ножа. Но Мирослав уже знал — это спокойствие было поверхностным, зыбким, оно могло лопнуть, стоило только подняться одному неправильному слову.
— Ты прав, — тихо сказал он, не поднимая глаз. — Некоторые врачи перестали здороваться со мной.
Николай, сидящий напротив, пожал плечами, потянулся за чёрствой булкой, задумчиво разломил её пальцами, словно испытывая её прочность.
— Они боятся, — сказал он медленно. — Ты меняешь систему, а стоматология здесь — дело старых традиций.
Боятся. Боятся перемен, боятся ответственности, боятся Карпова. Мирославу вспомнился пожилой доктор Козлов, тот самый, что при первой встрече с ним держался уважительно, даже с интересом расспрашивал о новых методах, а теперь только отводил взгляд, стоило им случайно встретиться в коридоре. Или Алуштин — молодой, перспективный, которого ещё месяц назад можно было считать его сторонником, — тот и вовсе начал открыто избегать Мирослава, отвечая на приветствия сухо, через силу, а на врачебных заседаниях опуская глаза к столу, едва Миргородский брал слово. Они знали, что он не сдастся, но не желали быть втянутыми в борьбу. Удерживались в нейтралитете, пока Карпов не возьмёт верх, потому что верх он возьмёт — так им казалось, так всегда было.
— Я не собираюсь ломать традиции, — негромко сказал Мирослав, пристально глядя в чашку, словно пытаясь разглядеть там что-то важное, какую-то разгадку, которой у него не было. — Но они должны меняться.
Николай прищурился, размазывая крошки по столу кончиком пальца.
— Главное — не дать Карпову взять верх, — сказал он, наконец, задумчиво. — Он ждёт твоего промаха.
О, да. Карпов ждал. Ждал, наблюдал, оценивал, словно опытный охотник, знающий, что преследуемая добыча рано или поздно споткнётся, а если не споткнётся — её подтолкнут. Мирослав знал это. Но также он знал, что в борьбе с хищником недостаточно быть жертвой, которая просто не падает. Надо становиться другим хищником.
«Всё верно. Мне нельзя давать ему повода для атаки».
Тонкая грань, натянутая, как жилка между зубами перед разрезом — одно неверное движение, и хлынет кровь.
Мирослав поднял чашку, поднёс её к губам, но так и не сделал глотка. Чай остыл окончательно, превратился в жидкость без вкуса, без смысла, как и эти нейтральные взгляды, что теперь следовали за ним по больнице. Он чувствовал их на себе — несмелые, осторожные, изучающие. Ждали. Ждали, когда он сломается, когда его идея о переменах потеряет силу, когда Карпов выйдет победителем. Но он не собирался давать им такого удовольствия.
Он поставил чашку на блюдце чуть резче, чем следовало, фарфор мелодично звякнул, привлекая к себе внимание. Николай, подняв брови, посмотрел на него, но ничего не сказал, только сжал кусок булки в пальцах, оставляя на столе едва заметные следы муки.
— Он ждёт моего промаха, — повторил Мирослав, больше для себя, чем для Николая. — Пусть ждёт.
Ему казалось, что Карпов уже просчитал его шаги наперёд, как искусный шахматист, загоняющий противника в ловушку. Он был терпелив — а это куда опаснее, чем если бы он атаковал в открытую. Терпеливые люди всегда выигрывают. Они сидят в засаде, наблюдают, анализируют, и когда жертва делает неверный шаг — тогда они захлопывают капкан.
Но что, если жертва не сделает неверного шага? Что, если она тоже умеет ждать?
— Что ты задумал? — тихо спросил Николай, не сводя с него внимательного взгляда.
Мирослав не сразу ответил. Он задумчиво провёл пальцем по краю чашки, затем снова посмотрел на Николая.
— Пока ничего, — честно признался он. — Но я знаю, что нельзя сидеть в обороне вечно.
— Это значит?..
— Это значит, что если Карпов готовит удар, я должен быть готов встретить его. Или нанести свой.
В столовой снова стало шумно — кто-то отодвинул стул, встал, в углу вспыхнул спор, затих, захлебнулся. Мирослав поймал чей-то быстрый взгляд, чуть замедлившийся на нём, а затем скользнувший дальше. Да, они наблюдали. Все.
Николай кивнул, не споря. Он понимал. Они оба понимали.
Врачебные реформы — это война, где оружием становятся не только медицинские методы, но и слова, интриги, власть. И тот, кто считает, что можно победить в этой войне, играя в благородство, просто не выжил бы в стоматологической клинике 1935 года.
Мирослав сделал глоток чая, уже не ощущая его вкуса.
Он был готов.
Зал был тускло освещён, и все вокруг казались застывшими фигурами в этом полумраке, как если бы каждый из присутствующих ожидал неизбежного. Врачи, склонившие головы над раскрытыми папками и схемами, не осмеливались взглянуть друг на друга. Мирослав почувствовал себя в центре этого скрытого давления, как человек, шагнувший в пустую, безжизненную равнину, где каждый взгляд был скрытым упрёком, а каждый вздох — предвестием надвигающегося бури.
Он сидел за длинным столом, покрытым медицинскими отчётами и снимками челюстей, и видел, как старые специалисты, сложив руки на груди, наблюдали за ним, как будто его предложения были не только новыми методами, но и предательством их мира. Мирослав знал, что старые доктора — как и вся система, в которой они были воспитаны — боялись изменений. Они привыкли к тому, что в стоматологии всё должно быть чётко и понятно, а любые шаги в сторону чего-то нового воспринимались как вызов. И в этом вызове они не хотели видеть чего-то прогрессивного, а только опасность для своей власти и положения.
— Миргородский, — произнёс заведующий отделением, лицо которого было скрыто в тени его огромных очков, — ты предлагаешь внедрять новые пломбировочные материалы. Но у нас нет гарантий их эффективности.
Мирослав не сразу ответил, давая себе время сосредоточиться. Он знал, что от его реакции зависело не только то, как его воспринимали здесь, в этой комнате, но и то, как его воспринимали в большей, более обширной сети. Врачи клиники уже давно начали разделяться на два лагеря — те, кто поддерживал его, и те, кто следовал за Карповым. Эти разделённые линии были не столько видимыми, сколько ощущаемыми. Каждый взгляд, каждый жест в этом зале был пронизан скрытым недовольством или же открытым сомнением.
Он поднялся и спокойно произнес:
— У нас есть результаты исследований. Современные композиты прочнее амальгамы и безопаснее. Мы можем не только улучшить качество лечения, но и снизить риски для пациентов.
Заведующий отделением молчал, но на его лице промелькнуло раздражение — так, как бывает у человека, который чувствует, что его мнение не принимают всерьёз, но который не в силах это признать. Мирослав сжал губы, но не позволил себе проявить даже тени раздражения. Он знал, что ему не стоит бороться с этим старым миром с помощью тех же методов, что использовали его коллеги. Это была игра на выживание, и он не мог себе позволить ошибку.
Внезапно Карпов — который до этого молчал, склонив голову в сторону, как будто у него не было ни малейшего желания вступать в это обсуждение — поднял глаза и улыбнулся. Эта улыбка была холодной, расчётливой, словно он заранее знал, какой ход он сделает. Он не спешил, не торопился, давая каждому своему слову вес, как будто внимательно выверяя его для нанесения удара.
— Мы работаем по проверенным стандартам. Твои методы — это эксперименты на пациентах, — сказал Карпов, усмехаясь, словно в этих словах скрывался не только упрёк, но и вызов.
Мирослав на мгновение задумался. В этом взгляде было нечто пронзающее, что заставило его сердце на миг сжаться. Это была не просто атака, это была атака на всё, что он пытался построить в своей жизни. Карпов, как он знал, не был простым врачом, который просто не согласен с новыми методами. Это был человек, чья власть в клинике была основана на старых, проверенных подходах, а любое изменение было для него угрозой. И хотя Мирослав понимал это, он не мог позволить себе отступить.
— Это не эксперименты, — сказал Мирослав, не повышая голоса, но в его словах была твёрдость, которую невозможно было не заметить. — Это передовые технологии. В будущем они заменят старые методы. И я уверен, что это будет выгодно всем — и пациентам, и нам.
Он почувствовал, как напряжение в комнате стало ещё более ощутимым. Врачебное сообщество было как воинственная стая, где каждый шёпот мог стать сигналом для атаки. Они выжидали, следили за ним, ждут, когда он совершит ошибку. Карпов понимал, что это не просто врачи, которые не хотят принимать новые методики, это был вопрос власти, вопрос того, кто будет контролировать клинику в будущем. И он не был готов уступить.
Карпов, как и всегда, не спешил с ответом. Он сделал паузу, его глаза светились холодной уверенностью, и он произнёс слова, которые отрезали всё, как нож:
— Здесь не будущее. Здесь — советская стоматология.
Мирослав не сразу ответил. Он не мог понять, что скрывается за этими словами. Но что-то в его груди сжалось, как если бы какой-то невидимый груз лег на его плечи. Это был вызов, и он знал, что должен был ответить. Он знал, что Карпов хотел, чтобы он сдался, но сдастся ли он? Это была не просто борьба за методики. Это была борьба за право быть услышанным, за право быть врачом, который не боится изменений.
Мирослав почувствовал, как его кровь слегка вскипела, но он не дал себе сдаться.
«Карпов провоцирует меня, надеется, что я сорвусь. Но я не дам ему этого удовольствия».
В этот момент Мирослав понял, что теперь всё зависело от него. Если он сделает шаг назад, если он покажет хоть малейшее сомнение, всё будет проиграно. Но если он выстоит — то, возможно, он сможет не просто изменить клинику, а изменить саму систему, которая давила на него и на его коллег, заставляя их подчиняться старым и устаревшим методам.
И эта мысль, эта решимость, которая родилась в его душе, сделала его сильнее.
Конфликт на врачебном совещании — Развитие