росом: что теперь?
Он тяжело выдохнул и сел на край кровати. Пол был холодный, он почувствовал это, когда опустил ноги. Должно быть, в комнате было прохладно, но он не замечал этого. Привычно, почти машинально протянул руку к пачке сигарет, но остановился. Ещё рано. Слишком рано. Или, может, уже поздно? Он задумался. Где граница? Когда начинается день? Когда заканчивается ночь? И есть ли эта граница вообще?
Он встал, медленно подошёл к столу, машинально поправил листы бумаги. Документы. Планы. Всё здесь — его попытка что-то изменить. Но изменит ли он хоть что-то? Он провёл пальцем по заголовку одного из листов. Строки поплыли перед глазами. Усталость. Но не просто усталость тела, усталость чего-то большего. Мысли, словно рой пчёл, не дающих покоя, гудели, мешали сосредоточиться.
Он взял лист бумаги в руки, но почти сразу отложил. Нет, сейчас он не мог. Сейчас это казалось далёким, словно не имело значения. Он прислонился к краю стола, закрыл глаза. Где-то там, за пределами этого маленького мира, Москва уже просыпалась. Люди шли по своим делам, кто-то торопился, кто-то злился, кто-то жил, не зная о том, что он стоит здесь, в этой комнате, пытаясь решить, какой будет его следующий шаг.
«Я получил шанс, но этот шанс опасен. Теперь каждый мой шаг должен быть выверен».
Шаг. Один шаг. Впереди. Или назад. Или остаться здесь. Что проще? Что правильнее? Где вообще эта тонкая черта между выбором и неизбежностью?
Он открыл глаза и понял: выбирать он больше не мог. Выбор был сделан. Осталось только идти.
Москва встречала его холодом и сырым, тяжёлым воздухом, словно город ещё не проснулся до конца, но уже знал, что день будет длинным, изматывающим. Улицы пахли мокрым камнем, гарью, чем-то старым, въевшимся в мостовую за годы — запахом самой жизни, неповоротливой, мощной, глухой. Мирослав шагал по тротуару, подняв воротник пальто, и слушал гул трамваев, скрежет рельс, отрывистые выкрики газетчиков, которые тонули в общем шуме. Всё, казалось, шло своим чередом, привычно, не требуя его участия. Но что-то в этом утре было другим.
Он поймал себя на мысли, что идёт медленнее, чем обычно, что ловит взгляды, которых не должно быть. Или ему только кажется? Впрочем, нет, он уже слишком хорошо научился различать случайное и намеренное. Отчётливый, короткий взгляд через дорогу. Двое мужчин у киоска, которые как будто бы просто ждут чего-то, но держатся слишком прямо, слишком собранно. Машина у больницы — чёрная, без опознавательных знаков, но с таким знакомым силуэтом, что даже подходить ближе не хотелось. Она просто стояла, будто ничего не значила. Но её присутствие — само по себе заявление.
«Совпадение? Нет. После таких разговоров совпадений не бывает».
Он приостановился на секунду, поправил рукав. Вдохнул глубже. Внутренний холод был глубже утреннего, и он с трудом сдержал раздражение. Ну конечно. Он знал, что это будет. Разве могло быть иначе? Они никогда не оставляют таких вещей без внимания. Значит, они хотят, чтобы он знал, чтобы чувствовал этот взгляд за спиной. Возможно, хотят напомнить, что шанс, который ему дали, такой же острый, как нож у горла.
«Не вздумай ошибиться».
Короткое предостережение, не высказанное вслух, но звучащее в его голове так ясно, как будто кто-то прошептал это ему в самое ухо. Сжать кулаки в карманах. Остановиться? Нет, нельзя. Сейчас он такой же, как все, просто врач, идущий на работу, ничего больше. Никто не должен видеть, что он заметил, что он понял.
Он шагнул дальше, ровно, размеренно, словно всё было в порядке. Но в голове уже складывались вопросы, которые задавать нельзя. Насколько далеко это зайдёт? Насколько пристально за ним будут следить? Кто будет смотреть на него сегодня? Кто будет ждать ошибки? И самое главное — что произойдёт, если он действительно оступится?
Он поднял голову и увидел вход в больницу. Дверь, коридоры, кабинеты, запах лекарств и бумаги, пациенты, жалобы, болезнь, боль, работа. То, что ждало его впереди, казалось почти спасением. Потому что там всё было понятно — диаграммы, анализы, протоколы. Там было можно не думать, а делать.
Но там тоже будут взгляды.
Больничные коридоры встретили его привычным запахом карболки, влажной тряпки и слабого, въедливого лекарственного духа, от которого уже невозможно было избавиться, который становился частью одежды, кожи, мыслей. Мирослав прошёл дальше, глубже в этот мир стерильных стен и давящей тишины, и почти сразу почувствовал взгляд. Он не был настойчивым, не был открыто враждебным, но был оценивающим, испытывающим, и оттого вдвойне опасным.
— Миргородский, — раздался голос с лёгкой тягучестью, как будто тот, кто говорил, не торопился и позволял себе растягивать мгновение. — Слышал, ты теперь реформатор?
Мирослав поднял глаза. Анатолий Викторович, заведующий стоматологическим отделением.
Человек, который давно здесь, который пережил не одно нововведение и не одну смену руководства, и который, вероятно, переживёт ещё несколько. Его лицо было спокойным, но за этим спокойствием что-то пряталось. Подозрение? Скрытая заинтересованность? Или и то, и другое?
— Мне дали шанс попробовать, — ответил Мирослав ровно, без колебаний. Он не позволял себе колебаться.
Анатолий Викторович слегка качнул головой, как будто бы соглашаясь, но в его взгляде появилось что-то настороженное.
— Это большая ответственность. Кто у тебя в команде?
— Пока никого. — Он произнёс это спокойно, но внутри уже ощущал, как слова словно отпечатываются в воздухе, тяжелеют. Один.
Какое же это глупое слово в его положении.
— Пока никого, — повторил он. — Но я собираюсь это исправить.
Анатолий Викторович задержал взгляд. Медленно выдохнул, словно что-то оценивая, прежде чем заговорить снова:
— Собирать людей сложнее, чем кажется. Взгляды у всех разные. Понимаешь? Одни будут молчать, но слушать, другие — молчать, но наблюдать. А третьи будут молчать и ждать, когда ты оступишься.
Он выдержал паузу, позволил словам впитаться в воздух, прежде чем продолжил:
— Вопрос в том, кто тебе нужен.
Мирослав смотрел на него, молча, внимательно.
Он понимал, о чём тот говорит. В этой больнице — как и везде — не существовало нейтральных фигур. Все заняли позиции, даже если казалось, что они просто стоят в стороне. А он? Где он? Он всё ещё балансирует, стоит на грани, но грань уже скользкая, уже ненадёжная.
Если он сейчас не начнёт строить что-то своё, если он не найдёт людей, на которых можно опереться — он провалится. Его идеи утонут.
Ординаторская встретила его привычной духотой и запахом лекарств, впитавшимся в стены, мебель, сам воздух. Комната была пуста, если не считать Дмитрия Ивановича, который стоял у стола, склонившись над кипой бумаг. Он не обернулся сразу, когда Мирослав вошёл. Будто бы давал ему возможность сделать первый шаг, выбрать — говорить или молчать.
— Ты серьёзно намерен менять систему? — спросил он, наконец, медленно поднимая голову.
В его голосе не было насмешки, но не было и ожидания. Он задавал этот вопрос не потому, что не знал ответа, а потому, что хотел услышать, как Мирослав его скажет.
— У меня нет выбора, — ответил тот, проходя чуть глубже в комнату. — Либо я докажу, что прав, либо окажусь не у дел.
Не у дел.
Глупая, мягкая фраза, за которой стояло слишком многое. Мирослав понимал это, и Дмитрий Иванович тоже. Они оба знали, что значит «оказаться не у дел» в это время, в этом месте.
Врач устало выдохнул, откинувшись назад и скрестив руки на груди.
— Хорошо, — произнёс он негромко, но в этом слове прозвучало больше, чем просто согласие. Это был не ответ, а решение. — Если ты уверен, я помогу.
Он смотрел на Мирослава внимательно, оценивающе, словно ещё раз проверяя: понимает ли тот до конца, что делает?
— Но ты должен понимать, что у нас будут враги.
Враги.
Мирослав кивнул, чувствуя, как внутри что-то сжалось. Да, он понимал. Он видел эти взгляды в коридорах, слышал полузадушенные смешки, ощущал невысказанное, но едкое напряжение, которым насыщался воздух всякий раз, когда он проходил мимо коллег.
Он понимал это с самого начала.
Первый союзник есть. Но этого недостаточно.
Он посмотрел на Дмитрия Ивановича — и тот взглянул на него так же, без суеты, без лишних слов.
Это был не просто союз, не просто поддержка. Это была первая линия обороны в войне, которая только начиналась.
Коридор встретил его тяжёлым воздухом, пропитанным чем-то неуловимо напряжённым. Будто сами стены впитывали взгляды, шёпоты, сомнения, а теперь, когда он проходил мимо, возвращали всё обратно — давяще, недоброжелательно, словно предостерегая.
Врачи расходились медленно, небрежно, но он чувствовал их внимание, их оценку. Одни отворачивались, делая вид, что не замечают его, другие смотрели с холодным равнодушием — именно с тем, которым можно выразить всё: и насмешку, и презрение, и даже слабую тень страха. Но были и те, кто не скрывал своей позиции. Лев Григорьевич, стоявший у окна и закуривавший папиросу, усмехнулся, когда он приблизился. Улыбка его была резка, тонка — отточенное оружие, которым он пользовался искусно.
— Что, Миргородский, хочешь сделать больницу образцовой? — Голос его звучал ровно, без насмешки, но сам вопрос был насмешливым. В нём чувствовался подтекст — ирония над наивностью, холодный скепсис, которым он, казалось, уже заранее подытожил любую попытку изменить хоть что-то. — Забыл, в какой стране живёшь?
Мирослав остановился. Он не повернулся к нему сразу — сначала лишь задержал шаг, едва заметно, как человек, который вдруг вспомнил что-то важное. Потом поднял голову, взглянул на него, и в этом взгляде не было раздражения, но было что-то непоколебимое, что-то такое, от чего взгляд Льва Григорьевича на мгновение сделался менее уверенным.