фактом. Эту ответственность теперь нельзя было отложить, и теперь он стоял здесь, перед ними, не как омега, не как тот, кто привык быть подчинённым. Он был тем, кто ставил всё на карту.
После совещания, когда вся буря затихла, и он снова оказался один, Мирослав не смог избавиться от того ощущения тяжести, которое всё это время давило на него. Не физическое чувство усталости, а нечто более глубокое, пронизывающее, будто сам воздух вокруг стал более вязким, а каждый его шаг звучал в этом мире, как шаг по песку, на котором оставались только следы — чьи-то, чуждые, незначительные.
Когда он вошел в кабинет главврача, ему не нужно было ничего говорить. Он просто почувствовал, как пространство в комнате сжалось, и время стало тянуться, как смола. Главврач сидел за столом, вглядываясь в папки перед собой, его взгляд был усталым, но решительным. Письма, документы, распоряжения — мир, наполненный этими бумагами и их мертвыми смыслом, на которых строилось всё остальное. Мирослав почувствовал в этом столе нечто большее, чем просто мебель. Это было место, где решались судьбы, где каждый шаг, каждое слово могло поставить крест на твоем будущем.
Главврач Ефим Степанович Громов не поднял головы сразу, продолжая молчаливо рассматривать документы. Молчание висело в воздухе тяжёлым облаком. Мирослав стоял, не зная, как правильно занять своё место. Он чувствовал, что уже стал частью этого мира, частью системы, которая поглощала не только его время и силы, но и внутреннее пространство, где он когда-то чувствовал хоть какое-то спокойствие. Система, которая выжимала из тебя всё, что можно было, и оставляла только пустоту.
Только через несколько секунд, когда Мирослав не мог больше выдержать этого молчания, Ефим Степанович поднял взгляд. Его глаза встретились с его, и в них Мирослав увидел не столько строгость, сколько понимание. Но это понимание было чуждым, и он почувствовал его, как холодный ветер, проникший в самую душу.
— Ты осознаёшь, в какую игру ты ввязался? — спросил главврач, его голос был тяжёлым, но без лишнего выражения. В нём не было ни угрозы, ни утешения. Это был факт, который не подлежал сомнению. — Теперь ты под пристальным вниманием. Любая ошибка — и тебя не будет.
Мирослав знал, что это не просто слова. Это было предупреждение, скрытое за холодной стеной фактов и норм. Он был всего лишь омегой, не имевшим права на ошибку в этом мире, где все было прописано заранее. И он знал, что все эти шаги, которые он должен был сделать, не были его. Они были частью чего-то большего, чего-то, от чего он не мог отказаться, даже если бы хотел.
Он молча кивнул, не пытаясь спорить. Он был готов, он знал, что ответ был уже внутри него. Только вот «готовность» не означала ничего в этом мире. Откровение не спасало, а лишь лишало всякой надежды.
— Я понимаю, — ответил он, и его голос был сдержан, даже для него самого. Это был голос человека, который научился молчать, даже когда ему хотелось кричать. Он был под контролем — контролем, который не касался его выбора.
Главврач вздохнул, но в этом вздохе не было ни жалости, ни утешения. Это был просто вздох, который он не мог скрыть.
— Тогда работай, — сказал он, как бы отдавая приказ, но в его голосе всё же оставалась нотка беспокойства.
Он был опытным человеком, слишком хорошо понимавшим, как легко можно попасть в ловушку собственного стремления к изменениям. — Только помни: в этой системе новаторов не любят.
Мирослав не мог не вспомнить о своём месте в этом мире, месте, где не было места для настоящих перемен. Он был омегой, и этим всё сказано. Но он не мог и не должен был оставлять себе шанс на слабость. Он должен был стать тем, кем его никто не ожидал. Или он просто исчезнет.
— Я понял, — ответил он, и эти слова прозвучали для него как последние, которые он мог бы произнести. Не потому что он не мог сказать больше, а потому что понимал: дальше не будет пути назад.
«Теперь назад дороги нет».
Он почувствовал, как эти слова тяжело ложатся на его плечи, но, несмотря на это, он знал, что они стали частью его судьбы. Они были его началом и концом, и теперь Мирослав оказался на грани, где нельзя было отступить.
Завершающая тишина в кабинете была тяжёлой, как сам воздух, в котором Мирослав дышал. Всё, что могло быть сказано, было сказано, и теперь каждый его шаг, каждое решение отзовутся последствиями. Он стоял перед этим человеком, перед системой, перед всем тем, что он когда-то считал чуждым, но что теперь стало неотъемлемой частью его жизни. Ему не оставалось ничего, кроме как двигаться вперёд, несмотря на тяжесть этого пути. В какой-то момент Мирослав осознал, что не просто оказался в центре системы, но и стал её частью, её механизмом.
Слегка сглотнув, он подошёл к двери, и его пальцы неохотно дотронулись до ручки. Как будто этот последний, малый жест влек за собой неизбежность. Он был обязан быть сильным. Сильным для себя и для того, чтобы оправдать эту поддержку, которая приш