— Понимаю. Но ты ведь сам говорил, что устал от этой системы.
Николай долго не отвечает. Он смотрит на стены, на темноту за окном, на книги, валяющиеся рядом с кроватью. У него есть выбор. У него есть прекрасный, разумный выбор — отказаться, пожать плечами, сказать, что ничего не изменится, что он не хочет рисковать.
Но он не делает этого.
— А если они тебя сломают? — тихо спрашивает он.
Мирослав вздрагивает. Этот вопрос, он… он задавал его себе уже тысячу раз.
— Не сломают, — отвечает он, почти машинально.
— А если сломают?
Мирослав молчит. Он смотрит на свои ладони.
«А если?».
Если система окажется сильнее? Если они дожмут, если будет слишком поздно? Если, в конце концов, он увидит перед собой человека в форме, который холодно произнесёт: «Вы арестованы»?.
Если он скажет: «Я пытался, но это невозможно»?
— Тогда… — тихо отвечает он, — тогда хотя бы я буду знать, что пытался.
Николай долго смотрит на него. Затем вздыхает, запускает пальцы в волосы, шевелит губами, словно пробует слова на вкус.
— Ладно. Ты знаешь, что я с тобой. Но кто ещё тебе нужен?
И в этот момент впервые за долгие часы, дни, недели Мирослав чувствует, как его дыхание становится глубже.
«Николай — первый. Теперь нужны профессионалы, которые помогут изменить медицину».
Москва пробуждается нехотя. Серое небо давит, снег под ногами давно превратился в серую ледяную корку, воздух пропитан запахом угля и больничных лекарств. Но внутри больницы царил свой особый микроклимат — влажный, удушающий, пропитанный потом, карболкой и тревогой.
В коридорах витал стойкий запах антисептиков, но сквозь него пробивались другие, менее приятные ароматы: застарелая кровь, прелый бинт, кислый дух многомесячной усталости. Больничные стены, когда-то белые, приобрели тусклый сероватый оттенок, их краска пузырилась от постоянной сырости. Вдоль коридоров громоздились каталка за каталкой, а в ординаторской стоял вечный запах разогретой в эмалированных мисках пищи — наспех глотаемой между вызовами. Здесь не было блеска чистоты, как на страницах медицинских учебников, не было стерильности, о которой мечтали реформаторы. Здесь было настоящее.
Во дворе хирургического корпуса тихо — редкие шаги, шуршание бумаги, чирканье спичек. Кто-то курит, кто-то пьёт остывший чай из жестяных кружек.
Дмитрий Петрович Петров стоит у стены, затягиваясь сигаретой. Глаза покрасневшие, движения медленные, утомлённые. Он провёл ночь в операционной, держал в руках скальпель, разрезал, зашивал, спасал — и теперь в его голове не мысли, а пустой гул. Рука, держащая сигарету, чуть дрожит — не от холода, нет, от напряжения, которое не отпускает даже сейчас.
Позади хлопает дверь. Шаги.
Дмитрий Петрович знает этот шаг. Ровный, уверенный, слишком лёгкий для хирурга после дежурства. Он не оборачивается.
— Дмитрий Петрович, можно вас на минуту?
Голос Мирослава Миргородского тихий, но твёрдый. Без просьбы, без приказа. Просто — можно?
Дмитрий Петрович медленно выпускает дым.
— Миргородский… — он не спрашивает, не удивляется. — Если про новые порядки — давай сразу к делу.
Мирослав делает шаг ближе. Глаза у него спокойные, но напряжение чувствуется в каждом движении.
— Вы сами говорили, что наши методы устарели. Что анестезия должна быть другой.
— Говорил.
— Так давайте что-то менять.
Дмитрий Петрович усмехается, стряхивая пепел.
— Ты знаешь, чем это может закончиться?
Мирослав выдерживает его взгляд.
— Да. Но если мы ничего не сделаем, мы так и будем дальше резать людей без наркоза.
Дмитрий Петрович молчит, не спешит отвечать. Он докуривает медленно, растягивая момент, будто взвешивает каждый довод, каждый риск. Снег под ногами скрипит — кто-то проходит мимо, но ни Мирослав, ни Петров не обращают внимания. В этот момент весь мир сужается до сигаретного дыма и тяжести решений.
— Ты понимаешь, что это не просто медицина? — наконец говорит Петров, смотрит исподлобья. — Ты не первый, кто пытался что-то поменять, знаешь, где они теперь?
— Я понимаю, — отвечает Мирослав.
— Нет, не понимаешь. — Петров усмехается, глухо, почти с горечью. — Ты просто веришь, что всё можно изменить, что если делать правильно, то система прогнётся. Но система не прогибается, Миргородский. Она ломает.
— Тем более надо пробовать.
— Ты упрямый.
— Я врач.
Но разве врач может существовать отдельно от системы, в которой он работает?
Дмитрий Петрович хмыкнул, качнул головой. Он помнил десятки таких — молодых, рьяных, верящих в науку, в человека, в прогресс. Помнил, как их гнули. Как втихаря исчезали те, кто слишком громко критиковал руководство. Как кто-то начинал с идеи изменить хирургический протокол, а заканчивал на лесоповале под Архангельском. Он помнил, как сам ещё студентом слушал лекции о передовых методах обезболивания — а потом шёл в операционную, где у пациентов не было даже эфирного наркоза, потому что «не положено».
Петров смотрит на него ещё несколько секунд, потом вздыхает, выкидывает окурок в снег.
— Ладно, Миргородский. Будем резать по-новому.
Он не говорит «я с тобой» — но в этом «ладно» звучит согласие. Звучит риск. Звучит выбор.
Мирослав кивает, не улыбаясь.
Это только первый человек, но важный. Теперь он знает — он не один.
Третий разговор — Алексей Соколов, молодой врач-омега
Кабинет был тесным, прокуренным, будто стены впитали в себя всю усталость, тревогу и рутинные разговоры. На столе груда карт, пожелтевших, с загнутыми уголками, отпечатками чужих пальцев, оставленных в спешке. В воздухе запахло йодом, но не остро — приглушённо, как будто и этот запах уставший. Мирослав вошёл, прикрыв за собой дверь, и задержался на пороге.
Соколов сидел за столом, склонив голову к документам, но не читал. Веки его дёрнулись, будто он услышал шаги раньше, чем сам осознал это. Потом поднял взгляд, тяжёлый, усталый, но с той напряжённой внимательностью, которая бывает у людей, привыкших жить в ожидании неприятностей.
— Алексей, у тебя есть пять минут? — тихо, почти мягко спросил Мирослав.
Соколов откинулся на спинку стула, потёр глаза.
— Если только ты не заставишь меня опять спорить с завотделением.
Голос у него был низкий, но в нём слышалась лёгкая насмешка — не злая, скорее привычка защищаться.
Мирослав усмехнулся — коротко, беззлобно.
— Наоборот. Я предлагаю тебе шанс сделать работу проще.
Соколов фыркнул, слабо качнул головой.
— Заинтриговал. Говори.
Мирослав сел напротив. В этом кабинете было тесно, как в комнате допроса, и от этого разговор казался чем-то большим, чем просто предложение о сотрудничестве.
— Мы хотим изменить подход к лечению пациентов. Внедрить раннюю диагностику, улучшить методики, пересмотреть порядок приёма.
Соколов посмотрел на него внимательно, а потом вдруг хмыкнул, покачав головой.
— «Мы»? Это ты, что ли? Или ещё кто-то есть?
— Я собираю команду. Я не идиот, чтобы лезть в это один.
Соколов молчал. Глаза его прищурились — не враждебно, но с той осторожностью, с какой омега смотрит на мир, в котором альфы всегда решают, кому позволено быть значимым.
— Ты понимаешь, что это тебе с рук не сойдёт? — наконец произнёс он.
Мирослав выпрямился.
— Я понимаю.
— Нет, ты не понимаешь. — Алексей резко выдохнул, постучал пальцами по столу. — Тебе не просто не дадут это сделать — тебя сотрут. Ты новенький, ты ещё не знаешь, как здесь бывает. Ты думаешь, что достаточно просто лечить людей? Что достаточно быть хорошим врачом? Нет, друг мой, этого недостаточно. Здесь нельзя быть просто хорошим врачом.
— Я знаю.
Алексей на секунду задержал взгляд на его лице.
— А ты действительно знаешь?
Мирослав выдержал паузу.
— Я уже знаю, что если ничего не делать — ничего не изменится. Я знаю, что в этом мире альфы правят, но если они начнут прислушиваться к тем, кто знает лучше, это не сделает их слабыми. Это сделает их умнее.
Алексей склонил голову набок.
— Ты говоришь странные вещи.
— Это потому, что я думаю странные вещи. Но не сказать их — хуже.
Соколов поджал губы. Он был из тех омег, что привыкли держаться особняком, не привлекать внимания.
— Я уже говорил с заведующим, — продолжил Мирослав. — У меня есть поддержка сверху, но мне нужны люди, которые готовы рискнуть ради изменений.
— Поддержка сверху, говоришь… — Алексей потёр подбородок, задумавшись.
Тишина между ними растянулась. Где-то за стеной прошаркали шаги, приглушённо прокашлялся кто-то из старших врачей. В коридоре шёл обычный больничный день, но здесь, в этом кабинете, решалось что-то большее.
Соколов встал, обошёл стол.
— Ты действительно думаешь, что у тебя есть шанс?
Мирослав посмотрел ему в глаза.
— Я не думаю. Я знаю.
Алексей не ответил сразу. Его инстинкты говорили ему, что этот разговор важнее, чем кажется.
В комнате стало на мгновение тесно, будто воздух сгустился, а стены сдвинулись ближе. Мирослав чувствовал напряжение — не то, что читается в словах, а то, что проходит между строк. Алексей, даже не желая того, бессознательно слегка пригнул голову, чуть откинул плечи назад — едва уловимый жест, который говорил больше слов. В этом мире альфа, предложивший перемены, выглядел как вызов, а омега, который мог бы ему поверить, уже становился соучастником. И Алексей знал, чем это пахнет.
— Чёрт возьми, ты умеешь убеждать. Ладно, я в деле.