— Закрывай дверь, Миргородский. Присаживайся, — голос его был ровным, но в нём ощущалось то странное напряжение, которое выдают лишь люди, привыкшие держать в руках не только скальпель, но и судьбы подчинённых.
Мирослав кивнул, шагнул ближе, сел напротив.
— Доброе утро, Ефим Степанович.
Главврач отложил ручку, сложил пальцы в замок.
— Мне сказали, что ты слишком активно пытаешься продвигать новшества. Это так?
Мирослав сдержанно кивнул:
— Верно. Я считаю, что пришло время менять методы работы.
Ефим Степанович не отвёл взгляда, словно проверяя его уверенность.
— Это не просто нововведения, Миргородский. Это предупреждение.
Мирослав едва заметно нахмурился:
— Почему предупреждение?
Главврач медленно снял очки, положил их на стол, точно взвешивая каждое слово, прежде чем заговорить. В его взгляде не было явной угрозы, но в этом отсутствии и крылась самая большая опасность.
— Потому что ты двигаешься слишком быстро, Миргородский. Ты знаешь, как устроен этот мир? Как здесь принимаются решения? — его голос был низким, тяжёлым, почти усталым.
Мирослав выпрямился в кресле, не позволяя себе показать сомнение.
— Я знаю одно: если мы не изменим методы работы, пациенты будут страдать.
Ефим Степанович прищурился.
— Страдают они и сейчас. Вопрос в том, кому это выгодно, — он сделал паузу, откидываясь в кресле. — Ты думаешь, что медицина — это только наука? Нет. Это власть. И та власть, что держит тебя сейчас в своих руках, следит за тобой, Миргородский.
Мирослав почувствовал, как внутри что-то дрогнуло. Конечно, он знал это. Знал, что любое движение вверх в этом мире сопровождается взглядом со стороны, чьим-то безмолвным наблюдением. Но слышать это так, в открытую, было совсем иным.
— Я не преследую никаких политических целей, — медленно сказал он.
Громов усмехнулся.
— Никто из нас не преследует. Но этого ли ждут от тебя?
Мирослав сжал пальцы, подавляя раздражение.
— Я врач, — произнёс он твёрдо.
— Да. Пока ещё, — главврач снова взял очки, поправил их. — Поэтому послушай меня, Миргородский. И запомни.
Он наклонился вперёд, и его голос стал тише, но от этого только жёстче:
— Тебе дали возможность, но это не значит, что тебя не могут забрать обратно. Ты омега. Ты талантливый, умный, но ты не альфа. Ты не можешь диктовать правила. Ты можешь только предлагать. Осторожно. Тихо. Так, чтобы альфы думали, что идея принадлежит им. Понимаешь?
Мирослав едва заметно выдохнул. В этом был весь смысл — то, что он так отчаянно не хотел признавать, но что знали все вокруг.
— Понимаю, — ответил он.
Мирослав сидел напротив главврача, стараясь не выдать внутреннего напряжения. В кабинете было душно, несмотря на утреннюю свежесть за окном. Ефим Степанович Громов, главный врач, сидел за массивным столом, сложив руки перед собой. В его взгляде не было злобы, но было нечто большее — испытующий интерес, настороженность, словно он уже решил, что Мирослав будет либо проблемой, либо пешкой.
На стенах висели пожелтевшие схемы анатомии, списки правил для врачей, старые советские лозунги, призывающие к дисциплине. Всё здесь говорило о порядке, о строгой системе, которая существовала не одно десятилетие. И теперь в этой системе появился он, молодой врач, омега, что-то предлагающий, что-то требующий, что-то нарушающий.
Громов наконец заговорил, его голос был сухим, безэмоциональным, но в нём чувствовалась скрытая сталь:
— Ты, Миргородский, думаешь, что тут игра? Думаешь, если у тебя появились сторонники, если ты один раз доказал, что умеешь работать, то дальше будет легче? — Он помолчал, прищурился, оценивая. — Глупость это. Ты хоть представляешь, куда лезешь?
Мирослав не отвёл взгляд. Ему хотелось вытереть ладони, но он не позволил себе этого жеста.
— Я не думаю, что будет легко, Ефим Степанович, — ответил он ровно. — Но я не понимаю, почему улучшение лечения должно быть проблемой.
Главврач усмехнулся, но в его усмешке не было ни веселья, ни лёгкости.
— Потому что ты вмешиваешься в механизм, который работает так, как он есть. Не идеально, нет, но работает. А ты? Ты хочешь, чтобы всё стало лучше? Чтобы все взяли и признали, что раньше делали что-то не так? — Он поднял брови. — Или ты хочешь, чтобы люди начали задумываться?
Мирослав молчал. Он знал, что сейчас важно не сказать слишком много.
Громов вздохнул, откинулся в кресле, устало посмотрел в окно.
— Ты хороший врач, Миргородский. Но ты омега. Ты же понимаешь, что это уже создаёт вопросы?
Мирослав сжал пальцы на коленях.
— Моя работа не зависит от того, кто я.
— Ошибаешься. Всё зависит от этого. Даже если тебе кажется, что не так.
В кабинете повисла тишина.
Громов снова посмотрел на него, но теперь пристальнее, глубже.
— Хорошо, — наконец сказал он. — Если ты хочешь попробовать, попробуй. Но помни, что шаг в сторону — и ты останешься один.
Мирослав встал.
— Я понимаю.
Он развернулся и вышел, чувствуя, как спина неприятно горит от взгляда, провожающего его. В коридоре пахло антисептиком и табаком. Мирослав вдохнул глубже.
«Они предупреждают меня. Но я уже сделал выбор».
Глава 76Формирование команды — союзники в борьбе за перемены
Слабый свет лампы выхватывает из тьмы хаос вещей: книги, медицинские заметки, неубранная постель, пустая чашка с потёками заварки. Стол завален исписанными листами, в воздухе застыли обрывки размышлений, недописанные формулы, следы нервного почерка, где слово «анестезия» перечёркнуто, а рядом написано «контроль за инфекцией».
Мирослав сидит, склонившись над записями, но не читает. Глядит в одну точку, пальцы сжимают ручку так, что костяшки белеют. Теперь всё иначе. Теперь он не просто врач. Теперь он в игре, в которую его втянули не по его воле.
КТО-ТО СЛЕДИТ. КТО-ТО ЖДЁТ.
Днём в больнице что-то изменилось.
Словно воздух стал плотнее, разговоры — осторожнее.
Его фамилия звучала в коридорах с разными оттенками: интерес, недоверие, ожидание.
Кто-то замолчал при его появлении.
Кто-то — наоборот, смотрел с новой, холодной настороженностью.
Кто теперь союзник? Кто — враг?
«Они ждут, когда я оступлюсь. Они ждут, когда я облажаюсь. Они не верят, что что-то можно изменить. Они не хотят изменений».
Но мне нужна команда.
Один я не справлюсь.
Всё его существо протестует против этого вывода. Ещё недавно он считал, что если метод работает, то он сам пробьёт себе дорогу. Но нет, это не так. Здесь, в этой реальности, в этом жёстком, выверенном механизме, один человек — это ничто.
Мирослав медленно проводит пальцами по столу, касаясь шероховатой бумаги, ощущая подушечками пальцев впитавшиеся в неё чернила. Он думает.
«Кто готов рискнуть?».
Кого можно назвать надёжным, если в этом мире слово «надежда» — уже роскошь?
Николай? Он не друг — не может им быть, потому что у Мирослава нет друзей в этом времени. Но он не отворачивался, не глумился, не ждал падения с открытым злорадством.
А ещё он устал. Устал от системы, от рутины, от старых порядков, от униженного положения омег, от безмолвного подчинения.
Он говорил: «Здесь можно лечить, но нельзя изменить подход.»
А что, если попробовать?
Мирослав встаёт, резко, не давая себе права передумать. Комната кажется ещё более душной, чем прежде. Он потирает пальцами переносицу, вслушиваясь в звуки за окном: шорох шин по мостовой, редкие шаги на тротуаре, далёкий крик патрульного.
Время — позднее. Но разве имеет смысл ждать?
Он выходит в коридор общежития. Половицы скрипят под ногами. В полутьме угадываются закрытые двери, тени от редких ламп дрожат на стенах.
За одной из этих дверей — возможно, его первый союзник.
Он не друг. Но он может стать кем-то важным.
Мирослав поднимает руку и стучит в дверь.
— Ты хоть знаешь, сколько времени? — Голос из-за двери сонный, раздражённый, но без настоящего недовольства.
Дверь приоткрывается. Николай стоит в проёме, не зажигая свет. Тень от его фигуры ложится на пол. В тусклом свете коридора видно: рубашка смята, на лице след от подушки, волосы взъерошены. Но в глазах мгновенно просыпается осторожность.
Мирослав не ждёт приглашения — протискивается в комнату, закрывает за собой дверь.
— Поздно, — кивает он. — Но мне нужно поговорить.
Николай устало потирает лицо. Пожимает плечами, опускается на край кровати. Он ещё не знает, что этот разговор изменит его жизнь.
— Ты явно не просто так пришёл. Говори.
Мирослав проходит к столу, садится на стул, расставляет ладони на коленях. Прямо, жёстко. Он чувствует, как напряжение сдавливает виски, как внутри его разрывают противоречивые чувства. Он не знает, как заговорить, как сказать это вслух, чтобы звучало убедительно.
Но ведь если он не скажет сейчас, то завтра будет уже поздно.
— Мне нужна команда, — наконец произносит он. — Люди, которые готовы работать по-новому.
Николай моргает, смотрит на него с лёгким, но нарочитым скепсисом.
— Это из-за сегодняшнего совещания?
— Да, — Мирослав кивает, сжимает пальцы. — Если я не докажу свою правоту, я исчезну.
Николай отводит взгляд. В комнате стоит тишина. Гул города едва слышен за окном, редкие автомобили, чей-то далекий голос. В больнице тоже по ночам бывает такая тишина — перед тем, как кто-то примет решение, перед тем, как за дверью раздастся звук шагов и голос старшего врача: «Скорее, он уходит».
— Ты понимаешь, насколько это рискованно? — медленно спрашивает Николай, наконец поднимая на него взгляд.