— Хорошо, Мирослав Миргородский. — Он произнёс имя с той же холодной размеренностью, как и всё остальное, словно пробуя его на вкус. — Я пока верю тебе, хоть и не до конца понимаю, как такое возможно.
Вдалеке глухо загудел заводской гудок, отмеряя очередной рабочий цикл. По улице прошла группа мужчин в тёмных пальто и кепках, оживлённо обсуждая последние известия, один из них сжимал в руке свежий выпуск газеты, заголовок которой Мирослав не мог разглядеть.
Сталин продолжал смотреть на него, затем медленно добавил, уже более жёстко:
— Но знай: если ты врёшь, последствия будут тяжёлыми. Ты это понимаешь?
Мирослав чувствовал этот взгляд так же ясно, как ощущал воздух в лёгких. Всё в этом человеке, начиная от его манеры держаться и заканчивая тонкими, почти незаметными изменениями в интонации, говорило: здесь не место для шуток.
Он сглотнул, посмотрел в глаза собеседнику и твёрдо кивнул.
— Понимаю. Мне нет смысла вам лгать.
Секунду они просто молчали. Где-то вдалеке послышался скрип двери, негромкий детский смех. За окном в соседнем дворе старик поправлял старый плакат на деревянном заборе, аккуратно разглаживая его ладонью.
Тишина натянулась, как струна, а затем Сталин слегка наклонил голову, продолжая изучать Мирослава с неизменной холодной отстранённостью. И если раньше в этом взгляде было просто наблюдение, то теперь, кажется, появилось что-то другое — интерес, тщательно скрытый за железной маской.
Сталин медленно поднялся со стула, его движения были размеренными, словно каждый шаг был выверен заранее. Он прошёл к окну, на мгновение задержавшись у подоконника, и глянул вниз, туда, где улица дышала размеренной суетой. Над городом уже рассеялась утренняя дымка, в воздухе стоял запах свежего хлеба и выхлопных газов первых автомобилей. Где-то во дворе загудела шарманка, раздаваясь переливчатой мелодией, а у соседнего подъезда омега в рабочей кепке перелистывал газету, задумчиво морща лоб.
За стеклом Москва 1935 года жила своим размеренным ритмом: продавец газет громко выкрикивал заголовки последних новостей, рабочие тянулись в сторону завода, оставляя за собой запах угля и металлической стружки, а на перекрёстке пожилой альфа в тёмном пальто неспешно беседовал с милиционером, кивая на что-то, лежавшее в его ладони. Мирослав смотрел на эту картину, почти забывая, что сам не принадлежит этому времени. Почти.
Сталин ещё какое-то время молчал, затем, не оборачиваясь, заговорил ровным голосом, в котором не было ни сомнения, ни излишнего интереса — только твёрдая, спокойная уверенность:
— Я готов предложить тебе помощь, но взамен ты будешь полностью откровенен со мной и будешь выполнять всё, что я скажу. Согласен?
Мирослав сглотнул. Часть его разума говорила, что выбора у него действительно нет. Часть — подсказывала, что перед ним человек, которому нельзя доверять слепо. Но что ещё он мог сделать? Он был чужим в этом времени, беспомощным среди этих людей, которые могли решить его судьбу одним словом.
Он поднял взгляд, встретившись с тёмными глазами Сталина.
— Да. У меня всё равно нет другого выбора. Спасибо…
Сталин коротко кивнул, будто подтверждая очевидное. Затем, неторопливо повернувшись к нему лицом, заговорил уже более низким, жёстким тоном, от которого у Мирослава непроизвольно побежали мурашки по коже:
— Тогда запомни одно: отсюда теперь ты не уйдёшь, пока мы не выясним всё до конца.
Он сделал шаг ближе, бросая тень на стол, где лежал диплом и телефон, словно два чужеродных предмета в этой реальности, в этом времени. Взгляд его стал жёстче, голос обрёл ту неоспоримую твёрдость, с которой не спорят, которую принимают как данность.
— И запомни моё имя. Иосиф Сталин.
Мирослав замер. Он услышал это имя так, будто оно пронеслось по воздуху с металлическим оттенком, будто каждая буква в нём имела вес, необратимый, давящий.
Это не просто имя. Это эпоха. Это власть. Это страх.
Он резко вдохнул, осознавая, кто стоит перед ним, и всё вокруг будто замедлилось. За окном кто-то громко рассмеялся, где-то за стеной хлопнула дверь, и этот звук вернул его в реальность.
Он смотрел на Сталина, а тот смотрел на него.
Сцена замерла в напряжённой паузе, полной неизбежности.
Глава 7Один на один с реальностью
Когда дверь за Сталиным закрылась, комната словно погрузилась в ещё более глухую тишину. Тиканье часов на стене звучало ровно, размеренно, но теперь оно казалось Мирославу слишком громким, почти навязчивым, как удары молота по металлу. В этом монотонном ритме был свой порядок, чуждый, непривычный, настойчиво вбивающий в сознание одну простую мысль — он здесь, он не спит, он в тридцать пятом году, в другой реальности, другой Москве, которая ему не принадлежит.
Он медленно провёл рукой по столу, ощущая под пальцами шероховатую поверхность. Дерево было крепким, гладким, но на ощупь совсем не таким, как современный пластик его рабочего стола в клинике. Здесь всё было чужим — от простых, но добротно сколоченных стульев до запаха, который казался ему пропитанным чем-то старым, плотным, словно впитавшим в себя десятилетия тишины и ожидания.
Перед ним лежали два предмета — его телефон и диплом. Два призрака из будущего, два последних свидетельства его прежней жизни, которые теперь выглядели здесь абсурдно, почти нелепо. Он взял телефон, перевернул его в руках, машинально провёл пальцем по экрану, но, разумеется, экран не загорелся. Бесполезная тёмная пластина, которую в этом времени никто не сможет понять.
«Как глупо. Я всё ещё держусь за него, будто он может что-то изменить…».
Он поставил его обратно, рядом с дипломом. Бумага, печати, его имя, отпечатанное в углу. Всё ещё настоящее, всё ещё его, но теперь — уже не имеющее смысла. Мирослав резко втянул воздух и закрыл лицо руками, чувствуя, как внутри медленно закипает паника.
«Иосиф Сталин… Я разговаривал с самим Сталиным. Это же полное безумие… Как я вообще здесь оказался?».
Он провёл пальцами по волосам, сжал виски. Размышления были вязкими, липкими, беспорядочными. Он пытался собрать их в кучу, выстроить хоть какую-то логическую цепочку, но в голове звучал лишь один и тот же рефрен:
«Это невозможно. Это невозможно. Это невозможно».
За окном едва слышно перекликались голоса. Где-то во дворе загудел велосипедный звонок, раздался короткий лай собаки. Москва за стенами комнаты жила своей жизнью, абсолютно не ведая о том, что в этой маленькой, строгой комнате сидит человек, который пришёл из будущего.
Мирослав медленно опустил руки и снова посмотрел на диплом.
«Я был врачом. Стоматологом. Только вчера держал в руках этот документ, радовался, гордился, планировал будущее… И теперь что? Как это объяснить? Как это исправить?».
Он вдруг подумал о своих друзьях. Сидят ли они сейчас в кафе, в том самом, где он был несколько часов назад, — или, скорее, несколько десятков лет вперёд? Может быть, смеются, обсуждают что-то, не зная, что он пропал, растворился во времени, исчез без следа.
Этот мир не знал его.
Внезапно его охватила такая отчаянная тоска, что он невольно схватился за край стола, словно пытался удержаться за что-то настоящее, не дать себе провалиться в эту бездну непонимания. Он был здесь один. Никого, кто мог бы подтвердить его существование, никто, кто мог бы сказать:
«Я знаю тебя, ты мой друг, мой коллега, мой сын».
Он сжал пальцы в кулаки.
«Нет, я не могу просто сидеть. Я должен думать. Я должен выбраться».
Тиканье часов продолжало звучать, ровно, методично. Оно мерило время, которого у него, возможно, больше не было.
Мирослав медленно поднялся со стула, ощущая, как под ногами скрипнула деревянная доска. Комната дышала строгим порядком и вниманием к деталям. Он провёл ладонью по гладкой поверхности стола, оставляя едва заметный след на полированной древесине, будто бы впитывая реальность этого места. Здесь всё было выверено, лишённое лишнего — даже тишина, казалось, звучала по-особенному, как строгий взгляд человека, привыкшего к власти и контролю.
На столе лежали аккуратно сложенные бумаги, исписанные ровным, строгим почерком. Некоторые листы были помечены заметками на полях, чёткими, лаконичными, словно каждая фраза уже была продумана и утверждена. Рядом — аккуратная стопка газет, сложенных по дате, будто их перечитывали по несколько раз. Мирослав осторожно коснулся уголка одной из них — бумага была плотной, шероховатой, чуть пожелтевшей от времени. Заголовки газет кричали о великих свершениях, пятилетках, планах, которые преобразят страну. Он узнал некоторые имена, мельком встречавшиеся в его учебниках истории, но теперь эти слова были живыми, настоящими, врывались в сознание совсем по-другому, нежели строчки в цифровом архиве.
Он медленно повернулся к книжным полкам. Полки выглядели старомодно, но добротно: тёмное дерево, немного стертые грани. Книги стояли ровными рядами, их переплёты были разного цвета, но почти все — в строгих тонах, без излишеств, без пышных золотых букв. На корешках — Маркс, Ленин, работы по экономике и философии, политические труды, исторические хроники. Всё здесь дышало не личной привязанностью к чтению, а обязательностью, нужностью этих знаний для их владельца.
Мирослав провёл пальцами по корешкам, останавливаясь на одной книге. Бумага плотная, шрифт немного выцвел от времени. Он открыл её, и страницы издали тихий, знакомый шорох. Запах бумаги и типографской краски был здесь совсем не таким, как в его времени — более терпким, сухим, с примесью чернильной строгости. На полях кто-то делал заметки, короткие, точные, словно человек, писавший их, не позволял себе лишних размышлений.
В углу стояла старинная лампа. Простая, массивная, с металлическим основанием. Абажур тёмный, скромный, но без следов запустения — пыль здесь не задерживалась. Она казалась здесь чем-то неизменным, словно немым свидетелем ночных размышлений, принятых решений, сложных вопросов, на которые никто не мог дать ответа.