Вечер опустился на больницу, растекаясь в углах коридоров тяжёлыми тенями. Врачи разошлись по палатам, по кабинетам, кто-то задержался в ординаторской, сгорбившись над кипами карт, а кто-то давно ушёл домой, унося с собой усталость дня. Мирослав, шагая по пустому коридору, чувствовал: что-то сдвинулось, что-то начало собираться воедино.
Команда была почти собрана. Остался последний шаг — свести всех вместе.
Он открыл дверь в маленькую ординаторскую. В комнате стояли трое: Николай, Дмитрий Петров и Алексей Соколов. Разные, совершенно разные, но теперь их объединяло одно — они приняли его вызов.
— Ну что, Миргородский? — Петров хмыкнул, сложив руки на груди. — Тебе удалось нас убедить. Что дальше?
Мирослав оглядел всех троих.
— Теперь мы не просто врачи. Теперь мы — команда. Если мы будем действовать слаженно, у нас есть шанс изменить работу клиники.
Николай вздохнул, потёр переносицу.
— И сколько у нас времени, пока это не обернётся против нас?
Алексей усмехнулся.
— Мне кажется, это уже обернулось.
Дмитрий стряхнул пепел с воображаемой сигареты.
— Главное — не делать глупостей. Работаем, как всегда, но меняем, что можем. Спокойно, по-тихому.
Мирослав кивнул.
— Мы не будем делать революцию. Мы будем делать свою работу. Просто лучше, чем прежде.
Тишина растянулась между ними. Они понимали — отступать поздно. Каждого теперь будут оценивать иначе, каждое их действие будет рассматриваться под лупой. Но именно это и делало их решение окончательным.
— Значит, работаем, — подытожил Алексей.
Мирослав посмотрел на них.
— Значит, работаем.
Теперь он не был один.
Но одиночество и не было главной угрозой.
Угрозой был коридор, в котором разговоры стихали, стоило им войти. Бумаги, которые могли оказаться не на том столе. Взгляд заведующего, чуть дольше задержавшийся на нём утром. В этих стенах информация двигалась быстрее людей, и если сегодня он набирал команду, завтра могли появиться те, кто сочтёт его врагом. В этом мире не делали революций. В этом мире просто однажды не выходили на работу.
Впереди была борьба. Но он больше не был один.
Часть 8Тени сомнений. Глава 77: Грядет новая буря
Мирослав проснулся ещё до звонка будильника, в той тревожной, глухой тишине, когда утро уже брезжит, но ещё не наступило по-настоящему. Сначала он подумал, что проснулся сам, без причины, но через секунду ощутил — что-то внутри его словно толкнуло, вырвало из зыбкого, тревожного сна, где события последнего месяца перемешивались в неразборчивую, вязкую картину. Он несколько секунд смотрел в потолок, выискивая там что-то невидимое, что-то, чего он не мог понять, но что тенью сидело внутри него. Тревога. Она была почти осязаемой, глухой, как будто кто-то неотрывно смотрел на него из темноты, ждал его ошибки, выжидал, когда он оступится.
Он медленно сел на кровати, упершись локтями в колени, провёл ладонями по лицу, будто стараясь стереть усталость, но это не помогло. В комнате было прохладно, воздух стоял неподвижный, только из щели между занавесками пробивался тонкий, рассеянный свет рассвета, окрашивая стены в серо-голубые оттенки. Этот свет — тусклый, пустой, чужой — делал комнату ещё более давящей, пустой.
На столе в беспорядке лежали бумаги: схемы протезирования, учебники по стоматологии, исписанные заметками листки с размышлениями о новых методах лечения кариеса. Он помнил, как сидел над ними прошлым вечером, как пытался сконцентрироваться, но мысли всё время ускользали, разбредались, и он лишь машинально водил ручкой по бумаге, сам не замечая, что пишет одно и то же слово, как будто застрял в бесконечном круге.
Прошёл месяц.
Прошёл месяц, и всё будто бы устоялось, его реформы вошли в обиход, методики стали привычными, но на самом деле ничего не изменилось. Враждебность осталась, напряжение витало в воздухе, просто оно стало другим. Если раньше Карпов атаковал его открыто, сомневался в его идеях прямо, не скрывая презрения, то теперь он изменил тактику. Он больше не нападал в открытую, но Мирослав знал — это не потому, что он сдался. Это было не отступление, а пауза. Пауза перед чем-то большим, чем-то, что ещё только должно было произойти.
«Я до сих пор чувствую, что меня держат на мушке».
Это ощущение не уходило. Оно было с ним всегда: во время работы, во время собраний, даже во сне. Каждый взгляд, каждое мимолётное замечание теперь казалось двойственным. Каждый разговор с коллегами оставлял после себя лёгкое, липкое чувство недосказанности. Будто бы слова звучали не так, как следовало, будто бы за ними стояло что-то ещё, скрытое, что-то, чего он не мог разглядеть, но что постоянно присутствовало.
Мирослав поднялся, медленно прошёл к столу и взял один из учебников. Перелистал страницы. Текст расплывался перед глазами. Это было бесполезно. Какая-то глухая, тихая злость поднималась в нём, затаённое раздражение, потому что он не мог понять: почему? Почему, даже когда он делает всё правильно, даже когда его методы дают результат, даже когда пациенты уходят от него довольными, всё равно висит это напряжение, эта настороженность?
Карпов не бросил попытки.
Он знал это. Ему не нужно было слышать это от кого-то, не нужно было подтверждений — он просто чувствовал. Карпов не ушёл в тень, он просто выбрал новую тактику. Теперь он не спорил на собраниях, не высказывал сомнения в голос, но Мирослав видел, как он смотрел, как он слушал. Он чувствовал, как за его спиной шепчутся, обсуждают, как в воздухе больницы висит нечто неуловимое, как будто все чего-то ждут.
Чего?
Ошибки. Оступления. Любого повода, который можно было бы обратить против него.
Он встал, прошёлся по комнате, остановился у окна. Внизу, под его окном, двор общежития был ещё пуст. Грязный снег темнел в уголках тротуаров, воздух был холодным, сыроватым. Ещё одно утро, ещё один день, который, возможно, не принесёт ничего нового, но который может стать последним, если он допустит ошибку.
Он отступил от окна, взял рубашку с вешалки и медленно натянул её. Движения были машинальными, почти бездумными. Ему нужно было идти. Работать. Делать то, ради чего он здесь.
Но тревога не уходила.
Она просто затаилась где-то внутри, как зверь, который ждёт, чтобы вцепиться в горло.
Столовая общежития встречает Мирослава привычным запахом крепкого чая, чёрного хлеба и скупого на жир яичного омлета. Здесь всё всегда одинаково, словно пространство застыло в своей утренней простоте: длинные деревянные столы с отполированными до гладкости краями, жёлтый свет потолочных ламп, неумолчный звон ложек о фарфоровые чашки. Ординаторы, ещё с сонными лицами, переговариваются у буфета, кто-то уже с головой ушёл в медицинские журналы, водя пальцем по строкам, в которых, кажется, написано что-то важное, но не слишком срочное. Лишь одно изменилось за этот месяц: атмосфера. Тишина больше не умиротворённая, она натянута, скрытая, насыщенная недосказанностью, словно кто-то невидимый стоит за спиной каждого и внимательно слушает, что произнесут губы, даже в полушёпоте.
Николай сидит в дальнем углу, в месте, где свет лампы уже теряет силу, уступая серому предрассветному сумраку. Он пьёт чай — медленно, почти задумчиво, но Мирослав замечает: его пальцы крепче, чем обычно, сжимают стеклянный стакан в металлическом подстаканнике. Кивает ему, не говоря ни слова, но взгляд красноречив — настороженность, напряжение, что-то уже известное ему, но ещё непонятное Мирославу.
Мирослав подходит, бесшумно отодвигает стул, садится. Чуть опоздал — словно упустил момент, когда столовая ещё была просто местом для утреннего завтрака. Теперь это другое пространство, полное тайного, неразговоренного, настороженного.
Николай склоняется ближе, не спеша отставляя стакан.
— Ты заметил? — тихо, но отчётливо. В голосе нет эмоции, только констатация.
Мирослав вскидывает взгляд. Ловит в окружающем шуме короткие взгляды — одни будто случайные, другие же задерживаются дольше, оценивают, фиксируют. Да, он заметил. Ещё вчера кто-то говорил тише, чем следовало бы, замолкал, когда он входил. Он не придал этому значения — и, кажется, зря.
— Они снова начали шептаться, — Николай почти не двигает губами, отводит взгляд в сторону, показывая: вот они, вот кто.
— Кто? — Мирослав тоже не смотрит прямо, он слишком давно живёт в напряжении, чтобы быть столь очевидным. Он ведёт себя так, словно этот разговор ничего не значит, словно он спрашивает что-то о погоде или о расписании работы.
— Те же, кто молчал после врачебного заседания, — Николай пригубил чай, отставил стакан. — Карпов снова в игре.
Мирослав чуть прищуривается, а затем усмехается, одними уголками губ.
— Разве он когда-то выходил из неё?
Вопрос риторический, но Николай всё равно отвечает, не словами, а взглядом, тяжёлым, скрывающим в себе ещё больше, чем он говорит.
— Разница в том, что раньше он был в ярости. А теперь он терпеливо ждёт.
Мирослав молчит. Да, это всё меняет. Гнев — это прямой удар, предсказуемый, ощутимый, но ожидание, спокойствие — это нечто опасное. Это значит, что Карпов выжидает момента, выбирает стратегию. Это значит, что теперь всё сложнее.
Он делает глоток чая, чувствуя во рту сухость, не связанную с напитком. Всё, что изменилось за этот месяц, всё, что он успел построить, — теперь это висит на волоске.
«Если Карпов снова строит планы, мне нужно быть на шаг впереди».
Мирослав молча провёл ложкой по краю фарфоровой чашки, наблюдая, как остывший чай едва заметно колыхнулся. Вокруг столовой всё шло своим чередом: врачи переговаривались негромкими голосами, кто-то шуршал газетой, в дальнем углу ординаторы спорили о новой методике пломбирования, один из зубных техников, по-стариковски сутулясь, чистил яблоко тонким лезвием