— Если бы мы все думали так, мы бы до сих пор лечили кровопусканиями, — негромко сказал он.
Кто-то в коридоре притих, кто-то даже обернулся, но это продолжалось лишь секунду. Лев Григорьевич, сделав затяжку, скептически хмыкнул, выпустил дым и слегка качнул головой.
— Посмотрим, насколько тебя хватит.
Его голос звучал почти дружелюбно, но именно в этом и была суть — это не было дружелюбием. Это был вызов, брошенный не громко, не прямо, но так, чтобы он остался, застрял в памяти, не давал забыть, что кто-то смотрит и ждёт.
Они ждут, когда я оступлюсь.
Эта мысль пришла сама, как будто вписалась в его сознание чужой рукой. Мирослав чувствовал это слишком явственно — не просто как факт, а как воздух, которым приходилось дышать, как гравитацию, которая тянет вниз, стоит лишь на мгновение расслабиться.
Он не ответил. Просто отвернулся и пошёл дальше, чувствуя, как этот взгляд продолжает следовать за ним.
Кабинет встретил его привычной полутьмой — свет лампы выхватывал из тени лишь часть пространства, оставляя углы вязкими и непроницаемыми. Мирослав вошёл, на секунду задержавшись у двери, — внутри, на краешке стула, сутулясь, сидел пожилой омега. В его фигуре было что-то тревожное, застывшее, будто он и сам не знал, зачем пришёл. Руки, покрытые сеткой выступающих вен, лежали на коленях, пальцы сцеплены. Он едва заметно вскинул глаза, но тут же отвёл их обратно, к полу.
— Садитесь в кресло, — мягко сказал Мирослав, закрывая за собой дверь.
Омега не шевелился. Только сжал пальцы крепче, не отводя взгляда от потрескавшегося линолеума.
— Доктор, мне говорили… — голос его дрогнул, затем стал тише, почти шёпот. — Говорили, что вы… по-другому лечите.
Он сделал осторожное движение, как будто хотел выпрямиться, но передумал.
— Это безопасно?
Вопрос висел в воздухе, как натянутая нить. Мирослав медлил с ответом — не потому, что не знал, что сказать, а потому, что чувствовал: этот человек уже заранее боится услышать что-то, что опрокинет его привычную картину мира.
— Да, — произнёс он ровно, без давления. — Я проведу вам местное обезболивание. Вы не почувствуете боли.
Омега наконец поднял глаза. В них было что-то недоверчивое, но не упрямое, нет — скорее растерянное, как у человека, который всю жизнь привык терпеть, привык знать, что боль — это неизбежность, часть жизни, которой никто не отменит.
— Не почувствую?.. — повторил он, как будто это само по себе было невероятно.
— Совсем, — кивнул Мирослав.
Омега снова опустил голову. Теперь он уже не прятал рук — просто держал их на коленях, дрожащими, натруженными, со следами работы, прожитых лет.
— Так не бывает, — пробормотал он.
— Бывает, — спокойно возразил Мирослав.
Молчание. Лишь тиканье часов да еле слышное дыхание.
Если я провалюсь — обо мне быстро забудут.
Эта мысль стучала в висках, но он не позволил ей завладеть собой. Осторожно, без резких движений, он подошёл к пациенту и мягко положил руку на его плечо, не как врач, но как человек, который хотел сказать — всё будет так, как я обещаю.
— Доверьтесь мне, — сказал он негромко.
Омега всё ещё не отвечал. Но спустя секунду кивнул.
В кабинете стояла напряжённая тишина, нарушаемая лишь слабым скрипом кожаного кресла и негромким металлическим стуком инструментов о поднос. Мирослав чувствовал взгляды — врачи стояли позади него, будто ожидая не операции, а чего-то большего, какой-то развязки, окончательного ответа на вопрос: можно ли доверять этим методам или же всё это — глупая затея, идеализм, не имеющий права на существование?
Омега в кресле дышал неровно, но сидел смирно, лишь пальцы его, переплетённые на животе, выдавали напряжение. Он не отрывал глаз от потолка, как будто боялся даже взглянуть вниз, боялся, что боль вернётся в любой момент, что это было иллюзией.
Мирослав ввёл инъекцию, двигаясь размеренно, но уверенно, почти без пауз, чтобы пациент не успел задуматься о страхе, не успел натянуть в сознании этот старый, привычный сценарий: сейчас будет больно, нужно терпеть, стиснуть зубы, замереть.
Прошло несколько минут.
— Как себя чувствуете? — голос его прозвучал ровно, но внутри всё напряглось в ожидании ответа.
Пациент моргнул, медленно повернул голову.
— Доктор… — он сглотнул, — я ничего не чувствую.
На секунду в воздухе повисла та самая тишина, в которой скрывается нечто большее, чем просто молчание. Словно в ней пересеклись все сомнения, все страхи, все годы, когда люди привыкли, что лечение — это всегда боль, всегда жертва.
Мирослав уловил, как один из врачей за его спиной нервно выдохнул. Дмитрий Иванович слегка склонил голову, переглядываясь с остальными.
Это победа. Небольшая, но важная.
Но ещё рано.
— Хорошо, — Мирослав взял инструмент, начав процедуру. Все его движения оставались размеренными, точными, но внутри было напряжение, сжатый узел где-то в глубине груди. Потому что если всё пойдёт не так, если вдруг…
Пациент вздрогнул, но не от боли, а от неожиданности.
— Уже?
— Уже, — коротко ответил Мирослав, не останавливаясь.
Омега замолчал, но во взгляде его было недоверие, даже страх — не перед операцией, а перед этим новым опытом, перед тем, что он вдруг не страдает, перед тем, что реальность оказывается иной, чем он привык.
Краем глаза Мирослав заметил, как один из врачей, стоявших позади, шевельнулся, будто хотел что-то сказать, но передумал.
— Всё проходит, — добавил Мирослав, продолжая работу.
Где-то в стороне кто-то тихо кашлянул, разрядив тишину.
Пациент снова сглотнул, потом медленно кивнул, всё ещё не понимая, как так возможно.
— Проходит… — эхом повторил он, словно убеждая себя.
Мирослав вышел из кабинета, но не сразу осознал, что за дверью его уже ждут. Он машинально стянул перчатки, бросил их в эмалированную миску, но пальцы его едва заметно дрожали. Процедура прошла удачно, омега ещё не до конца поверил в собственную безболезненность, но уже начинал осознавать: чудо свершилось.
В коридоре стояли врачи. Несколько человек — не толпа, не собрание, но их взгляды были цепкими, изучающими. Мирослав замедлил шаг, не поднимая глаз сразу. Напряжение в воздухе было другим, не таким, как прежде — не отторжение, не сопротивление, но что-то новое, не до конца определённое.
— Как ты это сделал? — голос был глухим, негромким, но в нём не слышалось ни презрения, ни злости — только искренний, пусть и настороженный, интерес.
Мирослав поднял взгляд. Он увидел в глазах коллег нечто, что заставило его замереть на секунду, прежде чем ответить.
— Просто использовал то, что работает, — голос его был ровным, почти будничным, но внутри всё ещё продолжала звучать та напряжённая нота, что держала его в тонусе весь день.
Кто-то хмыкнул, кто-то переглянулся с соседом. Мирославу показалось, что Виктор Ильич, тот, кто ещё недавно смотрел на него, как на человека, которому лучше не мешать работать, чуть прищурился, но не сказал ни слова.
«Похоже, лёд тронулся».
Он не испытывал ни радости, ни облегчения — только лёгкое головокружение от осознания, что что-то действительно сдвинулось, пусть и не ясно пока, в какую сторону. Он видел, что в некоторых взглядах ещё оставалась осторожность, в других — всё ещё недоверие, но главное изменилось: теперь они смотрели на него не как на опасного идеалиста, а как на человека, который, возможно, знает, что делает.
Мирослав прошёл мимо них дальше по коридору, стараясь не замедлять шага, не показывать ни триумфа, ни напряжения. Но где-то глубоко внутри уже закрадывалась другая мысль: «А что теперь?».
Глава 75Предупреждение от главврача — игра без права на ошибку
Мирослав шёл по узкому больничному коридору, мерно постукивая каблуками по выцветшему линолеуму, испещрённому следами бесчисленных шагов. Воздух был густ от запахов карболки, табака и застарелого пота — привычная смесь, от которой невозможно было избавиться, сколько ни мой полы. Тихие переговоры врачей, сдержанный гул ординаторской, где кто-то листал пожелтевшие страницы медицинских журналов, да короткие команды санитаров — всё это сливалось в размеренный больничный ритм, которому он, Миргородский, должен был теперь подчиниться или… изменить его?
Но воздух сегодня был другим. Стоило ему появиться в здании, как он почувствовал эти взгляды — колючие, оценивающие, осторожные. Альфы, застывшие у расписания на стене, мельком оборачивались, будто случайно, но задерживались взглядом чуть дольше, чем следовало бы. Омеги шли быстрее обычного, сжимая в руках истории болезни, пряча уязвимость в деланой невидимости, но тоже косились украдкой.
О нём говорили. Он знал это.
Слухи расползаются быстро, даже если никто не произнёс их вслух. И теперь каждый встречный будто пытался про себя решить: кто он теперь? Обречённый выскочка, которого скоро спустят вниз, или тот, за кем стоит что-то большее, чем его собственная дерзость?
В конце коридора за массивной дверью его уже ждал Ефим Степанович Громов. Мирослав выдохнул, коротко сжал пальцы — этот жест он замечал за собой всё чаще — и шагнул в кабинет главврача.
Мирослав вошёл в кабинет Ефима Степановича Громова, закрыв за собой тяжёлую дверь. Тишина, царившая здесь, резко контрастировала с суетой коридоров. Воздух в кабинете был плотным, чуть затхлым — запах старых книг, бумаги, табака и чего-то неуловимого, присущего каждому помещению, где годами принимаются важные, а иногда и роковые решения.
Главврач сидел за массивным дубовым столом, перед ним кипа бумаг, раскрытые медицинские журналы с пометками на полях. Он поднял голову, посмотрел на Мирослава поверх очков. В этом взгляде не было ни явной враждебности, ни явной поддержки — только изучающая, настороженная тяжесть.